– «курсант не способен быстро реагировать на создавшуюся обстановку» (артиллерийское отделение Объединенной военной школы имени ВЦИК, апрель 1936 г.);
– «нет навыков в вырабатывании своего решения на карте» (артиллерийское отделение Омской объединенной военной школы (бывшей пехотной), апрель 1936 г.).
– «решения принимаются медленно, у курсантов не выработаны навыки в быстром усвоении и оценке обстановки» (Горьковская бронетанковая школа, июнь 1936 г.) 196.
Свидетельство противоположного характера в сохранившихся от первой половины 30-х гг. материалах инспектирования военных школ обнаруживается лишь одно. Обследовав в апреле – мае 1934 г. Среднеазиатскую объединенную школу, комиссия Среднеазиатского военного округа (САВО) констатировала, что на 1-м курсе уделяют много внимания отработке курсантами оценки обстановки и принятия решений197…
Изъяны были и у самого «практически-прикладного метода» обучения тактике, применявшегося в 1930–1936 гг.
Во-первых, он фактически не был прикладным и вырабатывал не командира, а все того же военного теоретика. Посетив осенью 1931 г. 13 военных школ Москвы и Ленинграда, А.И. Тодорский обнаружил, что на практических занятиях по тактике курсант ставится «в роль слушателя или ученика, а не командира» (которому в бою придется не рассказывать о своих действиях, а отдавать команды и распоряжения), что вместо кратких вводных, которыми преподаватель знакомит курсанта с обстановкой, и отдаваемых курсантом на основе анализа обстановки команд и распоряжений «имеют еще место длительные предварительные введения, вводные доклады и беседы»198.
Как правило, так же практические занятия по тактике проводились и в последующие годы. «Такие занятия, – писал в октябре 1936 г. Славин, – проходили преимущественно путем вопросов преподавателя и ответов курсантов, носили характер многочисленных и длинных разговоров, в которых преподаватель почти всегда требовал объяснений – почему предпринимается то или иное действие, чем обосновать ту или иную команду и т. п. Короче – тактическое занятие мало приближалось к условиям боя, где исполнители, получив определенную задачу, командуют, распоряжаются, доносят и действуют; оно не являлось беспрерывной практикой действий, мало вырабатывало практических навыков по командованию и управлению, а имело характер школьного урока, где руководитель выступал как учитель, а курсант как ученик»199. Если «командовать, распоряжаться, доносить и проч.» от курсантов и требовали, то (как, например, в Среднеазиатской объединенной школе в июле 1934 г.) «недостаточно жестко» – и курсанты опять начинали «больше разглагольствовать, нежели действовать и командовать»200…
В результате в первой половине 30-х гг. курсанты советских военных школ по-прежнему не обладали навыками управления войсками. О владении курсантами командным языком, констатировал, посетив осенью 1931-го занятия по тактике в 13 московских и ленинградских школах, Тодорский, не приходится и говорить201. То же самое фиксируют и все затрагивающие этот вопрос материалы инспектирования военных школ, сохранившиеся от 1932 года:
– «в тактической подготовке недостаточно привиты командирские навыки» (Киевские объединенные курсы подготовки командиров РККА, февраль – март 1932 г.);
– «нет привычки командовать, приказывать, распоряжаться» (Ленинградская пехотная школа, февраль – март 1932 г.);
– даже у выпускников «нет достаточно четкого управления подразделением»; вместо громких, четких приказов – «разговорная форма» управления (Саратовская бронетанковая школа, июнь 1932 г.);
– не производится «привития курсантам командного языка, привития командных навыков в боевой работе»; «управление танковым взводом в бою отработано недостаточно, нет командного языка» (Орловская бронетанковая школа, май 1932 г.);
– у курсантов 2-го курса мало практики командования отделением, нет четкого командного языка, в составлении донесений натренированы недостаточно (Бакинская пехотная школа, март 1932 г.);
– «слабы навыки командного языка – все еще много рассуждений, предварительных вступлений вместо нужных команд и коротких распоряжений» (Рязанская пехотная школа, январь 1932 г.);
– «большинство курсантов командным языком не овладели, страдают многословием, общим рассуждением, а некоторые прямо не умеют не только приказывать, а даже разговаривать четким языком» (Омская пехотная школа, январь 1932 г.);
– «курсант все еще сбивается на рассказ своих действий, вместо коротких команд и распоряжений», а если и пытается отдавать эти последние, то отдает неуставные: «валяй», «езжай», «давай» (2-я Ленинградская артиллерийская школа, февраль 1932 г.)202.
