ть друг друга». Результатом этого «сурового режима» было «глубокое внедрение понятия о воинской дисциплине»403…
В Киевском пехотном юнкерском училище – как свидетельствовал учившийся там в 1890–1892 гг. генерал-лейтенант А.И. Деникин – внутренний порядок и дисциплинарная практика вначале были не столь жесткими, как в Павловском и других, «отличавшихся несравненно более суровой дисциплиной, даже механизацией жизни». В отличие от других училищ, в Киевском портупей-юнкера покрывали те нарушения дисциплины, которые не осуждались юнкерскими традициями, а вне службы, «по большей части», были для подчиненных «Иван Иванычами или Ванями, смотря по близости отношений»; «только фельдфебели держались более официально». Однако требовательность в строевой подготовке была на высоте и здесь. «Одиночное [строевое. – А.С.] обучение и гимнастика скоро преображали бывших гимназистов, семинаристов, студентов в заправских юнкеров, создавая ту особенную военную выправку, проявлявшуюся во всем – в походке, в манере держать себя и говорить, которая не оставляла многих до старости, до смерти и позволяла отличить военного человека под каким угодно одеянием». Соответственно, и «воинская дисциплина, в смысле исполнения прямого приказа, и чинопочитание» тоже «стояли на должной высоте». А в последующие годы и младшие командиры Киевского училища в своей дисциплинарной практике стали руководствоваться исключительно уставом404; повысилась и требовательность офицеров. В бытность начальником училища полковника Б.В. Адамовича, в 1907–1909 гг., «малейшая шероховатость в выправке, в отдании чести, в ответах на летучие вопросы, задававшиеся командиром батальона, лишали юнкера права на отпуск». В результате «юнкера Киевского военного училища [так оно называлось с 1897 г. – А.С.] стали выделяться своим поведением и выправкой не только среди гарнизона Киева, но и в других городах, куда они уезжали на каникулы в отпуск»405.
Исключением были лишь оба артиллерийских и единственное инженерное (Николаевское) училища. «В этих последних режим не был достаточно проникнут воинским духом»; в результате, например, «офицера полевой и крепостной артиллерии можно было узнать по длинным волосам, отсутствию галстука [стягивавшего под стоячим воротником мундира, сюртука или кителя воротник сорочки. – А.С.], штрипок и расстегнутому клапану [хлястику. – А.С.] на пальто, надетому в рукава [а не внакидку. – А.С.] – хорош был пример для нижних чинов. Офицеры, выпущенные из инженерного училища, не так резко бросались в глаза, но понимание требований субординации и внутреннего порядка в них было слабее, чем в артиллерийских […]». В 4-й саперной бригаде в 1905 г. дошло до того, что офицеры, не желая «утруждать» солдат необходимостью отдавать им честь, вне строя… не носили погон. «Это, с точки зрения всякого, сколько-нибудь понимающего военную службу, такое явление, что дальше идти некуда!» – справедливо писал впоследствии генерал от инфантерии П.Д. Ольховский. «В результате дисциплина в инженерных войсках была весьма слаба […]»406. Впрочем, еще в 1907–1909 гг. должного «понимания требований субординации и внутреннего порядка» не было и у офицеров Константиновского артиллерийского училища. «Полное отсутствие дисциплины, полная неопределенность отношений между господами офицерами и юнкерами – все это неприятно меня поразило, – писал о своих впечатлениях переведенный туда из Киевского военного училища юнкер Б. Врублевский. – Хочешь делай, а не хочешь, так Бог с тобой, – это не хочется, но приходится назвать «традицией училища»407…
Однако невнимание к внешней дисциплине в артиллерийских училищах компенсировалась сознательностью шедших туда юношей – «очень развитых и начитанных» и хорошо понимавших поэтому необходимость дисциплины в армии. «Дисциплина поддерживалась здесь как-то сама собой», – подчеркивал историк Михайловского артиллерийского училища408.
К тому же, повторяем, это были исключения. Рассказ генерал-майора А.В. Туркула о командире 2-го офицерского стрелкового полка Добровольческой армии полковнике М.А. Жебраке хорошо показывает, с чем прежде всего ассоциировались русские военно-учебные заведения конца XIX – начала ХХ в. Жебрак, вспоминал Туркул, «ввел для всех железную дисциплину юнкерского училища или учебной команды»409…
В итоге русское офицерство начала ХХ в. было куда более дисциплинированным, чем комсостав «предрепрессионной» РККА. Вновь воспользуемся такими надежными индикаторами, как внешняя дисциплина и субординация и сравним тот образ неопрятного и хамоватого командира, который рисуют нам источники середины 30-х гг. (см. предпоследний раздел главы I) с обликом русского кадрового офицера.
«Все мы, офицеры, были, конечно, на «ты», – писал служивший в 1905–1917 гг. в лейб-гвардии Семеновском полку Ю.В. Макаров, – но в строю и на службе выявляли самую подчеркнутую подтянутость»; вообще, дисциплина «насквозь пропитывала нашу жизнь»: «не говоря уже о службе, но и вне службы, и даже в частном доме, среди нас всегда были «старшие» и «младшие», причем старший, хотя бы только на один чин и хотя бы даже по списку в том же выпуске, имел право приказать младшему, и младший обязан был это приказание выслушать и исполнить»410.
