хаос бесхозяйственности и бессистемности, свойственной нам вообще [выделено мной. – А.С.] и данной эпохе в особенности. Ведь так же обстояло дело и по всем остальным отраслям русской жизни!» Историк, продолжал (фактически солидаризируясь с Флугом) Новицкий, «стоит в изумлении перед нелепым грандиозным событием и в муках старается найти имена виновных» – а ведь «корень» такого положения вещей «таится в глубине особенности русского естества»40…
Нам станет понятным, например, почему русский Генеральный штаб – укомплектованный высокообразованными специалистами, приученными научно мыслить! – накануне Первой мировой так и не смог разработать научно обоснованную систему мероприятий по подготовке страны и армии к большой европейской войне и военную доктрину. «[…] У нас, – писал генерал-лейтенант Н.Н. Головин, – обращалось внимание на тот или другой вопрос; этот вопрос так или иначе разрешался, но того научно обоснованного синтеза [выделено мной. – А.С.], который имелся налицо во Франции или Германии, у нас не было». То же и с доктриной: «были попытки копировать немцев или французов», но не синтезировать свою. А так как «доктрина всецело обуславливается свойствами своей вооруженной силы и местными условиями», это «еще более придавало стратегии нашего высшего командного состава и Генерального штаба характер беспочвенности и схоластичности»; «за нее-то и пришлось платить реками лишней крови» в 1914–1916 гг.41
Станет понятной и та однобокость, с которой развивался в конце XIX – начале ХХ в. русский военно-морской флот – когда, для того, чтобы построить побольше кораблей, экономили на развитии системы базирования и судоремонта, на боевой подготовке и качестве боеприпасов. Непонимание того факта, что «военно-морской флот – это не только боевые корабли, а сложный многофункциональный комплекс», система, что «просчеты, ошибки, недостаточность в деятельности какого-либо одного из видов обеспечения может привести к тому, что боевые корабли не смогут решить поставленную задачу»42, – непонимание этого так же естественно вытекает из склонности к анализу, а не к синтезу, к частностям, а не к увязыванию их в систему, что и отсутствие военной доктрины и системного подхода в подготовке страны к войне.
Станет понятной и та бессистемность, с которой формировали в 1880-х – 1890-х гг. и собственно корабельный состав русского флота – когда корабли чаще всего «представляли собой совершенно случайные типы, необдуманные в целом [здесь и далее выделено мной. – А.С.] ни с тактической, ни с технической стороны», «случайный и недоношенный плод смутных более или менее односторонних идей и впечатлений», когда «Морской технический комитет, состоявший из пяти почти самостоятельных отделов по разным специальностям, весьма плохо согласовывал между собой различные, часто противоречивые требования своих отделов, и […] нередко тщательная, почти ювелирная отделка какой-либо второстепенной детали прилаживалась к грубому, топорно выделанному целому», а усовершенствования проекта заключались «в многих частичных изменениях, сделанных под влиянием разнообразных воззрений […] без достаточно продуманной связи между этими изменениями» – почему и «не увеличивали существенным образом боевой силы кораблей» (то есть того, ради чего и строятся эти последние. – А.С.)43. Только после Цусимского погрома «русские военно-морские специалисты поняли, что кораблестроительные программы должны иметь конечной целью создание оперативных соединений, связанных единым замыслом» (то есть поняли необходимость перейти от увлечения частностями к увязке частностей в единое целое, от анализа к синтезу. – А.С.)44.
Станет понятным и характерное для того же «доцусимского» периода истории русского флота пренебрежение оперативно-тактической составляющей подготовки морских офицеров – когда из военного моряка готовили техника, знатока частностей (кораблевождения или технических средств), а не тактика, умеющего применять систему оружия, которой является боевой корабль, умеющего так организовать перемещение корабля в пространстве и работу всех его технических средств, так синтезировать все возможности, предоставляемые корабельной техникой, чтобы добиться главного, ради чего существует военный флот – нанесения ущерба противнику.
