И хотя я всю свою сознательную жизнь торчал только от металла, а мой старший брат говорил – а он-то, поверьте мне, сечет в этом деле будь здоров как, – что Гребенщиков безбожно дерет свой музон с Боуи и «Джетро Талл», – ну так вот, мне на это ровным счетом плевать, потому что этот «Иванов» – клевый хит, и я от него просто торчу. Почему? Я и сам толком не знаю. Может быть, потому, что там в проигрыше так классно играет виолончель. А может быть, и нет. Не знаю. В общем, нравится, и все тут.
Соня звонила в дверь целую вечность. Я даже устал ждать и уже не надеялся, что ее откроют. Только я подумал так, как она вдруг широко распахнулась и на пороге предо мной предстало некое страшное существо в одних трусах по колено, все поросшее черным мхом. От неожиданности я обомлел. Существо, открывшее дверь, по всей видимости, уже было здорово на взводе – от него несло вонючим перегаром за целый километр – и поэтому говорить нормальным человеческим языком не могло и только рычало.
– Дядя Леша, пусти нас домой, – ласково попросила Соня, а мне шепнула на ухо, мол, не обращай внимания, он, когда пьяный, всегда дурной.
Дядя Леша вытаращил на меня мутные от бормотухи глаза и опять зарычал, но, правда, с некоторым оттенком добродушия – пожалуй, именно так урчат медведи в цирке, когда их подкармливают сахаром. Сахара, впрочем, у меня с собой не было, как и бормотухи.
Дядя Леша дал задний ход, и моему взору открылся длиннющий, как кишка, темный коридор, сверху донизу заставленный несусветным хламом. Слева и справа стены были сплошь утыканы заплатами дверей. Я на скорую руку насчитал больше десятка.
В конце коридора стояло огромное – до самого потолка – старинное зеркало. Я как увидел его, сразу понял, что это антиквариат – таких зеркал теперь уже не делают. Господи, и как оно только здесь уцелело?!
Мы шли по коридору и смотрели на подступающее отражение. Из-за этого зеркала коридор казался совершенно бесконечным, ему не было конца. Соня протащила меня в ванную через кухню, в которой стояли с тысячу – никак не меньше! – обшарпанных столов, заваленных кастрюлями, сковородками, банками и прочей кухонной ерундой.
В углу у самого дальнего стола сидела невероятных размеров жирная баба в замызганном халате и пила чай из блюдца. Все лицо у нее было в отвратительных бородавках, а под носом чернели усы. Хоть убейте меня, но это были самые настоящие усы. Любой мужик, наверное, ей мог позавидовать. Не переставая пить чай, она сверлила меня своими глазками-буравчиками, близко посаженными к носу, отчего они казались раскосыми. Она была страшней атомной войны. Никак не меньше. И злющая, как мегера. Это было видно сразу.
Когда она меня увидела – всего такого распрекрасного, перемазанного кровью, лысого и оборванного, – то брезгливо поморщилась и, прихлебывая чай, недовольно бросила, кривя в усмешке толстые слюнявые губы:
– Сонька, заляпаешь пол – будешь языком слизывать.
– Не беспокойтесь, Надежда Павловна, я все уберу.
– Что это за гермафродит? – шепотом спросил я. Соня закрыла дверь в ванную и, мило улыбнувшись, сказала:
– Это вовсе не гермафродит. Это моя соседка Надежда Павловна. Ты же слышал.
– Слышал, слышал, – сказал я и, секунду подумав, сделал вывод: – Ну и урод эта твоя соседка!
– Ты бы лучше на себя посмотрел, – урезонила меня Соня.
Я взглянул в обломок зеркала, прихваченного шнурком к стойке душа, и мне стало дурно – на моем лице не осталось ни одного живого места. Ничего не скажешь, здорово меня отделали эти сволочи!
Соня усадила меня на высокий табурет и начала снимать рубаху. Но мне чертовски это не понравилось, я разозлился не на шутку и холодно так ей говорю:
– Слушай, я не маленький.
– Ну как знаешь, – легко, не заводясь, ответила Соня и стала губкой мыть ванну.
Хоть бы вышла, что ли, подумал со злостью я. Раздеваться при ней мне совершенно не хотелось. Еще чего не хватало – при девчонке стоять голым! И я решил все снять с себя, кроме трусов. Я предпочел бы, наверное, лучше умереть, чем стянуть с себя эти дурацкие трусы.
– Это что такое! – рассердилась Соня, и я еще сильнее уцепился за резинку, подтянув трусы чуть ли не до подмышек.
Но Соня была настроена серьезно:
– Слушай, не дури. Раздевайся и залезай в ванну. Вода стынет.
Не знаю почему, но мне вдруг стало совсем не стыдно. Я подумал, что все это предрассудки. Просто чепуха, из-за которой не стоит лезть в бутылку. Да и кто, скажите мне на милость, моется в ванне в трусах? Пожалуй, только одни законченные идиоты.
Когда мы вышли из ванной, Сонина соседка по-прежнему сидела на кухне, громко прихлебывая чай из блюдца. Эта Надежда Павловна мне сразу не понравилась, точно так же, как и тот Петухов, который пытался мне пришить уголовку. Злющая она была, как стерва. Это было видно и невооруженным глазом. Наверное, ее никто не любит, подумал я. Потому она и такая злая, словно собака. Нет, решил я, просто она никого не любит. В этом все дело. Она никого не любит. Да еще к тому же такая страшная, что, наверное, самой тошно, вот она и бесится. Вы знаете, мне ее даже стало немного жалко, но потом, когда Соня рассказала мне кое-что про нее, я пожалел, что пожалел ее.
