590…
Это и понятно: политработники РККА 20-х – середины 30-х гг. не только в большей степени, чем командиры, были проникнуты марксистской идеологией (и, соответственно, непониманием специфики военной профессии), но и чаще, чем командиры, не имели военного образования. «Слабую военную подготовку политсостава, особенно политруков», в ПУ РККА подчеркивали еще в конце 1935 г.591
В обязанности политработников входил также контроль над бытовыми условиями, питанием и здоровьем личного состава. А здесь непонимание ими специфики «военного ремесла» (в сочетании с необходимостью проявлять заботу о тех, чьи интересы отстаивала, как провозглашалось, партия – о рабочих и крестьянах) оборачивалось борьбой с требовательностью комсостава к боевой выучке войск.
Типичную историю поведал 14 апреля 1940 г. на совещании в ЦК ВКП(б) комбриг С.И. Оборин. Возглавляя в 1929 г. полковую школу 30-го артиллерийского полка 30-й стрелковой дивизии УВО и решив поднять физическую подготовку курсантов, он стал учить их так, как учили его самого в учебной команде русской армии. В результате, рассказывал Оборин, «меня начали вызывать. Вызывают в политотдел и говорят, что ты мучаешь людей, а я имею приказ Наркома, хороший партийный стаж, с 1917 г. в [Красной. – А.С.] армии, рабочий, поэтому не сдаюсь. Но другой бы на это дело не пошел, решил, раз политотдел вмешался, больше не буду этого делать. […] И сейчас это дело продолжается»592. По-видимому, именно эту демагогическую «заботу о трудящихся» имели в виду командир 12-й механизированной бригады КВО комбриг М.Я. Колесниченко – заявлявший в 1936 г., что «политруки только собирают слезы в красненький платочек», – и те командиры 134-го стрелкового полка 45-й стрелковой дивизии КВО, которые в том же году приказывали во время занятий старшине: «Закрывай двери, чтобы не шел политрук»593…
Как видим, дублирование командиров политорганами мешало боевой подготовке РККА не только через подрыв дисциплины, но и непосредственно.
Помимо привития армии невоенного уклада приход к власти в России воинствующих марксистов имел и другое негативное для воинской дисциплины следствие – нравственное развращение населения, развитие в массах чувства вседозволенности.
Развитию этого чувства способствует любая революция – эта радикальная ломка многого из того, что представлялось незыблемым и единственно возможным, – и как вседозволенность массы русского народа восприняли уже ликвидацию в феврале 1917 г. монархии. Исчезновение того, кому привыкли подчиняться веками – царя – не могло не породить пресловутые отговорки «теперь свобода» и «теперь не старый режим», а потакание этим настроениям со стороны оказавшейся у власти (в лице Временного правительства и Советов) русской интеллигенции, ограничение власти офицеров и заводской администрации выборными комитетами и вовсе привело к разгулу охлократии и развалу дисциплины. Ну а известие о переходе (в результате Октябрьской революции) всей власти к Советам рабочих и солдатских депутатов (то есть к ним, к массам!) массы могли воспринять только как полную вседозволенность! И восприняли; настроения «революционных солдат», описанные Александром Блоком в его «Двенадцати» —
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
и, далее —
Эх, эх!
Позабавиться не грех!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба —
Гуляет нынче голытьба!594 —
это картинка с натуры. А вот другая, относящаяся к началу 1918 г.: «Армия демобилизованных валила по железным дорогам, круша все на своем бесшабашном пути. В поездах было разбито и ободрано все, что только можно разбить и ободрать, даже из крыш выламывали заржавленные железные листы. […] На станциях били окна, разбирали на дрова для паровозов заборы, а иногда и целые дома железнодорожников. О ближайших к полотну кладбищах нечего и говорить, – в первую очередь в паровозные топки летели кресты с могил. Заржавленные кладбищенские венки из жестяных лилий и роз солдаты прикручивали проволокой в виде украшения к вагонам»595.
От этой революционной разнузданности массы можно было излечить еще в Гражданскую войну, решительно применив к ним то, на что они не наталкивались в 17-м, – силу. Уже в октябре 1917-го, после захвата немцами Моонзундских островов, немецкая кинокамера зафиксировала на острове Моон то, что увидел потом, находясь в Германии в эмиграции, капитан 2-го ранга Г.К. Граф: «длинный фронт» пленных «товарищей-солдат», «растерзанных и неопрятных, которых обходил германский генерал со своим штабом. Но прежней наглости, нахальства и развинченности не было и в помине. Прежние «товарищи» стояли навытяжку и «ели» глазами генерала»596…
Показательны также воспоминания Генерального штаба полковника Б.А. Штейфона, проводившего в сентябре 1919 г. в Курской губернии мобилизацию в 13-й пехотный Белозерский полк Добровольческой армии. «Через два дня собралось около 2000 человек. Все это были солдаты прежней армии, и подавляющее большинство еще неделю назад служило у большевиков. […] Вся эта масса людей, одетых в военное обмундирование, совсем не имела военного вида. Неопрятная, распущенная, она живо напоминала знакомые и мрачные картины 1917 года. Не было ни выправки, ни мало-мальской воинской подтянутости. Привыкшие к распущенности 1917 года, еще более опустившиеся во время службы у большевиков, многие открыто подчеркивали, что им «на все наплевать». Очень скоро обнаружилось, что среди призванных имеется несколько коммунистов, которые, не стесняясь, выражали протест против мобилизации и подчеркивали свое нежелание служить в белых войсках. Их явная и тайная агитация производила на остальных должное впечатление. Толпа начинала волноваться и, видя нашу малочисленность, все более и более наглеть. Из задних рядов раздавались отдельные выкрики, брань, а с офицерами, производившими разбивку [по ротам. – А.С.], вступали в грубые пререкания. Наступал критический момент и необходимо было принять решительные меры.
