При этом отсутствие в рабочей и крестьянской среде 20-х – начала 30-х гг. достаточного количества желающих стать профессиональными военными вынуждало власти практиковать и принудительное направление рабочих и крестьян в военные школы. И на боевой выучке «предрепрессионной» РККА сказывалось и то, что известная часть ее комначсостава (особенно технического состава автобронетанковых войск) тяготилась военной службой и, соответственно, относилась к своим обязанностям спустя рукава.
Но даже и рабоче-крестьянскую армию власть не могла считать вполне надежной! Ведь крестьянство было слоем мелких, но собственников (стихийно, как напоминал В.И. Ленин, порождающим капитализм). А практика «социалистического строительства» – лишившая в 1929–1932 гг. крестьян хозяйственной самостоятельности и права распоряжаться плодами своего труда, узаконившая откровенный грабеж деревни государством и снизившая жизненный уровень и в городах – вызывала недовольство не только крестьян, но даже и части рабочих.
Поэтому, чтобы обеспечить лояльность армии, творцам социалистического эксперимента пришлось еще и отдать ее на воспитание и под надзор структур самой большевистской партии – армейских политорганов и армейских партийных и комсомольских организаций. Интенсивность этого воспитания и вездесущность этого надзора были таковы, что даже и после военной реформы 1923–1928 гг. с ее «переходом к единоначалию» власть командиров в РККА была фактически ограничена политорганами и партийными и комсомольскими организациями. А это приводило не только к тому, что комсоставу сложнее было выработать «ценнейшее свойство всякого хорошего командира: волю и способность к принятию самостоятельных быстрых решений»2, но и:
– к ослаблению дисциплины командного состава – к развитию в нем безответственности, к ослаблению его требовательности к подчиненным и
– к подрыву авторитета командира в глазах бойцов, а значит, и к ослаблению дисциплины рядового состава.
А ослабление дисциплины вело к халатному отношению к боевой подготовке и, в конечном итоге – к слабости боевой выучки.
Во-вторых, в результате прихода к власти большевиков на армейском строительстве отразились утопические представления первоначального ядра этой партии – русской радикальной интеллигенции – о специфике «военного ремесла». Унаследованные от просветителей XVIII века абсолютизация рационального и недооценка биологического начала в Homo sapiens’е, недооценка человеческой психологии побуждали «старую большевистскую гвардию» не замечать коренное отличие военной профессии от всех остальных – как нигде частую и как нигде острую необходимость преодолевать инстинкт самосохранения, отличие, требовавшее совершенно особого психологического настроя. Это игнорирование «законов природы в организации военной силы», это видение в солдате обычного гражданина повлекло за собой эксперименты, приведшие к «рассолдачиванию» армии – к привитию ей невоенного уклада, который формировал у профессиональных военных невоенную психологию и подрывал воинскую дисциплину.
Одним из таких экспериментов была борьба со всегда раздражавшей радикальную интеллигенцию «кастовостью» профессиональных военных, истребление в комначсоставе РККА солдатского, чисто военного духа. Требование непременного проявления комначсоставом общественной и политической активности, агрессивное навязывание ему (как, в той или иной мере, и всем гражданам СССР) стандарта жизни профессионального революционера дезориентировало профессиональных военных, внушало им мысль о второстепенности профессиональных обязанностей по сравнению с общественной деятельностью и политической активностью – и в конечном счете способствовало развитию в комначсоставе все той же безответственности, непроявлению должной требовательности к себе и подчиненным, то есть опять-таки способствовало халатному отношению комначсостава к боевой подготовке, а значит, и слабости боевой выучки.
Другой радикально-интеллигентский эксперимент подрывал дисциплину уже не только командного и начальствующего, но и младшего командного и рядового состава – и не косвенно (как искоренение солдатского духа), а прямо и непосредственно. Это вызванное преувеличением возможностей человеческого разума и недооценкой биологического начала в человеке и человеческой психики стремление основывать воинскую дисциплину лишь на сознательности, фактический отказ от использования для выработки и поддержания дисциплины принуждения и муштры (вырабатывающей привычку не раздумывая, едва ли не инстинктивно повиноваться воле начальника). Следствием такого взгляда на сущность воинской дисциплины стало характерное для всего «дорепрессионного» периода либеральничанье с бойцами, младшими командирами и курсантами:
– либеральные положения уставов, освобождавшие военнослужащих от обязанности выполнять приказы начальников в положении «вне службы» (что отучало от безоговорочного выполнения приказов) и устанавливавшие слишком мягкие средства принуждения для нарушителей дисциплины,
– широко распространенная практика уговоров и просьб вместо приказов и команд,
– нетребовательность к внешней дисциплине (то есть внешнему виду, строевой выучке и соблюдению внешней субординации) и соблюдению внутреннего порядка в части – ко всему тому, что приучает человека подчинять свою волю воле начальника,
– преследование командованием и политорганами начальников, не останавливавшихся в борьбе за дисциплину перед широким применением дисциплинарных взысканий и проявлявших жесткую требовательность к внешней дисциплине.
