— Старому сквайру Инглвуду, который принял ее довольно неохотно. Судья, я думаю, сам постарался уведомить об этом сэра Гильдебранда, чтобы дать ему возможность переправить вас контрабандой в Шотландию, где приказ об аресте теряет силу. Но дядя понимает, что его религия и старые связи и без того бросают на него тень в глазах правительства; и если теперь он окажется замешанным в историю с грабежом, власти отберут у него оружие, а может быть, и лошадей (что было бы худшим из зол), объявив его якобитом, папистом и подозрительной личностью.[65]
— Вполне допускаю, что он, чем терять своих гунтеров, скорее выдаст племянника.
— Племянника, племянницу, сыновей, дочерей, если б имел их, — весь свой род и племя, — сказала Диана. — А потому не полагайтесь на него ни одной минуты и спешите в дорогу, покуда приказу об аресте не дан ход.
— Так я и поступлю, но поеду я прямо к сквайру Инглвуду. Где он живет?
— Милях в пяти отсюда, в ложбине за рощей, — видите, где башня с часами?
— Я буду там через десять минут, — сказал я и дал шпоры коню.
—- Я поеду с вами и покажу вам дорогу, — сказала Диана, тоже пуская рысью свою Фебу.
— Ни в коем случае, мисс Вернон, — возразил я. — Неудобно — разрешите мне дружескую откровенность, — неудобно и, пожалуй, неприлично было бы вам отправиться со мною по такому делу.
— Я понимаю вас, — сказала мисс Вернон, и ее гордое лицо покрылось легкой краской, — вы высказались откровенно… и, я полагаю, из добрых чувств, — добавила она после краткой паузы.
— Так и есть, мисс Вернон. Неужели вы думаете, я не ценю вашего участия или не благодарен вам за него? — сказал я более прочувствованно, чем хотел. — Оно продиктовано истинной дружбой, проявленной из лучших побуждений в час нужды. Но я не могу, ради вас самих… во избежание кривотолков… я не могу позволить, чтобы вы последовали голосу великодушия; это дело слишком гласное — почти то же самое, что идти открыто в суд.
— Когда потребовалось бы не «почти», а прямо идти в суд, вы думаете, я не пошла бы, если бы считала дело правым и желала бы защитить друга? За вас никто не заступится, вы чужой; а здесь, на окраинах королевства, местные суды творят порой самые нелепые дела. Дядя не захочет впутываться в ваш процесс; Рэшли сейчас нет, а если бы он и был здесь, нельзя знать, чью он принял бы сторону; остальные один другого глупее и грубее. Я еду с вами и не боюсь оказать вам услугу. Я не светская леди, меня не пугают до смерти своды законов, грозные слова и огромные парики.
— Но, дорогая мисс Вернон…
— Но, дорогой мистер Фрэнсис, запаситесь терпением и спокойствием и не мешайте мне идти моей дорогой; когда я закусила удила, меня ничем не остановить.
Мне, конечно, льстило участие к моей судьбе со стороны столь прелестного создания, но я в то же время боялся, что покажусь смешным, если приведу вместо адвоката восемнадцатилетнюю девушку, и меня тревожила мысль, как бы ее побуждения не были ложно истолкованы. Поэтому я всячески старался сломить ее решение сопровождать меня к сквайру Инглвуду. Но своевольная Диана прямо сказала, что мои уговоры напрасны, что она истая Вернон, которую никакие соображения, ни даже невозможность оказать существенную помощь, не побудят покинуть друга в беде; доводы мои, быть может, хороши для миловидной, благовоспитанной, благонравной барышни из городского пансиона, но непригодны для нее, привыкшей сообразоваться только со своим собственным мнением.
Пока она это говорила, мы быстро приближались к усадьбе Инглвуда, и Диана, как будто затем, чтоб отвлечь меня от дальнейшего спора, стала рисовать мне карикатурный портрет судьи и его секретаря. Инглвуд был, по ее словам, «прощеный якобит», — то есть он, подобно большинству местных дворян, долго отказывался принести присягу новому государю, но недавно всё-таки принес и занял должность судьи.
