378. А комиссия помкомвойсками СКВО М.Д. Великанова, обследовавшая в том же месяце Орджоникидзевскую пехотную, не смогла не отметить, что «откомандировочные настроения» являют собой «тревожный момент» в жизни школы, что на почве нежелания учиться среди курсантов процветает «есенинщина», популярны «упадочные» стихи:
Школа как тюрьма,
Я белых стен страшуся379…
Достаточно большому числу курсантов военная школа казалась тюрьмой и после 32-го. Так, стоило только военному комиссару Томской артиллерийской разрешить в феврале 1934 г. открыто заявлять о нежелании учиться, как около 40 курсантов 1-го курса подали соответствующие докладные записки380. «Наиболее распространенным» видом отрицательных настроений, докладывал в июле 1935 г. военком Ульяновской бронетанковой школы И.Л. Игумнов, «являются все еще продолжающиеся «отчисленческие» – нежелание быть в школе, а иногда и вообще в РККА»381. То, что «среди курсантского состава распространены отчисленческие настроения», отметила и комиссия УВУЗ РККА, инспектировавшая в феврале 1935 г. 1-ю Ленинградскую артиллерийскую школу. Правда, она указала, что «основная причина их – трудности учебы»382, но, судя по замеченному в школе годом раньше равнодушному отношению курсантов к своей будущей специальности (см. ниже), в не меньшей степени сказывалось и нежелание быть командиром.
Понятно, что плодотворной учебы от не желавших учиться ждать не приходилось. Нежелание спецнабора 1931 года служить в армии, докладывал 11 февраля 1933 г. начальник Орловской бронетанковой школы Мольнов, создало «очень тяжелую обстановку в работе и учебе. Больших трудов стоило командованию и парторганизации школы переключить спецнабор на учебу и работу в рядах РККА». То, что «отчисленческие настроения» мешают учиться, подчеркнул и обследовавший в феврале 1932 г. 2-ю Ленинградскую артиллерийскую школу инспектор артиллерии РККА Н.М. Роговский383. Помощник начальника 1-го сектора УВУЗ ГУ РККА С.С. Гулевич, проинспектировав в апреле 1934 г. три ленинградские школы, где бытовали «отчисленческие настроения» (обе артиллерийские и артиллерийское отделение пехотной) закономерно обнаружил, что во всех трех «среди курсантского состава не наблюдается ярко выраженное стремление овладеть возможно лучше вопросами своей специальной подготовки» (выделено мной. – А.С.) 384.
Сравним это с атмосферой, царившей в 1913 г. в одном из двух тогдашних артиллерийских училищ – Михайловском. «Михайловцы и обстановка их училища, – вспоминал бывший тогда кавалерийским юнкером А.Л. Марков, – произвели на меня впечатление настоящего храма науки, а мои давние товарищи по классу приобрели, скорее, вид ученых, нежели легкомысленных юнкеров. Чувствовалось, что училище живет серьезной трудовой жизнью и в нем нет места показной стороне»385…
Только 17 июня 1935 г. – когда уже наметился отказ от политики «орабочивания командных кадров» – нарком обороны утвердил инструкцию о вербовке и отборе кандидатов в сухопутные военные школы, в которой значилось, что школы комплектуются вербовкой «добровольно изъявивших желание» поступить в них. И, даже предупреждая 13 августа 1935 г. начальников школ о необходимости «безусловно» принять малограмотный, но «ценный по своим социальным и партийным признакам» и «подающий надежды на быстрое повышение общеобразовательной подготовки контингент», начальник УВУЗ РККА Е.С. Казанский оговорил, что контингент этот должен быть еще и «желающим учиться в школе»386.
Правда, план вербовки военкоматам и воинским частям никто не отменял, и на практике добровольный принцип (как это часто бывало в СССР) оборачивался подчас «добровольно-принудительным». 8,1 % кандидатов, присланных в 1935 г. в сухопутные военные школы (в пехотных – 14,1 %), выразили-таки «нежелание учиться в школе»387. Но насильно делать из них командиров уже не стали и отчислили.
А в 1936 г. – когда вместо рабочих в военные школы решили, наконец, широко вовлекать учащуюся молодежь – проблем с набором не возникло, желающих стать курсантами оказалось в 10 раз больше, чем вакансий! Правда, «огромную роль в деле комплектования военных школ» в том году сыграли введение в конце 1935-го персональных воинских званий и новой формы одежды и повышение комначсоставу зарплаты388. Улучшение внешнего вида военных стало соблазнять даже рабочих! Среди желающих стать курсантами, докладывал 20 июля 1936 г помощник начальника Орловской бронетанковой школы по политической части бригадный комиссар А.И. Александров, «кандидатов непосредственно со школьной скамьи немного», но «каждый приходящий с заявлением о приеме обязательно задает вопрос о форме, присвоенной курсантам ВУЗ. Очевидно, этот вопрос играет не второстепенную роль»389… Однако факт остается фактом: только практически полный отказ в 1936 г. от «орабочивания командного состава» позволил как никогда последовательно провести принцип добровольного поступления в военные школы.