Станет гораздо понятнее и склонность русских штабов времен Русско-японской войны к погрязанию в административных мелочах вместо выработки руководящих оперативных или тактических идей («Штабы, – отмечал изучавший состояние тогдашней русской армии преподаватель прусской Военной академии, – не находились на надлежащей высоте, так как занимались мелочами, а не настоящей работой»45). Сопоставим с наблюдением В.Е. Флуга свидетельство генерал-квартирмейстера штаба 3-й Маньчжурской армии генерал-майора М.В. Алексеева – отмечавшего весной 1905 г., что у работников штаба главнокомандующего Маньчжурскими армиями «нет общих идей, которыми управлялись бы их действия. Есть какие-то вспышки, обрывки мыслей»46. Перед нами яркое проявление преобладания аналитического мышления над синтетическим…
Станет хотя бы отчасти понятной и та поразительная неспособность разработать адекватный обстановке и полученным задачам план действий, которую проявили в марте 1916 г., накануне и в ходе Нарочской операции, командиры корпусов и командующие группами 2-й армии Западного фронта (все как один закончившие академию Генерального штаба!) и их штабы. Так, командующий северной группой 2-й армии генерал от кавалерии М.М. Плешков и его штаб:
– наметив нанести главный удар правым флангом, резерв разместили за левым;
– атаку наметили на местности, не позволявшей эффективно действовать ни пехоте, ни артиллерии,
– разместив всю тяжелую артиллерию на участке одного из двух атакующих корпусов, не учли, что условия местности не позволят ей обработать цели на участке другого.
А командующий южной группой генерал от инфантерии П.С. Балуев и его штаб:
– поставили войскам «нарочито» сложные и запутанные задачи («что таит в себе возможности будущих неудач»),
– разработали излишне много вариантов действий после прорыва обороны противника (не учитывая, что противник все равно может создать своими действиями обстановку, при которой нельзя будет применить ни один из намеченных вариантов) и, наконец,
– поставили группе задачи, уводящие ее с направления, указанного ей командующим армией47.
Такая неясность и противоречивость плана действий, такие недостатки синтеза самым естественным образом вытекают из чрезмерного увлечения анализом (возможных действий противника, возможностей, которые представятся после прорыва обороны, и др.) – увлечения, заставляющего забыть даже о главной идее, которая должна быть положена в основу синтеза (директиве командарма-2). То же увлечение просматривается и в принятом в ходе операции командиром 27-го армейского корпуса генералом от инфантерии Д.В. Баланиным решении отойти ввиду отхода соседа справа. Способность к анализу (оголение правого фланга грозит фланговым ударом противника) и здесь явно перевесила способность к синтезу – не позволив Баланину использовать имевшиеся у него в резерве и способные парировать угрозу флангу корпуса четыре полка. (Предположить, что перед нами очередное проявление самого распространенного порока русского генералитета начала ХХ в. – слабодушия, склонности к перестраховке, боязни риска, – трудно, так как Баланин был одним из тех военных, которые ясно сознавали необходимость борьбы с этим злом. «Слабые, угодливые, колеблющиеся», писал он в 1911 г. в свой статье «Подготовка и выбор начальников», «должны уступить свое место сильным, правдивым, решительным»: «только при этих условиях наступит снова золотой век для нашей доблестной армии»48…)
Накладывавшийся на перевес аналитического мышления над синтетическим солидный теоретический багаж офицера Генерального штаба только убыстрял ту утрату «простоты мышления», ту потерю «способности понимать самые простые истины», которая постигла, например, и «перегруженных тактической подготовкой» австро-венгерских генералов49. Думается, именно поэтому Баланин (бывший академический преподаватель тактики), получив приказ выделить для поддержки наступающих войск одну из двух дивизий своего стоящего в резерве корпуса, выделил не ближайшую к фронту 45-ю пехотную, а стоявшую дальше 76-ю (в ходе предпринятого позднее расследования он так и не смог вразумительно объяснить, почему принял такое решение) …
Станет понятной и недостаточное владение командирами и штабами соединений и объединений техникой организации и управления боем (операцией) – отличавшее не только «предрепрессионную» РККА, но и русскую армию начала ХХ в.
«Передвижения русских войск, – отмечали в 1913 г. в германском Генеральном штабе, – совершаются, как и прежде, с чрезвычайной медлительностью. От русских командиров также нельзя ожидать быстрого использования благоприятного оперативного положения, как и быстрого и точного выполнения войсками приказанного маневра. Для этого слишком велики препятствия, возникающие всюду при отдаче, передаче и выполнении приказа»50. То же признавал уже в 1940-м и Н.Н. Головин: «Мы хромали в 1914 году в области высшего командования и в технике Службы Генерального штаба»51. Так, побывав 19 августа (1 сентября) 1914 г. в штабе 4-й армии Юго-Западного фронта, командир лейб-гвардии Гродненского гусарского полка полковник Головин «был поражен той суетливой примитивностью, с которой происходила оперативная работа. […] Мои ученики, удивленные полным несоответствием того, что им преподавалось с кафедры, с тем, как протекала работа в Штабе армии в действительности, засыпали меня недоуменными вопросами. […] Как правило без исключения, приказы из Штаба армии получались с таким запозданием, что выполнять их было нельзя; как правило, нас без толку «дергали», заставляя производить ненужные марши; в критические моменты мы оставались не только без указаний, но даже без ориентировки; это не мешало Штабу армии вмешиваться в подробности выполнения, которые всецело входил