То же самое было и в 1933-м. Курсанты, стажировавшиеся летом этого года в войсках, подытоживал 31 декабря врид начальника УВУЗ ГУ РККА С.А. Смирнов, обнаружили «недостаток командирских навыков при проведении тактических занятий», «недостаточность навыков в командовании и управлении подразделением в бою и слабость командного языка». Это подтверждают и оба сохранившихся источника, характеризующие с этой стороны конкретные военные школы 1933 года. «Вопросы управления» являются «слабым местом» курсантов 2-го и даже 3-го курсов, указывалось в политхарактеристике Белорусской объединенной военной школы за зимний период 1932/33 учебного года. Курсанты 3-го курса «неумело управляют взводом; в них не вырабатывается четкость командного языка», – отметил, проинспектировав летом 1933-го Омскую пехотную и Томскую артиллерийскую школы, Казанский203.
Ничего не изменилось и в 1934-м. «Войсковые артиллерийские части, – констатировал 8 февраля 1935 г. Казанский, – давая отзывы на молодых командиров, обыкновенно указывают на недостаточность у них полевых практических навыков»204. О том же свидетельствуют и многие из сохранившихся от 1934 года материалов инспектирования военных школ и совещаний школьного комначсостава, в которых затрагиваются вопросы умения управлять войсками:
– «не вырабатывается в должной мере четкость и сжатость изложения мыслей и, особенно, навыки в формулировках распоряжений» (артиллерийское отделение Орджоникидзевской пехотной школы, январь 1934 г.);
– у курсантов «командный язык отсутствует вовсе» (Московская пехотная школа, январь 1934 г.);
– на тактических занятиях «командный язык не отработан, приказы нечеткие» (Орловская бронетанковая школа, март 1934 г.);
– стажировавшиеся в войсках курсанты обнаружили «неотработанность командирского языка» (Омская пехотная школа, июнь 1934 г.);
– «подаваемые команды многословны и часто неясны» (Московская пехотная школа, ноябрь 1934 г.)205.
Проверивший в марте 1934-го Киевскую объединенную военную школу начальник штаба боевой подготовки сухопутных сил РККА В.Н. Курдюмов отметил, что курсанты «умеют отдать все нужные распоряжения» – но сам же дезавуировал этот свой вывод, указав, что «в дальнейшем в тактической подготовке основное внимание необходимо сосредоточить» на… «умении подать быстро и правильно команду»206.
Правда, в акте инспекторской поверки Среднеазиатской объединенной военной школы в апреле – мае 1934 г. уже без всяких оговорок значится, что курсанты «достаточно четко» (правда, не в поле, а при упражнениях на ящике с песком) «распоряжались за комвзвода». А согласно актам проведенных в сентябре 1934-го инспекторских смотров боевой подготовки Белорусской и Татаро-Башкирской объединенных, Сумской артиллерийской и все тех же Московской и Орджоникидзевской пехотных школ, курсанты «четко и уверенно», «хорошо» или даже «отлично» «командовали и управляли взводом в бою» и проявляли «хорошие» «навыки в командовании по должностям среднего и мл[адшего] начсостава» (только в батарее «Татбашшколы» «отмечались неуставные команды»)207. Но здесь мы явно имеем дело либо с характерной для инспекторских смотров поверхностностью проверки, либо с результатами целенаправленного натаскивания курсантов, выделенных для «показа товара лицом» на плановом осеннем смотру. Ведь осуществленные в том же году внеплановые проверки двух из шести названных здесь школ (Среднеазиатской в июле и Московской в ноябре) дали (см. выше) прямо противоположные результаты!
В мнении о том, что указанные акты не отражали истинного положения дел с умением курсантов управлять войсками, нас укрепляет и то, что и в следующем году это положение оставалось точно таким же, что и в 1931—1933-м. Так, отчет УВУЗ РККА за 1934/35 учебный год прямо признал, что «выпускаемые из школ молодые командиры» по-прежнему отличались «очень незначительными и нетвердыми навыками в командовании и управлении подразделениями»208. О том же свидетельствуют и абсолютно все из тех сохранившихся от 1935-го материалов проверок военных школ и докладов командования школ, в которых обращалось внимание на вопросы управления войсками:
– «практические навыки в командовании, в боевой работе совершенно недостаточны. Курсанты сплошь и рядом, зная, что надо делать, не могут подать правильных команд, отдать ясный приказ»; «курсанты больше рассуждают, чем командуют, докладывают, действуют» (Школа червонных старшин, март 1935 г.);
– «командование неуверенное, нечеткое. Команды не отработаны» (Московская пехотная школа, июль 1935 г.);
– «распоряжения отдают тягуче, обдумывая каждое слово» (Рязанская пехотная школа, сентябрь 1935 г.);
– «курсанты слабо приучены к четкому командному языку, стремятся больше рассуждать» (Белорусская объединенная военная школа, март 1935 г.; как видим, утверждения актов осенних смотров 1934 года о «хорошем» и «четком» управлении подразделением московскими и белорусскими курсантами представляют собой явную «липу»);
– «на тактических занятиях от курсантов недостаточно требуют четкости в распоряжениях, приказаниях и действиях; наоборот, курсант […] рассуждает» (Томская артиллерийская школа, июль 1935 г.);