Первым делом из моего правого уха с мясом была выдрана серьга. От боли я дернул головой и со всего размаха треснулся головой об стенку. Так я стал Майком – Рваное Ухо. Потом с меня «сняли скальп»: Леха припер меня к стенке, надавив локтем на кадык, а рыжий орудовал ржавой механической машинкой, больше похожей на тривиальные плоскогубцы; она неимоверно скрипела и чертовски больно дергала, вырывая клоки волос с мясом… Пожалуй, это было самое кошмарное во всей экзекуции.
Я с отвращением следил за тем, как жесткие волосы-макаронины с легким шуршанием слетали с моей головы на пол, весь заляпанный бурыми пятнами крови, и физически явственно ощущал, как у меня все больше и больше вырастают уши. Наконец они достигли таких же размеров, что у осла, и я стал лысым.
Люберы содрали с меня металлический прикид, раздев до трусов, и любезно обрядили в темно-синий трикотажный костюм для занятий спортом. Госцена – шесть с полтиной. Впрочем, этот костюмчик был бывшим в употреблении и явно того не стоил. Я как две капли воды стал похож на юного героя фильма «Офицеры», ну того провинившегося ушастого суворовца, который вместо увольнения должен был драить до блеска ступени парадной лестницы. Я молчал, тупо уставившись на свои острые коленки, конусом выпиравшие из трико. Представляю, какой у меня был дебильный вид, ну прямо сбежавшего психа из дурдома. Люберы стояли напротив меня и ржали, точно кони. От смеха их перегибало пополам.
Электричка замедлила ход. Перед тем как выскочить из вагона, рыжий процедил:
– Лучше больше не попадайся. Убьем! Понял? – и, мастерски оттянув резинку на моих спортивных штанах фирмы «Большевичка», больно щелкнул меня по животу.
И тут я, к своему стыду, не выдержал и заревел. Во весь голос, ну прямо совсем как баба. Я знал, что этого делать мне никак нельзя. Хотя бы до тех пор, пока не тронется электричка. Я знал это, но сдержаться не мог. У меня уже давно предательски дрожал подбородок, а в горле стоял ком. Я в кровь кусал губы, из последних сил пытаясь как-то сдержать слезы. Но когда этот рыжий ублюдок щелкнул меня резинкой по животу, слезы мгновенно хлынули из моих глаз неудержимым потоком. Я стоял и только размазывал сопли по щекам и ровным счетом ничего не мог поделать, черт бы меня побрал!
Наконец двери закрылись. Толчок, еще один. И электричка тронулась. Мимо меня медленно проплыли гнусные рожи люберов, потом – уже расплывчато – промелькнули лица других, незнакомых мне людей, идущих по платформе, – электричка набирала ход. Я отвернулся к стенке, чтобы из вагона не было видно мою зареванную физиономию, и стал думать о том, что я скажу в бункере. Да, наверное, ничего. Я просто туда не пойду. Не пойду, вот и все.
Домой я бежал так, словно за мной гналась вся районная ментура. Когда я весь в мыле вбежал во двор, до меня из открытых окон нашей квартиры донеслись душераздирающие вопли – это мои предки на сон грядущий взаимно обменивались комплиментами. Сколько себя помню, они вечно лаялись. Где-то после второго класса на их ссоры у меня развилась устойчивая реакция: как только предки начинали ругаться, я сразу убегал из дома – пытался сберечь собственную нервную систему. В последнее время я отсиживался в бункере, но теперь, после того как меня так классно обработали, дорога для меня туда была закрыта.
Между третьим и четвертым этажом я встретил Максимыча, за глаза я называю его просто Максом. Макс, и все тут. Чертовски интересный старикан, скажу я вам.
Как обычно, он сидел верхом на батарее и читал «Правду». Этот Макс живет у нас на чердаке с незапамятных времен. Честное слово, чтоб мне сдохнуть, если это не так! Он, между нами, отсидел несколько сроков. За что, я точно не знаю. Но, по-моему, за беспрестанное бродяжничество. Не знаю, чем уж приглянулся Максу наш чердак, я его об этом не спрашивал, потому что мне просто неудобно его об этом спрашивать. Но один раз переспав на нашем чердаке, Макс остался здесь навсегда – настолько ему понравилось это место.
Жильцы на него не в обиде. Совсем наоборот. Они только рады. Во всяком случае, за все время в доме не было ни одного ограбления. Макс для всех вроде сторожа. Только без ставки. Но зато его все в доме подкармливают. Конечно, бесплатно. Ему много не надо. Он совсем неприхотлив. А спит он, скажу вам по секрету, на фанерном щите. У теплоцентрали. Честное слово, я сам видел его логово. Одним словом, не Макс, а настоящий монах-отшельник, ну прямо из эпохи средневековья. Мне порой кажется, что в таких собачьих условиях я долго бы не протянул и давно бы отбросил копыта. А вот Макс – нет, держится. В общем, крепкий старикан, ничего не скажешь.
Обычно он ложится далеко за полночь. Вот и теперь сидит себе на батарее и читает свежий номер «Правды», который, я уверен, всучил ему мой папашка – он всегда снабжает Макса прессой, чтобы тот не отставал от жизни.
Мы с Максом обменялись приветствиями и ничего не значащими выражениями – вроде протяжного «Да-а-а», только с разной интонацией. У меня оно прозвучало смертельно-устало, а у старика – удивленно-вопрошающе. Похоже, мой вид поверг в шок самого Макса.
