– А что, мусью Луи тоже умеет представить даму так, что нетрудно обмануться? – спросил Сурок. – Сдается, что нет… Хотя смешно было бы, если бы при своей плотной фигуре и вороных кудрях он вздумал бы изображать двадцатилетнюю белокурую резвушку…
Мы заговорили об актерском мастерстве, о знаменитой мадмуазель Марс, которую тоже эфирным созданием не назовешь, о статности, необходимой, чтобы не потеряться на сцене, и совершенно отвлеклись от моих невзгод.
Время меж тем бежало, было далеко заполночь, и мы уж собирались, умаявшись, располагаться на ночлег, как услышали во дворе шум не шум, шорох не шорох, однако что-то там происходило.
Задув свечу, я хотел было выглянуть в окошко, но сообразительный Сурок мне не позволил.
Он осторожно отворил окошко, и мы услышали невнятные голоса. Один был потоньше, другой погуще, но слов разобрать мы не сумели. Незримая парочка тихонько беседовала чуть ли не под моим окном.
Первая моя мысль была: как эти люди попали во двор?
Ночью и двери герра Штейнфельда, и двери герра Шмидта, выходящие на Малярную улицу, заперты. Это правило, которое соблюдается свято, особенно теперь, когда в городе столько пришлого народа. А после пожара в предместьях, сопровождавшегося мародерством, сильно напугавшим наших бюргеров, – тем более.
Если живущие в обоих домах мужчины хотят ночью побеседовать с женщинами, выходить во двор им незачем. Подмастерья ювелировы ночуют в мастерской, откуда ночью попасть в хозяйский дом и соответственно во двор им никак нельзя – двери на запоре. Штейнфельд сам как-то поделился своей заботой: в доме молодые девицы и вдовушка (тогда Катринхен и Анхен еще были живы), в мастерской – молодые парни, и приходится исхитряться, чтобы репутация девиц не пострадала.
Кто же тогда шепчется во дворе? И если человек посторонний – откуда он там взялся?
Я хотел было растолковать эти обстоятельства своим родственникам, но не успел: отчаянный Сурок перекинул ногу через подоконник и слетел вниз, прямо на незримых полуночников. Раздался вскрик, треск, топот.
– Держись, Сурок! С нами Бог и андреевский флаг! – воскликнул Артамон и прыгнул следом.
Глава девятая
Я, по правде сказать, растерялся. В последний раз я прыгал в окошко, пожалуй, лет десять назад. И Артамон, и Сурок были моряками, умели лазить по снастям, высоты не боялись, я же отнюдь не обладал подобной смелостью. Имелось и другое соображение – выскочив, я могу столкнуться с домочадцами герра Шмидта и герра Штейнфельда, выбежавшими на шум. И кончится этот подвиг утренним путешествием моим в часть, прямиком в объятия к господину Вейде. Если же Артамон с Сурком меня отобьют – заварится такая каша, что расхлебывать ее станут уже в Рижском замке, и неизвестно, чем она кончится для всех троих кашеваров…
Грохот и топот смолкли. Воцарилась тишина. В ювелировом доме зажглось окошко, и герр Штейнфельд в ночном колпаке, со свечкой, выставился наружу и стал исследовать пространство двора. Я, затаившись за оконной створкой, делал то же самое. Мало того, что не обнаружилось незримых шептунов – Сурок с Артамоном тоже куда-то пропали!
Минуту спустя отворилось окно прямо под моим, и герр Шмидт, тоже со свечой и в колпаке (я не видел его, но что же за бюргер без этого фланелевого убора, даже в середине июля?) высунулся и вступил в переговоры с ювелиром. Оба они были сильно озадачены. Их, сколько я понял, не то смущало, куда исчезли люди, а то, что этим людям потребовалось. Наконец ювелир не поленился спуститься вниз и обойти двор. Я следил за его маневрами.
Четыре человека как сквозь землю провалились.
– Проклятый Фриц! – сказал наконец ювелир. – За что же, спрашивается, я заплатил ему? Завтра же утром пойду и вразумлю его!
– Верно, любезный сосед, – согласился герр Шмидт. – В конце концов мы можем пойти и к господину директору. Этому безобразию нужно положить конец! Его маленький заработок приведет к большим неприятностям!
– И к господину директору, и к квартальному надзирателю. А сейчас я положу на подоконник заряженный пистолет, и если они вернутся – буду стрелять. Спокойной ночи, герр Шмидт!
– Будем молить Бога, чтобы этого не случилось. Спокойной ночи, герр Штейнфельд!
Соседи раскланялись, свечки погасли.
Я крепко задумался. Видимо, был третий ход во двор, и я даже сообразил, где может располагаться дверь – за сараем. Наверно, через этот ход, рассуждал я, припомнив странные прошлогодние события и крики во дворе, уже приходили всякие сомнительные личности, по моему соображению, сбывавшие Штейнфельду краденый товар. Но куда этот ход вел и где можно было оказаться, выбравшись из него, я понятия не имел.
Теоретически, поплутав в середке нашего квартала, можно было выйти кроме Малярной еще на три улицы – Большую Королевскую, Известковую и Валлштрассе, которая на русских картах Риги именовалась отчего-то улицей По-Валу. Она, как мне объяснили, тянулась вдоль давно снесенного старого вала, вот только название было дурацкое – отчего бы не назвать ее Бальной или Валовой?