Эта Надежда Павловна оказалась той еще дрянью. Нет, думаю, это слишком мягко сказано. Просто мразью, гнидой, которую надо давить. Представляете, ей взбрело в голову отцыганить себе Сонину комнатуху. Соня уже почти год живет одна, ее мать упекли в ЛТП на принудку. С матерью Соне здорово не повезло – она у нее хроническая алкоголичка. А больше у Сони из родных никого нет.
Так вот, эта Надежда Павловна заявила на Соню, что она наркоманка.
А дело было так… Как-то весной, по-моему, в апреле, в бункер заявился Пэт и с ходу так говорит:
– Кто хочет встать на колеса?
– Как это? – не поняла Соня.
– А вот, – говорит Пэт, – на, попробуй, тогда узнаешь, – сует ей какую-то пачку с таблетками. Знаю я этого Пэта, как облупленного. Вечно он, сволочь такая, испробует какое-нибудь дерьмо на других, а потом, когда поймет, что ничего страшного нет, сам попробует. Со мной точно так же было. Я очень хорошо запомнил, как он однажды предложил мне вколоть какую-то дрянь гнойного цвета. Такую же омерзительную на вид, что и лиловые прыщи на его поганой роже.
Вы знаете, когда Пэт в подвале вытащил из сумки тот шприц с иголками, меня всего затрясло от ужаса – такие они были все к черту ржавые! Откуда он только их выкопал? На помойке, что ли, нашел? Не знаю. Но только вид у них был сильно жуткий! Это точно.
Вот Пэт и говорит мне: а не слабо, мол, на иглу сесть? Подначивает, значит, меня. У самого ведь от страха поджилки трясутся, это сразу видно – голос у него дрожал, как студень.
Ну, делать нечего. Спасовать перед ним я никак не мог. Говорю, давай, что ли… Пэт перетянул мне руку жгутом и всучил шприц с этим дерьмом, про которое, между прочим, заметил, что это кайфовая вещь, мол, сам не раз пробовал. Врал, конечно, гад.
Я никак не мог найти вену, исколол себе всю руку. Наконец попал, но иголка, как назло, вылезла – очень дрожали руки, – и кровь из ранки забила фонтаном. Мне и так худо было, а тут совсем конец настал. Если честно, я не переношу вида крови. Вот я и грохнулся – там, где стоял. Что дальше было, не помню.
Я пришел в себя где-то под вечер. Вокруг темень такая, хоть выколи глаз. Ни хрена не видать! Во рту сухость страшная, языком не пошевелить – весь одеревенел, и тело ломит так, будто на мне целый день пахали. Я понять ничего не могу. Когда с трудом выбрался из подвала и увидел свою располосованную руку – все вспомнил. Меня сразу холодный пот прошиб. Выходит, Пэт сам вколол мне эту дрянь, а потом сбежал из подвала.
В конце концов вся эта эпопея закончилась тем, что я загремел в больницу. Диагноз – гепатит. Ничего не попишешь – болезнь века!
Но я отвлекся. Я же рассказывал про Соню. Ну так вот, а дальше с ней вот что было. Проглотила она пол-упаковки этих чертовых таблеток. И ничего. Как говорится, нет кайфа. Она подождала немного, а потом еще пол-упаковки грохнула. И опять ничего. Ну она встала и пошла домой.
До дома добралась нормально. Все помнит. Как поднималась по лестнице, как открывал ей дверь дядя Леша, как прошла на кухню выпить чаю, а потом… какой-то жуткий провал.
Очнулась только тогда, когда почувствовала жуткий озноб, словно сидела на сильном сквозняке. Соня открыла глаза и увидела, как вдруг ожили голубые в крупных порах стены кухни, как они гулко задышали, задрожав мелкой дрожью, а потом неожиданно у Сони отделилась голова и поплыла к окну. Соня сидела, пригвожденная к табурету, онемевшая от дикого ужаса, и внимательно следила за полетом своей головы, за тем, как по ветру, словно парус, развевались ее густые черные волосы.
Сонина голова сделала прощальный круг почета, а потом быстро устремилась к открытой форточке с явной целью вылететь на простор и раствориться в бесконечной голубизне ясного апрельского неба. Соня не хотела терять головы и потому, долго не раздумывая, решила броситься за ней вниз…
Соне повезло. На ее счастье дядя Леша в этот день был трезв, как стеклышко. Он услышал звон разбитого стекла и выскочил на кухню. Еще бы секунда-другая – и было бы поздно. Соня пробила руками стекло первой рамы и подбиралась ко второй. Представляете, какая это была жуткая картина – разбитое окно, Соня вся в крови с безумными глазами, готовая ринуться вниз с пятого этажа.
Короче говоря, Надежда Павловна после этой истории настучала на Соню, что она колется, и Соню поставили на учет. Дядя Леша ходил просить за нее, но куда там, – разве ему, распоследнему пьянице, поверит кто-нибудь?
Мы лежали навзничь на старой железной кровати и тихо перешептывались. Губы у меня после ванны зверски раздуло, я с трудом их раскрывал и потому говорил шепотом.
Под окнами время от времени проезжали запоздавшие трамваи, разрывая ночную тишину беспокойным перезвоном.
Я поглядел вокруг себя. Комнатушка у Сони была настолько пустой и убогой, с грязными оборванными обоями, голыми, незашторенными окнами, что у меня до боли сжалось сердце и на душе стало совсем тоскливо. Я не предполагал раньше, что люди могут жить в таких скотских условиях.