— Ни в малейшей степени, капитан Андерсон.
— Так выполняйте приказ!
Я молча повернулся и ушел. Едва я оказался от него на почтительном расстоянии, меня с ног до головы прошиб пот, до странности холодный, и в то же самое время лицо мое, по контрасту, полыхало огнем. Я понял, что меньше всего хотел бы сейчас встретиться с кем-то глазами, столкнуться лицом к лицу. А что же мои собственные глаза? В них стояли слезы! Хотел бы я сказать, что то были слезы ярости, но к чему кривить душой? — то были слезы позора. На берегу наказание исходит в конечном счете от монаршей власти. На море же наказание исходит от капитана, которого, в отличие от монарха, все видят воочию. На море страдает достоинство человека. Ты словно участвуешь в поединке — не странно ли? И получается, что все мы… но я отвлекся. Чтобы не быть многословным, скажу только, что я дошел кое-как, правильнее сказать, добрел на ощупь до коридора, где расположена моя каюта. Когда же мой взор прояснился и я немного пришел в себя, я стал глазами искать бумагу с капитанскими «Правилами». И точно, она висела на самом виду, на стене возле кают. Сейчас я припоминаю и то, что, пока меня донимала морская болезнь, Филлипс говорил мне что-то о Правилах и даже называл их капитанские Правила; но лишь тот, кто был так тяжко болен, как я, может понять, сколь ничтожный след оставили в моем изнуренном сознании его слова. Но факт есть факт: бумага висела на месте. Все складывалось не в мою пользу, если не сказать больше. Я допустил, пусть по самым строгим меркам, досадную небрежность. Листок с «Правилами» висит в рамке под стеклом. Стекло изнутри запотело от влажного воздуха. Но я сумел прочесть написанное и воспроизвожу здесь наиболее важные пункты.
Пассажирам категорически запрещается вступать в разговор с офицерами, в то время как оные заняты отправлением своих служебных обязанностей на судне. Категорически запрещается отвлекать вахтенного офицера в часы вахты; обращаться к нему позволительно только по его, офицера, прямому требованию.
Теперь понятно, в какую кошмарную ситуацию я попал. Вахтенным офицером, по моему разумению, был, вероятно, тот старший офицер, который находился подле капитана, а потом, во время моей повторной попытки, — лейтенант, стоявший возле рулевых. Проступок мой был непреднамеренным, однако и отрицать его невозможно. И даже при том, что обращение капитана Андерсона со мной не было (а может статься, никогда и не будет) обращением джентльмена с джентльменом, все-таки мне следовало формально извиниться перед ним и передать мои извинения тем офицерам, коих я, возможно, побеспокоил во время исполнения ими своих обязанностей. Не следует также забывать, что мой сан по самой природе своей требует от меня смирения и стойкости. И потому я легко и быстро утвердил в своей памяти главные параграфы и тотчас вернулся на самую высокую палубу, или, пользуясь флотским выражением, «мостик». Ветер немного усилился. Капитан Андерсон прохаживался взад и вперед по своей стороне палубы, лейтенант Саммерс разговаривал с другим лейтенантом вблизи рулевого колеса, с которым управлялись два матроса, ведя огромный наш корабль вперед по пенистым морским валам. Мистер Саммерс указывал на какую-то снасть в хитросплетении такелажа. Юный джентльмен, стоявший за спиной лейтенантов, коснулся рукой края шляпы и проворно, вприпрыжку, сбежал по ступеням лестницы, той самой, по которой я только что поднялся наверх. Я приблизился к капитанской спине и остановился в ожидании, когда он обернется.
Капитан Андерсон прошел сквозь меня!
Уж лучше бы он и впрямь прошел сквозь меня — впрочем, сия гипербола довольно точно описывает случившееся. Голова его, наверное, была чем-то занята. Он с разворота ударил меня рукой в плечо, грудью толкнул в лицо, и я отлетел в сторону, растянувшись во весь рост на выскобленном добела деревянном настиле палубы!
В первый момент я просто задохнулся. В голове шумело и кружилось, с такой силой я ударился о деревянный пол. На какой-то миг мне даже показалось, что на меня сверху смотрит не один, а два капитана. Не сразу до меня дошло, что ко мне обращаются.
— Поднимитесь, сэр! Поднимитесь немедленно! Доколе нам терпеть вашу неслыханную наглость?
Я шарил рукой по палубе, пытаясь подобрать свой парик и шляпу. Дыхание у меня сперло так, что я едва мог вымолвить слово.
— Капитан Андерсон… вы просили меня…
— Я ни о чем не просил вас, сэр. Я вам приказывал.
— …принести извинения…
— Я не просил вас приносить извинения. Мы в море, а не на берегу. И в извинениях ваших я не нуждаюсь.
— И все-таки…
В тот миг я подумал — и сам испугался этой мысли, — что в каком-то особенном взгляде его глаз, в том, как налилось кровью все его лицо, было нечто, не оставлявшее сомнений в полнейшей его готовности применить ко мне физическое насилие. Один кулак его был угрожающе поднят, и я, поверишь ли, даже пригнулся и отступил на несколько шагов, так и не закончив своего ответа ему. Но нет, он только ударил кулаком в раскрытую ладонь другой руки.