Но курсанты наборов 1935 и 1936 годов были выпущены уже после начала массовых репрессий. Немалая часть комначсостава «предрепрессионной» РККА служила из-под палки – и это обстоятельство нельзя не учитывать при поиске корней показанной нами в главе I низкой дисциплинированности этого комначсостава, его халатного отношения к своим обязанностям.
В частности, не подлежит сомнению, что плохой уход за автобронетехникой в «предрепрессионной» РККА в немалой степени был обусловлен нежеланием значительной части технического состава автобронетанковых войск служить в армии. Ведь среди этого техсостава было особенно много лиц, зачисленных в военно-учебные заведения насильно – по спецнаборам 1931 и 1932 годов и партийным мобилизациям (когда студентов-коммунистов гражданских технических вузов переводили в Военную академию механизации и моторизации – ВАММ). Явно не случайно, что только среди этой части комначсостава РККА источники фиксируют открытое высказывание «демобилизационных настроений» (комвойсками КВО И.Э. Якиру из-за участившейся присылки ему и наркому обороны писем от комначсостава «специальных частей» из бывших студентов «с жалобами на неудовлетворенность службой и даже с просьбами об увольнении из Красной Армии» пришлось даже издать специальный приказ № 0030 от 29 августа 1935 г.390) и что эта часть комначсостава в середине 30-х гг. вообще была притчей во языцех. Отметив на активе Наркомата обороны 13–15 марта 1937 г., что в танковых батальонах, которыми он командовал в 1934–1936 гг. в 5-й и 4-й мехбригадах БВО, было много аварий из-за выпуска машин в эксплуатацию без техосмотра, майор П.М. Арман прямо заявил: осмотр не проводился, в частности, потому, что «часть технического состава не была пригодна для службы в армии […] Это переведенные из гражданских вузов, попавшие против воли в армию. Они не хотели служить в армии и они армию не любили»391.
Характерна и оговорка в докладе заместителя начальника 5-го отдела ПУ РККА Е.М. Борисова от 1 апреля 1935 г. Заметив, что «многие наши помпотехи [помощники командиров рот и батальонов по технической части. – А.С.]» «нередко хуже знают технику вооружения, чем командир башни», Борисов уточнил: «особенно молодые академики из бывших «парттысячников»392. В самом деле, студенты гражданских вузов, насильно, в счет «партийной тысячи», переведенные в ВАММ, вряд ли горели желанием осваивать свою новую, нежеланную для них профессию…
Большевистский эксперимент: привитие армии невоенного уклада
Контраст же между выучкой бойца и подразделений в «предрепрессионной» РККА и в русской армии кануна Первой мировой войны объясняется тем, что русская армия была несравненно более дисциплинированной, чем Красная.
Это различие начинало формироваться уже в военно-учебных заведениях, где готовились кадры армии. Здесь был явлен один из примеров того, о чем писал Н.О. Лосский: «русский человек, заметив какой-либо свой недостаток и нравственно осудив его, повинуясь чувству долга, преодолевает его и вырабатывает в совершенстве противоположное ему положительное качество»393. Не будучи (в силу разобранных нами в главе II особенностей русской ментальности) столь дисциплинированным, как немецкое, русское офицерство все же отчетливо понимало значение воинской дисциплины и уж для подготовки кадров армии всегда находило в своей среде службистов, педантично выполнявших все свои обязанности и так же неукоснительно, почти или совсем по-немецки, требовавших такой же дисциплинированности от подчиненных.
И, в отличие от советских военных школ, в большинстве русских военных и юнкерских училищ царила атмосфера беспощадной требовательности к дисциплине будущего офицера. Возьмем цитировавшиеся нами в последнем разделе главы II места из докладов начальника штаба ВУЗ/начальника УВУЗ ГУ РККА Е.С. Казанского за 1932–1933 гг., изменим их смысл на прямо противоположный (убирая или, наоборот, вставляя частицы и приставки «не»), заменим слова «школы» и «курсант» на «училища» и «юнкер» – и перед нами окажется точное описание большинства русских военно-учебных заведений конца XIX – начала ХХ вв.: «В училищах понято то положение, что юнкер, находясь в школе, воспитывается буквально на каждой мелочи, на каждом мероприятии, на каждом шаге своего командира […] В училищах принято за обыденное явление поправлять юнкера в его недочетах, не оставлять без должного вмешательства малейшее нарушение внутренней службы; поэтому юнкер не приучается выполнять обязанности спустя рукава, в юнкере воспитываются качества пунктуального выполнения своих обязанностей, юнкер воспитывается всей системой быта училища»; «буквально на каждом шагу мы видим отработанные мелочи, которые в своей сумме должны резко дисциплинировать каждого»…
До подлинного совершенства этот процесс выработки дисциплины был доведен в Павловском военном училище (которое, кстати, в 1914 г. окончил и сам Е.С. Казанский); его не зря величали «дисциплинарным батальоном». Приведем ряд мест из воспоминаний учившегося там в 1887–1889 гг. генерала от кавалерии П.Н. Краснова. Вот одиночная строевая подготовка – с которой начинается выковывание дисциплины.