Репрессии 1937–1938 гг. – как якобы ухудшившие качество командного состава и, соответственно, уровень боевой выучки войск – традиционно считают важнейшей причиной разгрома Красной Армии в 1941 г. (а также малой эффективности действий советских войск в боях на Хасане в 1938 г. и в войне с Финляндией 1939–1940 гг.). Однако осуществленное в нашей монографии 2011 года9 сравнение боевой выучки «предрепрессионной» РККА и Красной Армии второй половины 1937 – начала 1941 г. показало, что боевую выучку Красной Армии репрессии не ухудшили.
Это и неудивительно, так как (опять-таки вопреки традиционным представлениям) удельный вес лиц с полноценным военным образованием в комначсоставе РККА после репрессий практически не уменьшился. Если на 1 января 1941 г. в сухопутных войсках Красной Армии не окончили военную школу/училище или вообще не имели военного образования 46,4 % комначсостава, то на 4 октября 1936 г., в сухопутных войсках одной из трех главных стратегических группировок РККА – КВО – примерно 45 % (примерно 38 % комсостава и 49 % начсостава)10. Ошибочен и тезис, согласно которому, репрессии подкосили армию тем, что привели к «недостаточной подготовленности старшего и особенно высшего звена» комсостава11. Если накануне репрессий высшее военное образование имело 29 % высших командиров, то в 1938 г. – 38 %, а в 1941-м – 52 %; среди высших командиров, пришедших на смену арестованным с 1 мая 1937 г. по 15 апреля 1938 г., лиц с высшим военным образованием было на 45 % больше, чем среди их предшественников12. Утверждение о снижении после 1937 г. качества академического образования из-за ослабления требовательности преподавателей и из-за того, что «в академии хлынул поток людей, совершенно не созревших из-за их крайне малого общеобразовательного уровня»13, тоже ложно. Как мы видели, этот поток хлынул в академии еще в 20-е гг. (и с тех пор не прекращался); то, что преподаватели завышают оценки и что «вылететь» из академии «за непригодность крайне трудно», тоже отмечалось и до 1937-го (да иначе почти никто из малограмотных слушателей получить диплом и не смог бы…). Не уменьшился или практически не уменьшился (см. ниже) и удельный вес комначсостава с полноценным общим образованием.
Нам могут указать на известную оценку, сделанную весной 1941 г. германским военным атташе в СССР Э. Кестрингом (который еще в 1931–1933 гг. был неофициальным представителем рейхсвера в Москве): «Русский офицерский корпус исключительно плох (производит жалкое впечатление), гораздо хуже, чем в 1933 г.»14. Однако ценность мнения Кестринга ничтожна: его «суждения о Красной Армии были основаны почти исключительно на собственных наблюдениях и результатах изучения им советской печати»15. Нужно ли объяснять, что печать тоталитарного государства не могла объективно и подробно освещать проблемы своей армии? А «собственные наблюдения» Кестринга могли характеризовать только узкий круг столичного высшего комсостава – в котором иностранцу только и позволяли вращаться. Этот узкий круг – лишившийся в результате репрессий бывшего гвардейского капитана М.Н. Тухачевского, бывших подполковников А.И. Егорова и А.И. Корка, бывших штабс-капитанов А.И. Седякина и Е.С. Казанского и ряда других интеллигентных командиров – в 1941-м действительно мог производить худшее впечатление, чем в 1933-м. Но между М.Н. Тухачевским, И.Э. Якиром, И.П. Уборевичем и другими выдающимися деятелями «предрепрессионной» РККА, с одной стороны, и теми, кто должен был воплощать в жизнь их идеи и разработки – массой «рабоче-крестьянских» командиров подразделений, частей и даже соединений, – с другой, лежала пропасть.
Преувеличением является и общепринятое мнение о моральном разложении армии арестами комначсостава, о вызванном таким подрывом авторитета командиров и начальников падении дисциплины. (Армия, указывал, например, в 1965 или 1966 г. Г.К. Жуков, «была еще и разложена этими событиями. Наблюдалось страшное падение дисциплины, дело доходило до самовольных отлучек, до дезертирства. Многие командиры чувствовали себя растерянными, неспособными навести порядок»16). Говорить о преувеличении нам позволяет не только тот факт, что боевая выучка армии не ухудшилась (это не могло бы иметь место, если бы упала дисциплина), но и то, что уже и «предрепрессионная» РККА отличалась предельно низким уровнем дисциплины, еще и в первой половине 1937 г. доходившим до самого настоящего «разложения» армии —
– когда младшие командиры «раскисали, распускали своих людей», потому что те могли «пробрать» их на красноармейском или комсомольском собрании,
– когда командиры, «боясь критики и самокритики, размагничивались, со всем соглашались и не вели борьбы за безоговорочное выполнение плана боевой подготовки»,
– когда бойцы хамили начальникам потому, что «теперь самокритика»,
– когда часовые сплошь и рядом самовольно уходили с поста или спали на нем,
– когда курсанты (!) «в строю разговаривали, толкались, из строя без разрешения командира выходили», после команды «смирно» «громко смеялись» – и т. д. и т. п.
