и в круг обязанностей нашего начальника дивизии»52…
О том же писал в те дни в дневнике старший адъютант штаба 3-й Финляндской стрелковой бригады (входившей в 10-ю армию Северо-Западного фронта), Генерального штаба капитан А.И. Верховский: «[…] Наше маневрирование, не руководимое из штаба армии, носило хаотический характер. Никакой связи между частями, никакой ориентировки начальников о том, что происходит, и о целях действий. […]
Все, что мы, молодежь, учили о современной войне, все, что нам казалось азбучным, все было позабыто, все не исполнялось. Мы не знали, куда и зачем идем, откуда гремят артиллерийские выстрелы, кто и почему стреляет. Мы не знали, кто вправо и влево от нас, где нам получать наше продовольствие и снаряды. […]
Никто не знал, что и как делать. Взялись играть сложную симфонию войны, а знание техники позволяет играть только одну хроматическую гамму.
Но почему же командный состав не учили воевать? Ведь нас, маленьких офицеров Генерального штаба, всему этому в академии обучили. Ведь наши профессора, особенно молодые, говорили нам заранее все, что нужно делать на войне»53.
Действительно, можно списать недееспособность штаба 10-й армии на то лишь обстоятельство, что его работники заканчивали академию до 1910 г. и их – в отличие от выпускника 1911 года Верховского и других «маленьких офицеров Генерального штаба» – не учили тактике «прикладным» методом Н.Н. Головина и не обучали систематически технике штабной службы. Это, конечно, сказывалось тоже, однако тренировка штабов в ходе полевых поездок и маневров – основательность которой в последние перед 1914-м годы хорошо видна, например, из воспоминаний Б.М. Шапошникова – от описанной выше бестолковщины должна была бы все-таки гарантировать. (Полковник Б.Н. Сергеевский писал, что «штабная работа мирного времени не давала в этом отношении почти ничего»54, но он стал офицером Генерального штаба только летом 1914-го и до войны штабной работой почти не занимался). А вот если мы учтем естественно вытекающее из перевеса аналитического мышления над синтетическим недостаточное умение организовать свою и подчиненных работу (германские генштабисты в 1913 г. выделяли, в частности, свойственную русским «полную неспособность правильно определить и использовать время»55), то все встанет на свои места. «Мы, русские, в большинстве страдаем вообще недостатком организационных способностей», – признавал и тот же Сергеевский56…
Если же вернуться к «предрепрессионной» РККА, то, помимо необычайной живучести теоретического уклона в обучении командиров тактике и неотработанности техники штабной службы, перевесом аналитического мышления над синтетическим можно объяснить и чрезвычайную живучесть стремления рассматривать военную школу как воинскую часть (и уделять поэтому излишне много внимания сколачиванию курсантских подразделений в ущерб индивидуальной подготовке курсанта как командира). И тут частности (необходимость хорошо ознакомить будущего командира со службой рядового бойца, желание блеснуть на смотру) затмевали главное – тот факт, что военные школы предназначаются для подготовки командиров, и что, соответственно, все частности должны быть подчинены достижению этой главной цели…
Такое объяснение представляется тем более обоснованным, что в истории советских вооруженных сил в 30-е гг. немало и других фактов, которые великолепно объясняются при помощи наблюдения В.Е. Флуга. Так, при строительстве ВВС и ВМФ в этот период – точно так же, как и перед Русско-японской войной! – забывали о том, что и флот и авиация суть системы, высокая эффективность каждой из которых обеспечивается сбалансированным развитием всех ее составляющих, а не опережающим развитием какой-то одной из них.
В авиации приоритет отдавали наращиванию численности самолетного парка (не учитывая, что самолеты тогда быстро устаревали) – тогда как «перераспределение финансов в пользу создания перспективных самолетов и более качественную подготовку летчиков дало бы больший эффект, нежели содержание самой большой в мире армады устаревших воздушных машин»57. Решения же о принятии на вооружение того или иного типа самолета принимали, учитывая «только некоторые [здесь и далее выделено мной. – А.С.] показатели, характеризующие отдельно летные и отдельно боевые качества самолетов»58. И тут забывали о синтезе, о системном подходе, о том, что боевой самолет предназначен для нанесения ущерба противнику и что для достижения этой главной цели необходима сбалансированность летных и боевых характеристик; опять не «смотрели на дело в целом»…
Строя флот, заботились почти исключительно о его ударных силах (подводных лодках, торпедных катерах, морской авиации, а затем еще и об эсминцах, крейсерах и линкорах) – забывая, что они не могут эффективно действовать без сил обеспечения – тральщиков, охотников за подводными лодками, транспортов, танкеров, плавучих баз и т. п. «Считалось, что важно в первую очередь построить ударные корабли, оставив все остальное на потом. А «потом» наступала новая пятилетка, и все повторялось вновь: одни классы [кораблей и судов. – А.С.] строились десятками и сотнями, другие – почти не строились вообще». Корни этой порочной практики цитируемые нами исследователи склонны искать в «неудовлетворительной подготовке кадров» РККВМФ, но проницательно добавляют, что «простого ответа тут не получится»59. И действительно, из описанной ими ситуации прямо-таки выпирает природная склонность к тому, чтобы «за деревьями не замечать леса», к увлечению частностями в ущерб увязыванию их в единое целое, к анализу, но не к синтезу…
В свою очередь, предпочтение анализа синтезу, неумение «смотреть на дело в целом» может быть объяснено такой присущей русскому этносу (и отмечавшейся, в частности, авторитетными исследователями русского национального характера И.А. Ильиным, Н.А. Бердяевым и Н.О. Лосским) чертой, как недисциплинированность мышления60.