— Он это сделал, — сказала Диана, — уступив настоятельным уговорам большинства своих собратьев-сквайров, опасавшихся, что охотничьи законы — ограда лесной потехи — того и гляди утратят свою силу за отсутствием блюстителя, способного их внедрять, ибо ближайшим представителем судебной власти оставался мэр города Ньюкастля, а тот, будучи более склонен к уничтожению жареной дичи, чем к охране живой, понятно, ревностней отстаивал интересы браконьеров, нежели охотников. Поэтому, признав необходимым, чтобы кто-либо из их среды поступился своей якобитской совестью на благо всего общества, нортумберлендские сквайры возложили эту обязанность на Инглвуда, который никогда не отличался чрезмерной щепетильностью и мог, на их взгляд, без особого отвращения мириться с любым политическим credo.[66] Приобретя, таким образом, подходящего судью, так сказать, тело правосудия, они постарались, — продолжала мисс Вернон, — снабдить его также и душой во образе хорошего секретаря, который направлял бы его действия и вдыхал в них жизнь. И вот они нашли в Ньюкастле ловкого юриста по имени Джобсон, который (внесем разнообразие в метафору) не стесняется торговать правосудием под вывеской сквайра Инглвуда; и так как его личные доходы зависят от количества проходящих через его руки дел, он умудряется выискивать для своего принципала гораздо больше занятий по судейской части, чем хотел бы этого сам честный сквайр; на десять миль вокруг ни одна торговка яблоками не может произвести свой расчет с разносчиком, не представ пред лицо ленивого судьи и его проворного секретаря, мистера Джозефа Джобсона. Но самые смешные сцены происходят, когда разбирается дело с политической окраской, вроде нашего сегодняшнего случая. Мистер Джозеф Джобсон (имея к тому, несомненно, свои особенные, очень веские причины) является ревностным поборником протестантской религии и ярым сторонником новейших государственных и церковных установлений. А принципал его, сохраняя инстинктивную приверженность к тем политическим убеждениям, которые он открыто исповедывал, пока не отступился от них в патриотических целях охраны законов против противозаконных истребителей болотной птицы, зайцев, глухарей, куропаток и рябчиков, чувствует себя крайне неловко, когда судейское рвение его помощника втягивает его в процессы против недавних единоверцев; и вместо того чтобы поддержать это рвение, он норовит противопоставить ему удвоенную дозу снисходительности и потворства. И эта бездеятельность происходит отнюдь не от тупости. Напротив, для человека, главные радости которого состоят в еде и питье, сквайр Инглвуд бодрый, веселый и живой старик. Но тем забавней выглядит его напускная вялость. В таких случаях Джобсон бывает похож на заезженного рысака, принужденного тянуть перегруженную телегу: он пыхтит, сопит и брызжет слюной, силясь дать движение правосудию; но, хотя колёса со стоном и скрипом и вертятся понемногу, — слишком тяжелая поклажа воза делает тщетными старания добросовестной лошадки и не дает ей пуститься быстрой рысью. Мало того, от злополучного коняги, как мне говорили, можно услышать жалобу, что та самая колесница правосудия, которую иногда так трудно бывает сдвинуть с места, при других обстоятельствах, когда представляется случай услужить старым друзьям сквайра Инглвуда, может по собственному почину быстро катиться под гору и тянуть за собою коня, сколько бы тот ни упирался. И тогда мистер Джобсон ведет разговоры в том смысле, что он-де донес бы на своего принципала министру внутренних дел, если б не питал высокого уважения и дружеских чувств к мистеру Инглвуду и его семье.
Когда мисс Вернон закончила свой оригинальный рассказ, нашим взорам представился Инглвуд-Плейс, красивое, хотя и старомодное строение, всем своим видом говорившее о родовитости владельца.
Глава VIII
«Скажу без лести, сэр: обида ваша
Прекрасна так, что быть не может краше, —
Изрек юрист, — и наконец
Ответит пред судом гордец».
Во дворе у нас принял лошадей ливрейный лакей сэра Гильдебранда, и мы вошли в дом. Я был поражен, а моя прелестная спутница еще того больше, когда в прихожей мы увидели Рэшли Осбальдистона, который тоже не скрыл своего удивления при встрече с нами.
— Рэшли, — сказала мисс Вернон, не дав ему времени задать вопрос, — вы услышали о деле мистера Фрэнсиса Осбальдистона и говорили о нем с судьей?
— Разумеется, — спокойно сказал Рэшли, — для того я сюда и приехал. Я старался, — добавил он с поклоном в мою сторону, — сослужить кузену посильную службу. Но я огорчен, что вижу его здесь.
— Как другу и родственнику, мистер Осбальдистон, вам уместней было бы огорчиться, встретив меня в любом другом месте в такое время, когда позорное для моего имени обвинение требовало моего скорейшего прибытия сюда.
— Правильно, но, судя по словам отца, я полагал, что вы удалитесь на время в Шотландию, покуда здесь полегоньку замнут это дело…
Я ответил с жаром, что не вижу оснований для мер предосторожности и не желаю ничего заминать; напротив, я сюда явился требовать опровержения гнусной клеветы и намерен разоблачить ее до конца.
— Мистер Фрэнсис Осбальдистон невиновен, Рэшли, — сказала мисс Вернон, — он требует расследования по возбужденному против него обвинению; и я намерена его поддержать.
— В самом деле, прелестная кузина? Но, мне думается, мистеру Фрэнсису Осбальдистону мое присутствие окажет не меньшую помощь, чем ваше, — и оно будет более совместимо с приличием.
— О, несомненно! Но, как вы знаете, ум хорошо, а два лучше.
— В особенности такой ум, как ваш, моя прелестная Ди, — сказал Рэшли и, подойдя, взял ее за руку с ласковой фамильярностью; и в эту минуту он показался мне во сто раз безобразнее, чем его создала природа. Но мисс Вернон отвела его в сторону; они совещались вполголоса, и она, по-видимому, настаивала на каком-то требовании, на которое он не хотел или не мог согласиться. Никогда не видал я столь резкой противоположности в выражении двух лиц. Серьезность на лице мисс Вернон сменилась негодованием, глаза и щеки ее пылали; она стиснула маленькие руки и, постукивая об пол крохотной ножкой, казалось, слушала с презрением и гневом оправдательные доводы Рэшли, которые, — как я заключил по его любезно-снисходительному тону, по его спокойной и почтительной улыбке, по наклону его тела скорее вбок, чем вперед, и по другим внешним признакам, — собеседник слагал к ее стопам. Наконец она порывисто отошла от него со словами: «Я так хочу».