Глава VI
Идут, идут! Трясется свод
От грома голосов. И вот —
Обличием многообразны,
В кирасах, разных, в шлемах разных
Шагают, полные гордыни и соблазна.
Если сэр Гильдебранд Осбальдистон не спешил приветствовать своего племянника, о приезде которого его, несомненно, давно известили, он мог сослаться в свое оправдание на важные причины.
— Я бы вышел к тебе раньше, дружок, — воскликнул он, сердечно со мною поздоровавшись и крепко пожав мне руку, — но должен был сперва присмотреть, как загоняют собак. Добро пожаловать в Осбальдистон-Холл! Знакомься со своими двоюродными братьями: это — Перси, это — Торни, это — Джон; а это — Дик, Уилфред и… стой, где ж Рэшли? Ага, вот и он! Отодвинь-ка, Торни, свое длинное туловище и дай поглядеть на брата. Изволь — твой двоюродный брат Рэшли. Итак, твой отец вспомнил, наконец, о старом замке и о старом сэре Гильдебранде — что ж, лучше поздно, чем никогда. Добро пожаловать, дружок, вот и всё… Но где ж моя маленькая Ди? Ага, вот она идет. Это моя племянница. Ди — дочь моего шурина, самая красивая девушка у нас на севере, — кого ни взять, ни одна здесь с нею не сравнится. Ну, а теперь за стол, пока не простыло жаркое.
Чтобы составить представление о лице, произнесшем эту речь, вы должны вообразить себе, мой милый Трешам, человека лет шестидесяти, в охотничьем кафтане, некогда богато расшитом, но утратившем свой блеск в ноябрьских и декабрьских бурях. Сэр Гильдебранд, несмотря на резкость его теперешних манер, вращался в былые годы при дворе и живал в королевском лагере; до революции он занимал высокую должность при армии, стоявшей под Гаунслоу-Гитом, а затем, очевидно, как католик, получил титул «сэра» от несчастного, окруженного дурными советниками Якова II. Но мечты сэра Гильдебранда о дальнейшем продвижении, если и были они у него, угасли при перевороте, свергнувшем его покровителя с престола, и с той поры он жил уединенной жизнью в родовом поместье. При своем деревенском облике сэр Гильдебранд во многом сохранил черты джентльмена, и среди своих сыновей он выделялся, как обломок коринфской колонны — пусть обитой и замшелой — среди неотесанных каменных глыб в Стонхендже[52]или в другом каком-нибудь друидическом храме. Сыновья и впрямь похожи были на тяжелые неотесанные глыбы. Высокие, крепкие, благообразные, все пятеро старших, казалось, были лишены как прометеевой искры ума, так и внешнего изящества и лоска, которые у воспитанного человека скрадывают иногда недостаток умственного развития. Казалось, самыми ценными их нравственными качествами были благодушие и довольство своей жизнью, отражавшиеся в их тяжелых чертах, и всё честолюбие их было направлено к утверждению своей славы искусных звероловов. По внешнему виду силач Персиваль, силач Торнклиф, силачи Джон, Ричард и Уилфред Осбальдистоны не более рознились между собою, чем, по свидетельству поэта, силач Гиас и силач Клоант.[53]
Зато, создавая Рэшли Осбальдистона, госпожа природа пожелала, видно, вознаградить себя за такое однообразие, столь несвойственное ее творениям: лицом и манерами, а также, как я узнал впоследствии, характером и дарованиями он был до странности непохож не только на своих братьев, но и на большинство людей, каких знавал я до той поры. Если Перси, Горни и компания поочередно кивали головой, ухмылялись и выдвигали скорее плечо, чем руку, по мере того как отец представлял их новому родственнику, — Рэшли выступил вперед и приветствовал мое прибытие в старый замок Осбальдистонов со всей учтивостью светского человека. Внешность не располагала в его пользу. Он был мал ростом, тогда как братья его казались потомками Енака;[54] и в то время как они отличались редкой статностью, Рэшли, при большой физической силе, был кособок, голова сидела у него на короткой бычьей шее, и вследствие повреждения, полученного в раннем детстве, в его походке чувствовалась какая-то неправильность, столь похожая на хромоту, что это, как подозревали многие, служило прямым препятствием к его посвящению в сан: римско-католическая церковь, как известно, не допускает в ряды своего духовенства людей, страдающих телесными недостатками. Другие, однако, приписывали этот недочет просто плохой выправке и утверждали, что это не могло помешать младшему Осбальдистону сделаться священником.
