— Это не в моей власти; нет никакой возможности сделать это… Как вам это нравится, мистер Осбальдистон? — обратился он ко мне.
— Вы сошли с ума? — перебила она его.
— Как вам это нравится? — сказал он, не обратив внимания на ее слова. — Мисс Вернон настаивает, что мне не только известна ваша невиновность (в которой действительно никто не может быть сильнее убежден, чем я), но что я должен также знать настоящих преступников, ограбивших того субъекта, — если, конечно, такое ограбление было в самом деле совершено. Есть ли в этом здравый смысл, мистер Осбальдистон?
— Я возражаю против вашего обращения к мистеру Осбальдистону, Рэшли, — сказала молодая леди: — он не знает, как знаю я, насколько широко простирается ваша осведомленность обо всем и как она точна.
— Скажу, как джентльмен: вы мне оказываете больше чести, чем я заслуживаю.
— Я только отдаю вам должное, Рэшли; и только справедливости я жду от вас.
— Вы деспот, Диана, — ответил он со вздохом, — своенравный деспот, и управляете вашими друзьями железной рукой. Приходится исполнить ваше желание. Но вам не следовало бы оставаться здесь — вы это знаете; лучше бы вам уехать со мною.
Потом, отвернувшись от Дианы, которая стояла словно в нерешительности, он подошел ко мне с самым дружественным видом и сказал:
— Не сомневайтесь в моем участии к вам, мистер Осбальдистон. Если я покидаю вас в этот час, то лишь затем, чтобы действовать в ваших же интересах. Но вы должны оказать свое влияние и заставить вашу кузину вернуться домой; ее присутствие вам не сослужит службы, а ей повредит.
— Уверяю вас, сэр, — был мой ответ, — я в этом убежден не менее, чем вы; я уговаривал мисс Вернон возвратиться со всею настоятельностью, на какую был способен.
— Я всё обдумала, — сказала, помолчав, мисс Вернон, — и я не уеду, пока не увижу вас освобожденным из рук филистимлян.[68] У кузена Рэшли, я не сомневаюсь, добрые намеренья; но мы с ним хорошо друг друга знаем. Рэшли, я не поеду. Я знаю, — добавила она более мягким тоном, — мое присутствие здесь будет для вас лишним основанием действовать быстро и энергично.
— Что ж, оставайтесь, безрассудная упрямица, — сказал Рэшли, — вы знаете слишком хорошо, на кого положились.
Он поспешил удалиться из прихожей, и минутой позже мы услышали частый стук копыт.
— Слава богу, ускакал! — сказала Диана. — А теперь идем разыщем судью.
— Не лучше ли позвать слугу?
— О, ни в коем случае; я знаю дорогу в его логово. Мы должны нагрянуть неожиданно. Идите за мной.
Я послушно последовал за нею. Она взбежала по ступенькам темной лестницы, прошла сквозь полумрак коридора и вступила в приемную, или нечто в этом роде, сплошь завешанную старыми картами, архитектурными чертежами и изображениями родословного дерева. Две двустворчатые двери вели в приемную мистера Инглвуда, откуда доносилась мелодия старинной песни, исполняемой кем-то, кто в свое время, вероятно, неплохо певал за бутылкой вина веселые куплеты:
О, Скиптон-ин-Кравен
Не тихая гавань —
Здесь частые бури суровы.
Кто скажет в ответ
Красавице «нет» —
Пусть галстук наденет пеньковый!
— Вот те и на! — сказала мисс Вернон. — Веселый судья, очевидно, уже пообедал; я не думала, что так поздно.
Мистер Инглвуд, действительно, уже пообедал. Судебные разбирательства разожгли у него аппетит, он назначил обед раньше положенного времени и сел за стол в двенадцать, а не в час дня, как было принято в то время по всей Англии. Разнообразные происшествия этого утра задержали нас, и мы прибыли в Инглвуд-Плейс несколько позже этого часа, самого важного, по мнению судьи, изо всех двадцати четырех, и он не преминул использовать свободный промежуток времени.
— Постойте здесь, — сказала Диана, — я знаю дом и пойду позову кого-нибудь из слуг: ваше неожиданное появление может напугать старика до полусмерти.
И она убежала, оставив меня в нерешительности, двинуться ли мне вперед, или отступить. Я не мог не слышать урывками того, что говорилось в столовой, — в частности неловкие отказы гостя петь, произносимые скрипучим голосом, который показался мне не совсем незнакомым.
— Не хотите петь, сэр? Матерь божия! Но вы должны. Как! Вы у меня выхлестали бокал мадеры — полный бокал из кокосового ореха, в серебряной оправе, а теперь говорите, что не можете петь! Сэр, от моей мадеры запела бы и кошка; даже заговорила бы. Живо! Заводите веселый куплет — или выметайтесь за порог. Вы, кажется, вообразили, что вправе занять всё мое драгоценное время своими проклятыми кляузами, а потом заявить, что не можете петь?