Словом, массовые репрессии комначсостава сухопутных войск РККА в 1937–1938 гг. нельзя считать одной из причин (и тем более главной причиной) разгрома Красной Армии в 1941 г. (а также малоуспешных действий советских войск в боях на Хасане и в войне с Финляндией). Если на флоте – как показали М.Э. Морозов и К.Л. Кулагин (подобно нам, видящие «главную причину неудач» 1941-го в «неудовлетворительном качестве подготовки военных кадров в СССР на протяжении всего межвоенного периода») – репрессии действительно «развалили боевую подготовку» и ухудшили тем боевую выучку (впрочем, ситуация начала выправляться уже в 1940 г.)17, то в сухопутных войсках дело обстояло иначе.
Больше того, как раз в ходе репрессий и после них, во второй половине 1937-го – начале 1941-го, в Красной Армии произошли изменения, работавшие на улучшение боевой выучки!
Во-первых, вырос общеобразовательный уровень той части комсостава, которая заканчивала военные школы (с марта 1937-го – военные училища): с 1937 г. в них принимали уже исключительно лиц с неполным средним и средним образованием, причем артиллерийские училища комплектовали в основном имевшими полное среднее. Кроме того, к концу 30-х – когда проявились первые результаты осуществленного в 1932–1934 гг. отказа от революционного экспериментаторства в образовательной сфере – несколько улучшилось и качество советского среднего образования.
Во-вторых, в 1940 г. начали изживать то, что мы назвали основным противоречием «предрепрессионной» РККА18 – противоречие между передовой военной теорией и низкой выучкой основной массы тех, кто воплощает теорию в жизнь. А именно – стали изживать недооценку выучки подразделений (основывающейся, в свою очередь, на выучке одиночного бойца). «На протяжении многих лет, – констатировал 22 августа 1940 г. нарком обороны Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко, – когда дело доходило до тактических учений, то вместо того, чтобы отрабатывать боевые действия роты, батальона и полка, на маневры выводились целые корпуса и армии. Маневры эти проводились главным образом с той целью, чтобы посмотреть и проверить действия больших войсковых соединений, а те звенья, из которых слагаются эти войсковые соединения, то есть рота, батальон и полк, оставались в стороне, вне поля зрения». Поэтому «основной нашей задачей» теперь «является поднять и сделать сильными взвод, роту, батальон и полк»19.
В.А. Анфилов объявил этот курс ошибочным явно лишь в силу овладевшего им в 90-е гг. стремления охаивать абсолютно все, что происходило в Красной Армии после репрессий; разведывательный отдел Генерального штаба сухопутных войск Германии в своем докладе от 15 января 1941 г. отмечал, что взятый советскими военными новый курс – когда «от большевистского пристрастия к проведению гигантских маневров и учений они возвращаются к кропотливой работе по индивидуальной подготовке офицера и бойца [выделено мной. – А.С.]» – должен сыграть «положительную роль»20. Вновь приведем поистине золотые слова, произнесенные 21 ноября 1937 г. бывшим старшим унтер-офицером русской армии, Маршалом Советского Союза С.М. Буденным: «Мы подчас витаем в очень больших оперативно-стратегических масштабах, а чем мы будем оперировать, если рота не годится, взвод не годится, отделение не годится?»
В-третьих, весной – летом 1940 г. взяли курс на радикальное повышение требовательности в боевой подготовке и, соответственно, на радикальное укрепление дисциплины, на прекращение либеральничанья с «рабочими и крестьянами в красноармейских шинелях», на решительное использование средств принуждения и использование в полной мере дисциплинирующего потенциала таких вещей, как внутренний порядок в части и внешняя дисциплина.
Иными словами, во второй половине 1937–1940 гг. в СССР активизировалось возвращение к русской военной традиции – активизировался процесс отказа от большевистского экспериментаторства в военном деле. (Начало этого процесса следует отнести еще к 1935–1936 гг. Восстановление в сентябре 1935-го персональных воинских званий, выделявшее профессиональных военных в общей массе населения, объективно способствовало осознанию комначсоставом своего военного, солдатского «естества». «Есть и такие, – с неодобрением замечал 14 декабря 1935 г. старый большевик К.Е. Ворошилов, – которые думают, что военные звания – это хорошая вещь, теперь будет не то, что раньше было, только теперь мы становимся настоящими командирами, и прочее в этом роде»21. Принятое же в 1936-м решение руководствоваться при приеме в военные школы прежде всего общеобразовательным уровнем кандидата, а не его социальным происхождением в комментариях не нуждается…)
Однако к июню 1941-го эти изменения к лучшему должного эффекта дать еще не успели. Процент командиров с законченным средним образованием – выпуск которых из военных училищ в заметных количествах начался только в 1939-м – заметным стал лишь в ходе Великой Отечественной. Так, в 5-й гвардейской танковой армии накануне Курской битвы, к 1–5 июля 1943 г., низшее образование (1–6 классов) имелось лишь у 14,2 % комначсостава, а неполное среднее – у 35,6 %; половина же командиров и начальников (50,2 %) была уже со средним и высшим образованием