Дома стоял такой крик, что, наверное, мертвые бы встали из своих могил. Мне ничего не оставалось, как завалиться в наушниках на диван и врубить на всю катушку маг. Эффект был потрясающим – я моментально отключился от среды обитания, растворившись в сплошном музыкальном потоке, низвергаемом музыкантами «Фронта». Меня не стало. Я пропал. Осталась одна музыка.
Я очнулся на следующее утро, услышав звонок в дверь. Вернее сказать, когда я, словно очумелый, вскочил с дивана, я еще не понял, что звонят. Мой «Шарп» уже, наверное, в тысячный раз промолачивал «Фронтовую металлизацию» – у меня на маге стоит автореверс. Правда, самого музона я не слышал – наушники сползли с головы и болтались, точно собачий ошейник, у меня на шее. Я смотрел на мигающие красные глазки индикаторов «Шарпа» и никак не мог взять в толк, что произошло. И тут раздался второй – долгий и пронзительный – звонок, от которого у меня все скрутило внутри. И я пошел открывать дверь.
Видок у меня был прикольный, потому что те двое, что стояли перед дверью, переспросили – точно ли, что я это я. Я ответил им, что, безусловно, я это я. И тогда они вошли. Это были настоящие громилы, каждый размером со шкаф. Да к тому же еще каждый на высоченных каблуках. Такую обувь, по-моему, носили лет десять, а может, и все двадцать назад. Ну, деревня! В общем, если вы не поняли, эти парни были из ментуры – добровольные дружинники.
Особенно не вдаваясь в подробности, они сказали, что меня ждет в отделении следователь Петухов. В ответ я промямлил, что такого не знаю. Ничего, успокоили они меня, вот теперь и познакомишься.
Я стоял, смотрел на них снизу-вверх и – честное слово – чувствовал себя очень неуютно. Ну что ж, делать было нечего, я и пошел. Всю дорогу я ломал себе голову, какого дьявола меня сцапали менты? По-моему, ничего такого, за что мне можно было заломать ласты, я не вытворял. Правда – я забыл вам про это сказать – я уже пару лет состою на учете, ну с тех пор, как начал фанатеть на стадионах. Так что, может быть, чисто для профилактики? Поговорят и отпустят… На самом деле все оказалось значительно хуже.
Петухов мне не понравился с самого начала. Что-то было в нем внешне отталкивающее. Знаете, бывает вот так – взглянул на человека и сразу понял: это – гад что ни на есть последний. Правда, случаются и ошибки. Но с Петуховым я не ошибся. Законченный подлец. Не успел я войти в кабинет, как он прямо с порога мне кидает:
– Где магнитофон Олсона, щенок?
– Какой магнитофон? Какой Олсон? – удивленно вопрошаю я.
– Тот, который ты с подельниками грабанул из его «Вольво».
Представляете, что он мне шил? Ограбление машины иностранца. У меня от страха мгновенно задрожали поджилки, а мозги враз стали набекрень. Стою перед ним, как глушеный карась, и не знаю, что делать. А Петухов мило так улыбается и колет меня, чтобы я совершил явку с повинной. И тогда, мол, мне ничего не будет. Меня простят и отпустят домой. Как же! Вот врет сволочь! Битый час он так со мной беседовал, а потом говорит:
– Все равно это твоя работа, я знаю. У меня и свидетели есть. Вот их показания, – и показывает мне какую-то папку, – так что хватит валять дурака.
Я молчу в ответ и только головой мотаю. Потому что не знаю, что делать. Не знаю, кто мне может помочь. От такого расклада впору свихнуться. Стою и молчу.
А Петухов совсем распалился. Начал кричать:
– Кто с тобой еще был? Я точно знаю, что ты был не один!
Господи, думаю я, кто же это на меня так настучал? Я же знать не знаю этого чертового Олсона и в глаза никогда не видел его хренов лимузин.
И тут Петухов берет с подоконника какой-то тюк и небрежно так бросает его мне под ноги:
– Ну-ка, щенок, повесь шторы.
Меня такая злоба взяла, что я аж заскрежетал зубами. И с места не сдвинулся. Даже не шелохнулся. Как стоял навытяжку, так и стою. Ну, думаю, черта тебе лысого, а не шторы. А самого так и подмывает об эти вонючие шторы Петухова вытереть свои ботинки. Еле сдержался. И правильно сделал, а то бы мне тогда не сдобровать.
Тут он подходит ко мне, берет меня за шкирку и зло так шипит:
– Вешай, говнюк, шторы! Ну, кому говорю!
Как же, размечтался! Лучше мне сдохнуть! А Петухов не дурак. Видит, что от меня ему ни черта не добиться, и спокойненько так говорит:
– Ладно. Пока иди в камеру. И подумай там. Потом поговорим еще.
Если бы вы только знали, с кем меня посадили! Таких гнусных рож я еще никогда не видел в своей короткой жизни. Бродяги, алкаши, какие-то страшно опустившиеся тетки – на них было тошнотно смотреть. Особенно омерзительны были женщины. Хотя, правда, какие это к черту женщины? Просто грязные шлюхи! Все одинаково потасканы, безобразные, с оплывшими синюшными лицами, худые, как скелеты, одетые в немыслимые обноски, не просто неопрятные или дико неухоженные, а словно были из другого – пещерного века, без чулок, с уродливыми – в кровоподтеках и синих прожилках – костлявыми ногами и бесстыдно задранными заношенными юбками. Я с отвращением отвернулся к стене и стал думать о своем. О том, как бы неплохо было отсюда рвануть. Но куда там! Вокруг ведь одни решетки! Я был бессилен что-либо