— Ваше превосходительство совершенно правы, — сказал другой голос, который, судя по звучавшему в нем дерзкому и самодовольному оттенку, мог принадлежать секретарю, — истец должен подчиняться решению суда: на его лбу рукою судьи начертано: «Canet».[69]
— Значит, баста, — сказал судья, — или, клянусь святым Кристофером, вы у меня выпьете полный бокал соленой воды, как предусмотрено в подобном случае особой статьей закона.
Сдавшись на уговоры и угрозы, мой бывший попутчик — ибо я больше не мог сомневаться, что он и был истец, — поднялся и голосом преступника, поющего на эшафоте свой последний псалом, затянул скорбную песнь. Я услышал:
О добрые люди — вниманья на час!
Прошу вас послушать правдивый рассказ
О разбойнике грозном, который
Грабил путников всех без разбору
И свистал: фудль-ду, фа-людль-лю!
И этот висельник лихой,
Со шпагой в руке, с пистолетом в другой,
Меж Брендфордом и Кенсингтоном однажды
К честным шести подошел отважно,
Засвистал: фудль-ду, фа-людль-лю!
В Брендфорде честные плотно поели
Да выпили каждый по пинте эля.
Со словами, какие повторит не всякий,
Закричал: «Кошелек или жизнь, собаки!»
Засвистал: фудль-ду, фа-людль-лю!
Едва ли честные путники, о чьем несчастье повествует эта жалобная песня, больше испугались при виде дерзкого вора, чем певец при моем появлении: ибо, соскучившись ждать, пока обо мне кто-нибудь доложит, и считая, что в качестве слушателя я занимал довольно неудобное место, я вошел в комнату и предстал перед ними как раз в то мгновение, когда мой приятель мистер Моррис (так он, кажется, прозывался) приступил к пятой строфе своей скорбной баллады. Голос его задрожал и оборвался на высокой ноте, с которой начинался мотив, когда исполнитель увидел прямо перед собою человека, которого он считал чуть ли не столь же подозрительным, как и героя своего мадригала, и он замолчал, разинув рот, точно я держал перед ним в руке голову Горгоны.[70]
Судья, смеживший было веки под усыпляющее журчанье песни, заёрзал на стуле, когда она внезапно оборвалась, и в недоумении глядел на незнакомца, неожиданно присоединившегося к их обществу, пока его органы зрения временно приостановили свою работу. Секретарь — или тот, кого я принимал за него по наружности, — также утратил спокойствие; он сидел напротив мистера Морриса, и ужас «честного» джентльмена передался ему, хоть он и не знал, в чем дело.
Я прервал молчание, водворившееся при моем появлении:
— Мистер Инглвуд, меня зовут Фрэнсис Осбальдистон. Мне стало известно, что какой-то негодяй возбудил против меня обвинение в связи с потерей, которую он якобы понес.
— Сэр, — сказал сварливо судья, — в такие дела я после обеда не вхожу. Всему свое время, и мировой судья так же должен поесть, как все другие люди.
И действительно, гладкое лицо мистера Инглвуда доказывало, что он отнюдь не изнуряет себя постами ни в судейском рвении, ни в религиозном.
— Прошу извинения, сэр, что являюсь в неурочный час; но затронуто мое доброе имя, и так как вы, по-видимому, уже отобедали…
— Это не меняет дела, сэр, — возразил судья, — наравне с едой человеку необходимо пищеварение, и я заявляю, что пища не пойдет мне впрок, если мне после ее принятия не дадут мирно посидеть часа два за веселой беседой и бутылкой вина.
— Извините, ваша честь, — сказал мистер Джобсон, успевший за этот короткий срок, пока длился наш разговор, принести чернильницу и очинить перо, — поскольку дело идет о тяжком преступлении и джентльмену, видимо, не терпится, лицо, обвиненное в действиях contra pacem domini regis[71]…
— К чёрту доминия регис! — сказал с раздражением судья. — Надеюсь, эти слова не составляют государственной измены. Но, право, можно взбеситься, когда тебя так донимают! Дадут ли мне отдохнуть хоть минуту от арестов, приказов, обвинительных актов, порук, заключений, дознаний? Заявляю вам, мистер Джобсон, что я в один из ближайших дней пошлю к дьяволу и вас и звание судьи.
— Ваша честь, несомненно, вспомнит, каким достоинством облечена эта должность, должность одного из quorum[72] и custos rotulorum,[73] о которой сэр Эдвард Кок мудро сказал: «Весь христианский мир не имеет ей подобной, а потому да исполняется она добросовестно».
— Ладно! — сказал судья, несколько успокоенный этим панегириком своему званию, и остаток своего недовольства утопил в огромном кубке вина. — Приступим к разбирательству и постараемся поскорее свалить дело с плеч. Скажите нам, сэр, — вы, Моррис, вы, рыцарь печального образа, — скажите, признаёте ли вы в мистере Фрэнсисе Осбальдистоне того джентльмена, на которого вы возводите обвинение, как на соучастника грабежа?
— Я, сэр? — возразил Моррис, всё еще не оправившийся от испуга. — Никакого обвинения я не возвожу; я ничего не могу сказать против джентльмена.