— Долго еще меня, на моей собственной палубе, будут донимать всякие сухопутные невежды? Долго? Я вас спрашиваю, сэр!
— Хочу принести извинения… В мои намерения…
— Мне нет дела до ваших намерений, зато вы сами, сэр, мешаете мне. Вы взяли себе за правило появляться там, где не надо, и в самое неподобающее время! Вам был задан урок, сэр, — отвечайте!
Кровь прилила мне к лицу. Я покраснел, должно быть, так же густо, как и он. Пот струился по мне ручьями, и с каждой минутой все сильнее. Голова все еще гудела. Лейтенанты с глубочайшим вниманием изучали горизонт. Два матроса у рулевого колеса замерли, словно бронзовые изваяния. Меня затрясло, и, кажется, я прерывисто всхлипнул. Параграфы, только недавно с легкостью заученные, напрочь вылетели у меня из головы. Перед глазами все туманилось от слез. Капитан снова рявкнул, правда на сей раз чуточку — надеюсь, что так, — чуточку менее свирепо:
— Я жду, сэр. Отвечайте урок!
— Одну секунду, сейчас вспомню. Одну секунду…
— Так и быть, вернетесь, когда выучите как следует. Ясно вам?
Вероятно, я выдавил из себя какой-то ответ, поскольку он прекратил допрос, прогрохотав напоследок:
— Ну-с, чего еще вы дожидаетесь, сэр?
Сказать, что я пошел к своей каюте, — значит ничего не сказать: я кинулся туда опрометью. Достигнув второго лестничного пролета, я увидел, как мистер Тальбот и два сопровождавших его юных джентльмена — еще три свидетеля моего унижения! — поспешно скрылись в коридоре с каютами. Я чуть не кубарем скатился по лестнице (правильнее было бы сказать «по трапу»), вбежал в свою каюту и рухнул на пол. С головы до ног меня била дрожь, зубы стучали. Я задыхался. Я даже думаю — да что там, признаюсь как на духу: со мною точно случился нервный припадок, обморок, удар — не знаю, какое слово подобрать, — во всяком случае нечто такое, что положило бы конец моей жизни, а если не жизни, то рассудку наверняка, не услышь я в этот момент слова, сказанные мистером Тальботом одному из юных джентльменов. Внушительно и строго он сказал ему, кажется, так: «Стыдитесь, гардемарин! Джентльмену не пристало радоваться, когда другого джентльмена травят!» При этих словах слезы хлынули у меня из глаз неудержимо, но то были поистине целительные слезы! Благослови Господь мистера Тальбота! Есть все-таки на этом корабле один истинный джентльмен, и я молю Бога, чтобы еще до прибытия к месту нашего назначения мне было даровано счастье назвать его своим Другом и поведать ему, как много для меня значила его добрая обо мне забота! После того я уже не лежал, униженно скорчившись на полу, но стал на колени возле койки и возблагодарил небо за доброту и сочувствие мистера Тальбота — за его благородное милосердие! Я помолился за нас обоих. Только тогда нашел я в себе силы сесть к столу и обдумать мое положение со всей доступной мне холодной рассудительностью.
Как ни крутил я и ни вертел все, что случилось со мной, одно мне виделось совершенно ясно. И едва я это понял, страх снова завладел мною почти с прежней силой. У меня не было — у меня нет — сомнений в том, что капитан за что-то меня невзлюбил и отношение его ко мне самое враждебное. Я вновь с замиранием сердца от подступающего ужаса мысленно воссоздал тот миг, когда он, по моему собственному выражению, «прошел сквозь меня». Ибо теперь я понял, что тут не было никакой случайности. Рука его, ударившая меня, двигалась не так, как движется рука при ходьбе, размах ее был много сильнее обыкновенного — этот удар, за которым тотчас последовал еще и толчок грудью, был рассчитан так, чтобы я упал. Я знал, все мое существо знало, каким-то сверхъестественным знанием, что капитан Андерсон нарочно сбил меня с ног! Он враг религии — в этом все дело! О, черная, порочная душа!
Слезы омыли и прояснили мой разум. Они изнурили меня, но не сломили мой дух. Первое, о чем я подумал, это о своем облачении священника. Капитан попытался обесчестить его — но я сказал себе: этого никто, кроме меня самого, совершить не может. И даже если относиться ко мне как к любому другому смертному, и тогда ему не дано обесчестить меня, ибо я не совершил никакого проступка или прегрешения, разве только ничтожную и простительную оплошность — не прочел вовремя его «Правила»! И повинен в том не столько я, сколько моя немочь. Я вел себя глупо и, вероятно, стал посмешищем в глазах офицеров, да и других джентльменов, всех, за исключением мистера Тальбота. Но ведь тем же самым — говорю это не в гордыне своей, но в смирении — стал бы для них и Учитель! И тогда мне стало понятно, что все со мною происшедшее, каким бы жестоким и несправедливым оно ни казалось, преподало мне хороший урок. Бог сильных сокрушает, а смиренных и кротких возвышает. Смиренным и униженным я стал не по своей воле, но столкнувшись с проявлениями грубой силы, которая есть порождение неограниченной власти. А кротким я естественным образом вынужден быть. Милая сестрица…