Лицо Рэшли было таково, что, раз его увидев, мы напрасно старались бы его забыть, — оно врезалось в память, пробуждая мучительное любопытство, хотя и вызывало в нас неприязнь и даже отвращение. Это впечатление, очень сильное, зависело, если разобраться, не от безобразия его лица, — черты его, хоть и неправильные, были нисколько не грубы, а проницательные темные глаза под косматыми бровями не позволяли назвать это лицо просто некрасивым; но в глазах его таилось выражение хитрости и коварства, а при определенных поводах, и злости, умеряемой осторожностью, — злости, которую природа сделала явной для каждого рядового физиономиста, — может быть, с тем же намерением, с каким надела она гремучие кольца на хвост ядовитой змее. Как бы в вознаграждение за такую невыгодную внешность, Рэшли Осбальдистон был наделен самым мягким голосом, самым звучным, сочным и богатым, какой только мне доводилось слышать, и подлинным даром красноречия, чтобы этот тонкий инструмент не пропадал напрасно. Едва успел Рэшли договорить первую фразу приветствия, как я уже мысленно согласился с мисс Вернон, что мой новый родственник мгновенно покорил бы любую женщину, если бы она могла судить о нем только по слуху. Он хотел уже сесть со мною рядом за стол, но мисс Вернон, которая, как единственная женщина в семье, полновластно распоряжалась в таких делах, поспешила посадить меня между собою и Торнклифом; я, понятно, не стал возражать против этого приятного соседства.
— Мне нужно с вами поговорить, — сказала она, — и я нарочно посадила между вами и Рэшли честного Торни. Он послужит
Периной меж стеною за́мка
И огнедышащим ядром,
покуда я — первая, с кем вы познакомились в этой блещущей умом семье, — расспрошу вас, как мы вам понравились.
— Очень затруднительный вопрос, мисс Вернон, если принять в соображение, как мало времени провел я в Осбальдистон-Холле.
— О, философия нашей семьи вся как на ладони. Есть, правда, небольшие оттенки, отличающие отдельных лиц, но уловить их может только глаз тонкого наблюдателя; зато вид (так, мне кажется, называют это натуралисты?) можно распознать и охарактеризовать сразу же.
— Если так, пять старших моих кузенов получат, я полагаю, почти одинаковую характеристику.
— Да, каждый из них представляет собой счастливое сочетание пьяницы, собачника, задиры, лошадника и дурака. Но как нельзя, говорят, найти на дереве два в точности схожих листка, — так и здесь у каждого из них эти счастливые свойства смешаны в несколько иной пропорции, доставляя приятное разнообразие для тех, кто любит изучать характеры.
— Сделайте милость, мисс Вернон, дайте мне краткий набросок.
— Вы получите сейчас семейный портрет в полном объеме, — так легко сделать это одолжение, что отказать в нем невозможно. В Перси, старшем сыне и наследнике, больше от пьяницы, нежели от собачника, задиры, лошадника и дурака. Мой милейший Торни более задира, нежели пьяница, собачник, лошадник и дурак. Джон, который семь дней в неделю ночует в горах, тот прежде всего — собачник. Лошадник ярче всего представлен в Дике, который готов скакать за двести миль, не слезая с седла, чтобы поспеть на скачки, где его облапошит каждый, кому не лень. В Уилфреде же глупость настолько преобладает над всеми прочими качествами, что его можно назвать просто дураком.
— Недурная коллекция, мисс Вернон, и представленные в ней разновидности принадлежат в общем к весьма любопытному виду. Но разве на вашем холсте не найдется места для сэра Гильдебранда?
— Я люблю дядю, — был ответ. — Я в долгу перед ним, он делал мне добро (или думал, что делает); и я предоставлю вам самому написать его портрет, когда вы ближе его узнаете.
«Прекрасно, — подумал я про себя, — рад, что она проявила всё-таки хоть некоторую снисходительность. Кто ожидал бы такой злой сатиры от такого юного и такого восхитительно красивого создания!»
— Вы думаете обо мне, — сказала она и подняла на меня темные глаза, словно желала проникнуть взором в мою душу.
— Да, я думал о вас, — отвечал я, несколько смущенный смелой прямотой ее вопроса; и затем, стараясь превратить в комплимент свое откровенное признание, добавил:
— Как мог бы я думать о ком-нибудь другом, имея счастье сидеть рядом с вами?
Мисс Вернон улыбнулась с гордым высокомерием, какого никогда не встречал я на таком прелестном лице.
— Должна теперь же предварить вас, мистер Осбальдистон, что на меня напрасно тратить комплименты, а потому не швыряйтесь учтивыми словами, — для изящных джентльменов, путешествующих в этой стране, они заменяют погремушки, бусы и браслеты, какими мореплаватели задабривают диких обитателей новонайденных земель. Не истощайте запасов вашего товара, — в Нортумберленде вы найдете туземцев, которых ваши изящные безделушки расположат в вашу пользу; на меня же вы их потратите даром, так как я случайно знаю их подлинную цену.
Я в смущении молчал.
— Вы напомнили мне сейчас, — продолжала молодая леди, вернувшись к прежнему живому и равнодушному тону, — того человека из волшебной сказки, который видел, как деньги, принесенные им на рынок, у него на глазах обращаются в угольки. Одним злосчастным замечанием я обесценила и уничтожила весь запас ваших любезностей. Но ничего, не горюйте; если я не обманываюсь на ваш счет, мистер Осбальдистон, вы умеете говорить более интересные вещи, чем эти fadeurs,