Это либеральничанье, естественно, подрывало дисциплину военнослужащих и, соответственно, провоцировало халатное отношение к боевой подготовке – опять-таки приводя, в конечном итоге, к слабости боевой выучки.
К точно таким же последствиям приводило и перенесение в армию таких черт советской гражданской жизни 20—30-х гг., как самокритика и социалистическое соревнование. Первая подрывала авторитет начальников (которых можно было открыто критиковать на общих собраниях и в стенной печати), а второе – авторитет уставов и военной присяги, которые прямо обязывали военнослужащего подчиняться начальникам и добросовестно изучать военное дело и отнюдь не ставили то и другое в зависимость от обязательств, взятых в ходе соцсоревнования, то есть от доброй воли военнослужащего. И в том и в другом случае опять-таки не формировалась привычка безоговорочно выполнять приказы начальников, присягу и военные законы.
В-третьих, приход к власти большевиков нравственно развратил те слои населения, из которых почти исключительно комплектовалась «дорепрессионная» РККА – рабочих и крестьян. Созданный большевиками культ «пролетариата» (и вообще «трудящихся масс», то есть лиц физического труда) способствовал складыванию у рабочих и части крестьян с их невысоким уровнем культуры чувства своей исключительности и, соответственно, вседозволенности. А исповедуемое большевиками правило «нравственно все, что служит делу коммунизма» способствовало еще большему развращению тех, на которых большевистское руководство опиралось непосредственно, и прежде всего – коммунистов и комсомольцев (вопреки утверждениям советской историографии, армейские коммунисты и комсомольцы вплоть до 1936 г. постоянно оказывались дисциплинированными не лучше, а хуже беспартийных). Фактически социальная политика 20-х – первой половины 30-х гг. пусть невольно, но поощряла развитие в широких слоях населения хамства и разнузданности – черт, отнюдь не способствовавших утверждению в армии крепкой дисциплины, а значит, и эффективности боевой подготовки, обеспечению должной боевой выучки. Правда, наибольшее влияние на дисциплину и выучку Красной Армии этот фактор оказывал в 20-е и в начале 30-х гг., но действие его было заметным еще и в 1935-м.
И, наконец, в-четвертых, большевистский эксперимент долгое время создавал в стране атмосферу нигилизма, отрицания всего общепринятого. Ведь строительство общества, какого еще не знала история, должно идти успешнее, если строителя ничто не связывает с прошлым, если он целиком устремлен в будущее… Именно этими нигилистическими настроениями (а не только собственно педагогическими поисками) должно быть объяснено то дикое экспериментаторство 20-х гг. в образовательной сфере, которое резко понизило качество среднего и высшего образования – и которое сказывалось на знаниях и культуре советской молодежи и в середине 30-х. Ситуация, когда знания, выносимые из советской семилетки, были не выше тех, что давало дореволюционное 4-классное высшее начальное училище, когда инженеры и техники «не знали дробей», – эта ситуация еще больше затрудняла задачу подготовки тактически грамотного (с гибким мышлением и привычкой к умственной работе) командного и квалифицированного технического состава.
В общем, лишив в угоду своей идеологии и ради успеха своего социального эксперимента армию
– интеллигентного, развитого командного состава и
– настоящей воинской дисциплины,
большевики предопределили низкий уровень боевой выучки и командиров, и штабов, и одиночного бойца, и подразделений – низкий уровень боевой выучки армии в целом. Этот уровень сохранялся и в «предрепрессионный» период.
И лишь во вторую очередь слабость боевой выучки «предрепрессионной» РККА определялась факторами, не связанными с начатым в 1917 г. большевистским экспериментом над Россией. Среди этих факторов можно выделить три объективных:
– быстрый рост численности Красной Армии в начале и середине 30-х гг.,
– ограниченные финансовые возможности государства и
– особенности русской ментальности,
и один субъективный, а именно:
– невнимание советского военного руководства 20-х – начала 30-х гг. к привитию командирам РККА инструкторско-методических навыков.
Непрерывное развертывание в начале и середине 30-х гг. новых воинских формирований