Два главных зачинщика были тут же расстреляны. Этот пример мгновенно изменил настроение остальных. Словно они только и добивались увидеть проявление твердой власти [выделено мной. – А.С.].
Из нескольких групп раздались бодрые голоса:
– Ваше Благородие, вот тут тоже есть коммунист. Это они сбивают народ, а мы за порядок.
После того, как было расстреляно еще 3 или 4 человека, хмурую, враждебную толпу нельзя было узнать: лица оживились, все подтянулись, сами выровнялись, появилась выправка. Многие тут же заявили, что они георгиевские кавалеры или унтер-офицеры. Приказания выполнялись точно, быстро. Когда поручик Б. произвел простейшее строевое учение, то через четверть часа все призванные вполне удовлетворительно, а многие даже и старательно выполняли подаваемые команды»597…
Однако большевики не торопились прекращать заигрывание с теми, в чьих интересах стремились действовать – пролетариатом и беднейшим крестьянством («полупролетариатом»), – а также со средним крестьянином (в котором видели не только собственника, но и «труженика» и которого объявили поэтому союзником пролетариата). И к опьянению внезапно свалившейся на русских рабочих и крестьян в 1917 г. «свободой» добавилось опьянение вознесением их – как «трудового народа» – на вершину социальной иерархии.
Особенно опьяняло безудержное «рабочепоклонство», культивировавшееся властями в 20-е и начале 30-х гг., – когда при решении в 1928-м вопроса о допущении к постановке булгаковского «Бега» исходили из того, стоит или нет смотреть эту пьесу рабочим; когда в январе 1931-го начальник Главлита РСФСР П.И. Лебедев-Полянский заявлял, что «издательские планы нужно утверждать на рабочих собраниях. Созвать, например, рабочих Путиловского завода в Доме культуры, вмещающем 2000 человек. Они дадут самые лучшие указания. Если масса рабочих Путиловского завода скажет – нам это не нужно («Декамероны», «Дон-Кихоты» и проч.), нужно то-то и то-то, тогда попробуйте возразить против Полянского. Здесь не Полянскому нужно будет возражать, а рабочему активу. А с ним мы должны считаться, потому что вся наша революция, все наши задачи направлены к тому, чтобы удовлетворять классовые интересы рабочих»598…
Такое заигрывание власти с рабочими развращало этих последних, формируя у них (особенно, конечно, у молодежи) сознание своей исключительности, неизбежным следствием которого было пресловутое «мне все дозволено». Показательно, что если до 1917-го хулиганство в Петербурге было занятием люмпенов, ремесленников, извозчиков и мелких приказчиков, то в 1926-м около 75 % ленинградских хулиганов составляли уже молодые рабочие. «Судя по письму, присланному в начале 1927 года в «Комсомольскую правду», часть рабочей молодежи «скучала за военным коммунизмом и шла орудовать финкой». Очень характерен в этой связи внешний вид нарушителя общественного порядка начала 20-х годов – брюки-клеш, пышный чуб, тельняшка», эти «атрибуты героя гражданской войны – матроса-братишки с присущим ему пренебрежением к нормам общественной жизни и вседозволенностью, объясняемой революционной необходимостью»599…
С этим сознанием своей исключительности и вседозволенности – не позволявшим ей, понятно, мириться с жесткими требованиями дисциплины – рабочая молодежь и шла в армию.
Однако с рабочими продолжали нянчиться и там. «Пролетарское происхождение» в 20-х – начале 30-х гг. становилось еще одним поводом для снижения требовательности к дисциплинированности военнослужащего. Отметив 6 июня 1931 г., что в общем числе самоубийств и покушений на самоубийство в РККА «чрезвычайно» велика доля совершаемых красноармейцами из рабочих и батраков, начальник отдела статистики ГУ РККА И.Н. Лукин предположил, что причиной тому – столкновение с требованием беспрекословно подчиняться начальникам. Но в какие извиняюще-деликатные словесные формы облек он этот вывод! В армии, видимо, не учитывают «индивидуального характера, выработанного у рабочего на производстве, где рабочий привык считать своей постоянной задачей борьбу со всякого рода недостатками» (читай: диктовать свою волю администрации