Передо мной находилась пока незримая за высокими крышами, но исправно действовавшая водонапорная башня.
Рижский деревянный водопровод был для меня сперва диковинкой. Я даже не сразу узнал о его существовании. Скажем, колодец на Ратушной площади, в который, говорят, в чумное время бросили слиток серебра, чтобы очистить воду, или колодец за Домским собором, или у Пороховой башни – те располагались на виду. Во многих дворах тоже имелись дыры, считавшиеся колодцами, и из них добывали воду для хозяйственных нужд. Хорошую питьевую воду привозили из Петербуржского предместья, из прекрасного источника на Родниковой улице. Мне по утрам подавали кофей, сваренный именно на этой воде. Также брали для питья воду прямо из Двины, и на берегу даже были устроены особые спуски для водовозов с их телегами.
Часть Рижской крепости снабжалась водой, которая шла по трубам, представлявшим собой выдолбленные дубовые бревна, соединенные свинцовыми патрубками. Герр Шмидт, показывая мне свой подвал с исторической стеной, обратил мое внимание на эти почерневшие от времени и ставшие очень прочными трубы. Они прослужили немало – если не все полтораста лет, которые прошли со времени постройки водонапорной башни, то немногим менее. Тогда же он похвалился общей длиной этих замечательных труб – целых восемь верст!
Сейчас мои злодеи могли войти в погребок беспрепятственно, он был открыт для всех желающих выпить пива, которое, как мне кажется, заменяло рижанам все напитки, включая молоко и воду. Значит, нужно было сделать его неприступной крепостью. Придумать такое, чтобы хозяин собственноручно запер двери и никого туда не пускал. А если это будет сопровождаться суетой и переполохом, то, может статься, мне удастся вывести Яшку незаметно.
Полагаю, читателю нетрудно догадаться о моем намерении – спустившись вниз, найти и вскрыть одну из старинных труб. Потоп выгнал бы наверх всех любителей пива, а подчиненным доброго Ганса пришлось бы бегать вверх и вниз, вынося мешки и кули с припасами, а также их караулить.
Оставалось сделать то, чего вражеская шайка от меня никак не ожидала, – войдя в маленькую дверцу с улицы Зюндерштрассе, заложить ее так, чтобы снаружи и тараном не пробить. Они полагали, что я приберегу эту дверь для бегства – ну так пусть охраняют ее хоть до морковкина заговенья, а надоест охранять, так пусть попробуют взломать.
Теперь нужно было действовать очень быстро, насколько вообще возможна быстрота в деле выламывания куска совершенно окаменевшей трубы.
До сих пор я не знал, что такое грубый и тяжелый труд, труд носильщика, к примеру, или землекопа, или хоть гребца. И вот сподобился! Впервые в жизни я таскал на спине мешки и громоздил их на узкую лестницу. Это было необходимо еще и для того, чтобы отыскать трубы. Найдя их, я ужаснулся – затея моя показалась совершенно неосуществимой. Но я стал искать палку, которую мог бы использовать вместо рычага, чтобы отодвинуть трубу от стены и заставить ее конец выползти из свинцового патрубка. Где-то когда-то я слыхал, что свинец – металл мягкий…
Я исследовал все закоулки, до которых мог добраться, и Господь сжалился надо мной, послав мне большой и толстый железный лом, каким скалывают зимой лед со ступеней и мостовой перед крыльцом.
Взмокнув и витиевато прокляв Бонапарта, по чьей милости я тружусь, словно каторжник, я добился своего: труба оказалась повреждена и струйка воды потекла на пол. Тут я сообразил, что затеей своей причиню немалый убыток доброму Гансу. Всем хороша служба Отечеству, одно в ней неудобно – не всегда беспокоишься об убытках мирных людей, да еще таких, которые худо-бедно тебе помогали и в беде выручали. Дав себе слово рассчитаться с Гансом, даже если б ради того пришлось заложить наше родовое имение, я поспешил развернуть узел и переодеться латышским рыбаком, благо и штаны по колено, и короткий кафтанчик из хорошего тонкого холста там имелись. Маскарад, которым увлекались противники наши, был обращен против них!
Я полагал, что начнется великая суета, спасение припасов, всех посетителей из погребка вежливо выставят, и мы окажемся в нем, как в крепости, а дальше будет видно. Логически рассуждая, я был прав. Вот только я не предвидел, что добрый Ганс сразу догадается: тут дело нечисто, и сделается злым Гансом. Он пронесся по своим владениям с руганью, призывая всех отыскать меня и представить ему на суд. Я как-то проскочил к Яшке и, к стыду моему, забрался под стол, Яшка же сидел в углу так удобно, что не всякий догадался бы заглянуть туда и увидеть весьма странную девку, прикрывавшую шалью черную, как смоль, бороду.
Я опять принялся рассуждать логически. Неизвестно, сколько вражеских лазутчиков устремилось за нами. Видел я на Малой Замковой троих: Лелуара, Жилинского и Мартына Кучина, который вовсе не был Мартыном. Они погнались за нами и сопроводили до Швимштрассе, а призвали ли кого на подмогу – этого я знать не мог. Но их главной задачей было изучение Цитадели и всех событий, вокруг нее происходящих. Они не могли оставить наблюдательный пост надолго. Скорее всего, Жилинский вернулся к своим обязанностям торговца. Судя по тому, что Лелуар посещал Яковлевский храм, стоявший почти на Малой Замковой, за Карловским лицеем, и у него где-то там было свито удобное для наблюдений гнездо. Если вдуматься, с чердака дома, выходившего на Замковую площадь, можно превосходно разглядеть и часть Цитадели.