Особенностями русской ментальности нужно объяснить и обычное для комсостава «предрепрессионной» РККА халатное отношение к боевой подготовке. Ведь оно также встречалось и в русской армии начала ХХ в.
Правда, значительно реже, чем в Красной; русские офицеры-эмигранты – авторы вышедшего в 1959 г. труда «Российские офицеры» писали даже, что, хотя и «нельзя сказать, что все офицеры были образцом во всех отношениях, но можно утверждать, что небрежных к службе, недобросовестных», допускавших «неаккуратное посещение службы, уклонение от тягостных командировок или нарядов и т. д.» «почти не встречалось», что «офицерство несло службу ревностно, исправно, не было ни внешней, ни душевной расхлябанности»61.
Такой образ, видимо, все же несколько идеализирован: утверждение о поголовно «ревностном» несении службы противоречит общему мнению русских военных публицистов начала ХХ в.62 Более корректной представляется оценка, которую дал в 20-е гг. тот же В.Е. Флуг: «Офицерский состав мирного времени был дисциплинирован, достаточно [выделено мной. – А.С.] предан служебному долгу»63. Показательно сравнение восьми мемуарных источников, освещающих отношение русских офицеров 1905–1914 гг. к служебным обязанностям – воспоминаний Ю.Н. Плющевского-Плющика, Б.В. Геруа, Н.В. Нагаева, А.И. Деникина, Б.М. Шапошникова, В.С. Трубецкого, В.С. Литтауэра, Я.Я. Смирнова и Ф.И. Елисеева. Их авторы служили тогда в 9 разных полках (соответственно в лейб-гвардии Семеновском, лейб-гвардии Егерском, лейб-гвардии 2-м стрелковом Царскосельском, лейб-гвардии Кирасирском Ее Величества, 17-м пехотном Архангелогородском, 1-м Туркестанском стрелковом, 1-м гусарском Сумском, 17-м гусарском Черниговском и 1-м Кавказском полку Кубанского казачьего войска) – но ни один не смог назвать больше двух фамилий офицеров, которые в той или иной степени манкировали бы своими обязанностями (это синий кирасир поручик князь П.С. Урусов 1-й, туркестанский стрелок полковник Н.И. Федоров, сумцы ротмистр светлейший князь И.В. Меншиков-Корейша и полковник В.Ф. Рот и кавказец есаул З.З. Котляр). «Большинство офицеров» полка, прямо писал бывший сумский гусар Литтауэр, «упорно трудились»; генштабист Плющевский-Плющик точно так же охарактеризовал семеновцев (у которых отбывал ценз командования ротой): «Офицеры, в большинстве случаев, работают так же добросовестно». Бывший командир архангелогородцев Деникин указал, что «офицерский состав полка военным делом интересовался, работал и вел себя исправно», а бывший лейб-егерь Геруа отметил, что офицеры возглавлявшегося им 1-го батальона «все были […] люди долга – отличные работники». Бывший же черниговский гусар Смирнов вообще настаивал, что «весь полк положительно щеголял рвением к службе»; о том же писал и бывший царскосельский стрелок Нагаев: «Военному делу отдавались не только по долгу, но и с истинным увлечением, особенно в отношении стрельбы». Такими же, по князю Трубецкому, были и молодые офицеры синих кирасир – «крепко заразившие» весь полк духом соревнования в боевой подготовке64.
Как видим, мемуарные источники заставляют признать более корректной оценку В.Е. Флуга…
Однако было бы непростительной ошибкой не придавать значения уточнениям как Литтауэра и Плющевского-Плющика («большинство», то есть не все), так особенно и Флуга («достаточно предан служебному долгу»). Смысл последней оговорки раскрывает Генерального штаба полковник М.С. Галкин. «Формальная сторона службы процветает, – писал он в 1906 г., характеризуя «наш офицерский корпус», – моральная – отсутствует.
Проследите трудовой день современного офицера. Утро он проводит на занятиях, но как? Придет, поздоровается с нижними чинами, посидит в ротной канцелярии, выкурит несколько папирос, неоднократно сверится с часами: «Не пора ли кончать?», прикажет унтер-офицеру заниматься с нижними чинами, и только.