Если бы я оказался на одной из этих улиц среди ночи, то довольно скоро бы уяснил свое местоположение и нашел дорогу домой. Но Артамон и Сурок были тут впервые в жизни, а ночью все рижские улицы удивительно походят одна на другую. И еще полбеды, если бы мои родственнички выбрались на свет Божий, если можно так определить мрак июльской ночи, кое-где разгоняемый фонарями, ближе к углу Большой Королевской или Известковой, растолкали будочника в его будке и спросили дорогу до Малярной. А если они выскочили на улицу По-Валу? Их может в поисках бог весть куда занести – и фонари, кстати, не везде горят.
В первые месяцы своего рижского житья я слышал дивную историю о рижских фонарях и частенько вспоминал ее, зимними вечерами возвращаясь со службы.
Лет то ли семьдесят, то ли восемьдесят назад магистрат издал распоряжение, чтобы у каждого рижского дома висел фонарь. Послушные бюргеры фонари приобрели и повесили, но светлее от того не стало. Магистрат изучил положение, и явилось, что ни в одном фонаре нет свечи. Издано было другое распоряжение – чтобы в фонари вставили свечи. Бюргеры и тут подчинились. Но в итоге несколько месяцев спустя потребовалось и третье распоряжение о том, чтобы свечки эти с наступлением темноты зажигались.
Историю о фонарях мне рассказали, разумеется, не герр Шмидт с герром Штейнфельдом, а русские купцы в Московском форштадте, потешаясь над немецкой скупостью.
Нужно было идти выручать Сурка с Артамоном, пока они не забрели неведомо куда. Прокрасться и выскочить наружу несложно. Даже если родственники каким-то чудом найдут голубую дверь с белой лепниной на Малярной улице, то примутся стучать в окошко. Им придется выдержать довольно странную беседу с герром Шмидтом, который самолично впускал их и процессию матросов с багажом в свое жилище. Очень сложно будет объяснить прыжок из окошка во двор – и не кончилось бы это выдворением столь замечательных постояльцев. А если они начнут плутать по закоулкам, то наверняка нарвутся на каких-нибудь сомнительных полуночников, может статься, даже вооруженных ножами. В Ригу по случаю войны понабежал опасный народ, взять тех же безработных плотогонов.
Тут передо мной встал вопрос: брать ли в эту вылазку мой кортик, который я сдал Артамону вместе с мундиром. Мне страх как не хотелось опять пускать его в ход, но с ним я бы чувствовал себя надежнее – и я откопал свое оружие.
Потом, выждав время, чтобы герр Шмидт с супругой опять заснули, я осторожно спустился вниз, выдвинул засов, коим при необходимости можно было убить слона, и, прикрыв за собой дверь, вышел на Малярную улицу. Поразмыслив и прикинув, я решил, что больше всего шансов у моих родственников выйти на Большую Королевскую улицу. К ней я и повернул.
Тут надо сказать, что Малярная – улица узкая, а Большая Королевская – раза в полтора ее пошире и освещается лучше. И потому человек, спрятавшийся за углом Малярной, плохо виден тому, кто идет, тем более, бежит по Большой Королевской.
Это я к тому клоню, что заметить-то фигуру в шляпе и длинном гаррике я заметил, но, имея в голове образ моих родственников, бестолково мечущихся по темным улицам, не придал ей значения. Тем более, что фигура обреталась, как я потом понял, возле угла Малярной и Большой Королевской – только не там, откуда выскочил я, а напротив, и темнота съела ее почти совершенно.
Я завертелся в поисках Артамона и Сурка, которых издали увидеть было бы несложно – их белые флотские панталоны отлично виднелись и во мраке. Пройдя мимо немецкого театра, сейчас удивительно тихого и мрачного, с черными окнами, я даже подбежал к будке, где честно спал будочник, и обозрел Известковую в обоих направлениях – и к Двине, и к укреплениям. Никаких белых панталон я на ней не обнаружил. Тогда я по Известковой, минуя любимое свое заведение «Лавровый венок», дошел до улицы По-Валу и тоже всю ее окинул взором, благо фонари все же горели. Людей разного сомнительного звания видел, белые панталоны опять же отсутствовали. Тогда я вернулся на Малярную уже с другой стороны, сделав круг, и снова пошел к Большой Королевской. На сей раз я не спешил – моей задачей было уже не столько разглядеть Артамона с Сурком, сколько дать им возможность увидеть мое бело-синее обмундирование, тоже хорошо заметное ночью.
Я хотел встать на углу и подождать – вдруг они тоже, вынырнув непонятно где, носятся по кругу? Тут-то я и увидел опять ту тень в глубине Малярной улицы, примерно там, где она утыкалась в Большую Кузнечную.
Расстояния в Риге невелики, и человек, стоявший там, где околачивалась эта тень в длинном одеянии, мог обозревать немалый кусок Большой Королевской, чуть ли не от Бочарной до театра.
Я заметил его, а он заметил меня. Но я был освещен, он – во мраке.
Кортик придал мне смелости – поняв, что этот господин тут кого-то ждет, я решился подойти к нему и спросить, не видал ли он двух морских офицеров, бегущих по улице. Мысль, что это может быть подчиненный герра Вейде, выслеживающий мою собственную персону, счастливым образом миновала мою дурную голову.