Возможно, и противники наши рассудили логически: если не удалось сразу до нас с Яшкой добраться, то следует оставить двух человек, одного на Швимштрассе, другого на Зюндерштрассе, чтобы выследить, куда мы с моим драгоценным предателем отправимся, и по мере возможности нам помешать. Помеха представлялась мне в виде ножа, всаженного Яшке под ребра.
Я маялся, не зная, что предпринять. Я сражался с собственной логикой, с логикой незримого противника, а меж тем вода все прибывала, и под столом сделалось очень неуютно. Заткнуть трубу Гансу никак не удавалось, и он принял мудрое решение – побежал к водонапорной башне, благо бежать недалеко, чтобы мастера, ее обслуживавшие, помогли ему перекрыть трубу там, где это было возможно.
И тут в игру вступила третья логика!
Обычные посетители погребка, подходя, барабанили в запертую дверь, сердились и уходили прочь. Все, кроме одного. Этот один сообразил, что дело неладно, и пошел на Зюндерштрассе, к маленькой дверце. Обнаружив, что и она закрыта, он вернулся на Швимштрассе и вошел в закуток, где притулилась коновязь. Туда выходили окна погребка, которые имели вид щелей шириной хорошо если в пол-аршина. Каждая такая щель тем не менее была снабжена оконной рамой.
Бессмертный, а это оказался, разумеется, он, опустился на корточки и стал стучать в окно, вызывая на разговор хоть кого-нибудь из прислуги. В итоге он нас и спас. Мы с Яшкой услышали, как супруга доброго Ганса костерит на все лады того молодого негодяя, которого Бессмертный им подсунул, и, зная, что сам Ганс отсутствует, я бесстрашно выскочил из-под стола и с криком кинулся к сержанту.
Наконец нам отворили дверь и выпустили нас из погребка, сопровождая жалобами и проклятиями.
– Бессмертный, мы должны костьми лечь, а переправить эту особу в наиболее безопасное место, какое только есть в Рижской крепости или в Цитадели, – сказал я, показывая на Яшку.
Тот старательно прикрывал бороду шалью и вид имел самый безумный.
– И кто же эта дама?
– Это Яков Ларионов. Он знает столько о Жилинском и прочей братии, что его жизнь в большой опасности.
– Стойте тут, – казалось, ничуть не удивившись, велел Бессмертный. – Не высовывайтесь. Морозов, вы мне за этого человека отвечаете. Поставьте его в угол, прикройте собой.
Я так и сделал, а сержант убежал. Некоторое время спустя он прибыл на извозчике. Эти извозчики-орманы в основном промышляли, как мне кажется, доставкой обывателей и бюргеров из предместий в крепость и обратно. В пределах самой Рижской крепости быстрее всего передвигаться пешком, хотя улицы там и не всегда ровные. Впоследствии, уже живя в столице, я узнал, что после войны в Риге наконец устроили кирпичные тротуары.
Швимштрассе была достаточно широка, чтобы в нее въехала бричка. Мы выскочили на зов и уселись втроем, едва ль не в обнимку: посередке Яшка, по краям мы с Бессмертным. Извозчик хлестнул лошадь по крупу длинными вожжами, и мы покатили со всеми приключениями, свойственными городу, где узкие кривые улицы и диковинные повороты. Рижские орманы ездили обыкновенно со скоростью около восьми верст в час – быстрее, чем шустрый пешеход, но человек, привыкший бегать, легко обогнал бы бричку. Вся надежда наша была на Сарайную улицу – там можно несколько увеличить скорость, даже до двенадцати верст, и все равно бегун мог бы нас нагнать и натворить бед.
Я приготовился к любой передряге, но повезло Бессмертному – именно с его стороны на подножку вскочил человек, которого я и разглядеть толком не успел. Не разбираясь, что у того человека в руке, Бессмертный мгновенно нанес ему такой удар кулаком в челюсть, что сбил с подножки, а сам крикнул извозчику, чтобы не ленился погонять лошадь.
Чуть ли не одновременно он дернул Яшку, заставив перепуганного предателя соскользнуть с сиденья и сжаться в комочек на полу брички. Тут же сзади грянул выстрел. Пуля пролетела, как я понял, между головами нашими, моей и Бессмертного.
Наконец рижане поняли, что началась война. Раздались заполошные крики, бюргеры и айнвонеры, вышедшие на вечернюю прогулку, кинулись с улицы прочь, а наш извозчик, которого Бессмертный взбодрил полудюжиной крепких слов, опять ударил лошадь, она прибавила ходу, и мы понеслись по опустевшей Большой Сарайной, лихо свернули на Большую Замковую и вылетели на Замковую площадь.
Яшка был спасен.
Мы доехали до самой гауптвахты, там лишь Бессмертный отпустил ормана, щедро с ним рассчитавшись, и мы побежали к мостику, миновав который, могли обойти Цитадель со стороны реки и попасть в порт.
– Кажись, обошлось, – сказал Бессмертный, – а сейчас нужно до поры устроить этого голубчика на одной из больших лодок и приставить к нему караул.