А вот май 1911 г., офицерское собрание лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка. При появлении командира полка, вспоминал сопровождавший последнего князь В.С. Трубецкой, завтракавшие «привычно и ловко разом вскочили, воинственно брякнув шпорами, и вытянулись в струнку, сделав бесстрастными офицерские физиономии. По тому, как это было ловко проделано, сразу чувствовалось, что выправка и дисциплина царили здесь не шуточные»411.
То же и в 12-м гусарском Ахтырском полку. «Идет вкруг стола полковая чара, – вспоминал служивший там в начале 10-х гг. ротмистр А.А. Гернгросс, – и пьют из нее и седоусые старшие офицеры и совсем юные корнеты. Но вольности не может быть никакой. Каждый помнит свое место. Дисциплина – прежде всего…»412
То же и в 175-м пехотном Батуринском полку (праздник которого описывал генерал-лейтенант Б.А. Штейфон): «Каждый безошибочно угадывает свое место за столом, так как «табель о рангах» соблюдается строго»413…
«Артиллерийские офицеры, – уточнял генерал-лейтенант В.М. Драгомиров, – может быть, имели с пехотной точки зрения вид недостаточно подтянутых и дисциплинированных, но по существу разумная исполнительность была развита в артиллерии больше, чем в пехоте»414.
Будучи более дисциплинированным (то есть крепче приученным к необходимости выполнять все требования службы), русское офицерство начала ХХ в. проявляло поэтому более строгую, чем комсостав «предрепрессионной» РККА, требовательность к подчиненным – и к их дисциплине и к боевой выучке. Не зря жесткую требовательность к курсантам или бойцам в Красной Армии начала 30-х гг. называли «офицерским отношением»415… Своими собственными обязанностями по обучению бойца и подразделений офицерство (как мы видели в главе II) еще могло манкировать, но главных учителей одиночного бойца и мелких подразделений – унтер-офицеров — неизменно готовило с той же беспощадной требовательностью, с какой готовили его самого. Для этого – как и в случае с подготовкой юнкеров – оно всегда находило в своей среде лиц, безупречно дисциплинированных и потому педантично требовательных к подчиненным.
При этом (опять-таки в отличие от «предрепрессионной» РККА) такие лица еще и в совершенстве знали службу рядового бойца и младшего командира и умели ей научить! Ведь в бытность их юнкерами от них жестко требовали не только дисциплинированности, но и знаний: безупречно дисциплинированные училищные офицеры неукоснительно выполняли все свои обязанности! «Юнкер, получивший неудовлетворительный балл на репетиции [зачете. – А.С.] и не исправивший его на следующей», писал бывший «павлон» П.Н. Краснов, мог остаться без отпуска на рождественские каникулы. «И потому – зубрили»416…
Соответственно, более строгую дисциплину русской армии можно признать еще одной – помимо более высокого общеобразовательного уровня – причиной лучшей, нежели у комсостава «предрепрессионной» РККА, тактической грамотности кадровых русских офицеров 1914 года. «Я в молодости в военном училище, когда учился, – разбудите меня в 2 часа ночи, мог на доске нарисовать форму боевого порядка, – подчеркивал 25 ноября 1937 г. на заседании комиссии Военного совета при наркоме обороны Маршал Советского Союза А.И. Егоров, окончивший в 1905 г. Казанское пехотное юнкерское училище. – Трудности для меня никакой не было в освоении этого дела. Требовать нужно, товарищи начальники военных училищ и руководители военных училищ [выделено мной. – А.С.]»417.
В главе II мы видели, как халтурно обучали советских курсантов 30-х гг. стрелковому делу – заряжание, прикладку, прицеливание толком не отрабатывали, а устройство винтовки объясняли то сразу целой шеренге, то без показа на самой винтовке, то вообще не объясняли. А вот «павлонов» не только учили на настоящем оружии, но и так спрашивали «точное знание винтовки, знание ее механизма, уменье ходить за нею, быстро и искусно разбирать ее и собирать», что «юнкера постоянно брали ружья, чтобы почистить или попрактиковаться в сборке и разборке». А «на стрельбе – священнодействовали». «Мы, – вспоминал П.Н. Краснов, – затаивали дыхание, мягко обжимали спуск, и после выстрела юнкер должен был сказать, какие ошибки были им сделаны в прикладке.
Над юнкером всегда стоял «дрючила» и смущал своими подсказками.
– Э, батенька мой, свалили винтовку… Ну, куда вы целите? И винтовка ходит у вас в руках. Да, подводите же снизу… Снизу, снизу! – шипел он за плечом стреляющего»418.
То же и в Пажеском корпусе. «Кроме знания назубок уставов, в особенности дисциплинарного, который знали наизусть, большое внимание обращалось на детальное изучение трехлинейной винтовки образца 1891 года, – вспоминал учившийся там в 1894–1896 гг. комбриг А.А. Игнатьев. – […] Думаю, что и сейчас я сумею разобрать и собрать ее с завязанными глазами. Ружейные приемы, а в особенности прикладка, выполнялись в совершенстве, чем специально занимался с нами наш взводный, старший камер-паж Геруа»