— Полно, мистер Моррис, вас не первого ограбили и, верно, не последнего; и сколько теперь ни горюй, пропажу не вернешь. А вы, мистер Осбальдистон, тоже не первый сорванец, остановивший на дороге честного человека. В молодые дни был у меня друг-приятель, Джек Уинтерфилд, лучший в мире товарищ: скачки ли, петушиный ли бой — он тут как тут; нас, бывало, водой не разольешь. Подвиньте бутылку, мистер Моррис, всухую не поговоришь. Много чарок вина опрокинули мы с бедным Джеком, много ставили ставок на боевых петухов. Был он из хорошей семьи… острослов… умница; и честнейший был человек, даром что помер такой смертью! Выпьем в его память, джентльмены. Бедный Джек Уинтерфилд! А раз уж мы заговорили о нем и о таких вещах, — благо этот окаянный секретарь отправился рыскать по собственным нуждам и мы сидим уютно в своей теплой компании, — скажу вам, мистер Осбальдистон: послушайтесь моего совета и прекратите такие дела. Закон суров — очень суров; бедного Джека Уинтерфилда повесили в Йорке, невзирая на все его родственные связи и всяческие хлопоты, — и всего лишь за то, что он отобрал у одного толстого скотовода из западной стороны выручку за двух-трех быков. Вы уже видели, честный мистер Моррис испугался до смерти и всё такое. Довольно, чёрт возьми! Верните бедняге его чемодан и кончайте вашу шутку.
У Морриса сразу посветлели глаза, и он, запинаясь, начал уверять, что не жаждет ничьей крови, когда я пресек для него всякую надежду на полюбовную сделку, объявив, что я оскорблен предложением судьи, который, очевидно, считает меня виновным, тогда как меня привело в его дом намеренье опровергнуть клевету. В эту неловкую для всех минуту отворилась дверь, и слуга сказал:
— Вашу честь дожидается неизвестный джентльмен.
И тот, о ком он доложил, без долгих церемоний вошел в комнату.
Глава IX
Вор крадется назад! Поближе стану.
Здесь, возле дома, не посмеет он
Меня обидеть, — а кричать нельзя,
Покуда он не покушался.
— Неизвестный? — отозвался судья. — Надеюсь, не по делу, потому что я сейчас…
Но гость его перебил.
— Дело мое довольно беспокойное и щекотливое, — сказал мой старый знакомец, мистер Кэмпбел — ибо это был он, тот самый шотландец, с которым я встретился в Норталлертоне, — и я прошу вашу честь немедленно и внимательно его разобрать. Полагаю, мистер Моррис, — добавил он, остановив на моем обвинителе необычайно твердый, почти свирепый взгляд, — полагаю, вы превосходно знаете, кто я такой; полагаю, вы не забыли, что произошло при нашей последней встрече на дороге?
Лицо у Морриса вытянулось, стало белым, как сало, зубы его стучали, весь его вид говорил о крайнем испуге.
— Бросьте праздновать труса, любезный, — сказал Кэмпбел, — и не щелкайте вы зубами, точно кастаньетами! Для вас, я думаю, не составит большого труда сказать господину судье, что вы встречались со мною раньше и знаете меня за человека состоятельного и почтенного. Вы отлично знаете, что вам предстоит прожить некоторое время по соседству со мною, и там у меня будет возможность и желание оказать вам ту же услугу.
— Сэр… сэр… я считаю вас почтенным человеком и, как вы говорите, состоятельным… Да, мистер Инглвуд, — добавил он, кашлянув, — я в самом деле так думаю об этом джентльмене.
— А мне какое дело до этого джентльмена? — раздраженно ответил судья. — Один приводит за собой другого, точно рифмы в «Доме, который построил Джек»,[79] а мне не дают ни отдохнуть, ни побеседовать с друзьями!
— Скоро мы вам дадим и отдохнуть и побеседовать, сэр, — сказал Кэмпбел, — я пришел избавить вас от одного хлопотливого дела, а не утруждать вас новыми.
— Вот как! В таком случае вы здесь желанный гость, каким не часто бывает шотландец в Англии. Но к делу! Послушаем, что вы можете нам сообщить.
— Полагаю, что этот джентльмен, — продолжал шотландец, — говорил вам, что ехал в компании с человеком по имени Кэмпбел, когда имел несчастье потерять свой чемодан?
— Он ни разу не упомянул этого имени в своих показаниях, — сказал судья.
— Ага! Понимаю, понимаю, — подхватил мистер Кэмпбел. — Мистер Моррис по своей деликатности остерегся втягивать чужестранца в судебный процесс на английской земле; но я отбросил всякую осторожность, когда узнал, что мое свидетельство необходимо, чтобы оправдать этого честного джентльмена, Фрэнсиса Осбальдистона, на которого пало несправедливое подозрение. А потому, — добавил он жестко, остановив на Моррисе тот же решительный взгляд, — не будете ли вы любезны подтвердить судье Инглвуду, что мы действительно в нашем путешествии проехали вместе несколько миль по собственной вашей настойчивой просьбе, которую вы повторяли снова и снова в тот вечер, когда мы остановились в Норталлертоне, и что эту вашу просьбу я сперва отклонил, но позже, когда я вас нагнал на дороге близ Клоберри Аллерза, я сдался на ваши уговоры и, отказавшись от намеренья продолжать путь на Ротбери, согласился, на свое несчастье, сопутствовать вам по предложенному вами маршруту.
— Это прискорбная истина, — отозвался Моррис, не поднимая головы, которую держал склоненной в знак покорного подтверждения всех фактов, подсказываемых ему Кэмпбелом.
— Полагаю, вы можете также клятвенно подтвердить перед его милостью, что я наилучший свидетель по вашему делу, так как неотступно держался рядом с вами или близко от вас во время всего происшествия.
— Наилучший свидетель, несомненно, — сказал Моррис с глубоким и тяжелым вздохом.
— Если так, почему же, чёрт возьми, вы ему не помогли? — спросил судья. — Ведь разбойников, по словам мистера Морриса, было только двое. Вас было, значит, двое против двоих, и оба вы — крепкие молодцы.
— Сэр, позвольте мне заметить вашей милости, — сказал Кэмпбел, — что я всю свою жизнь отличался тихим, миролюбивым нравом, никогда не вмешивался в ссоры и драки. Вот мистер Моррис, который, как я полагаю, состоит или состоял в армии его величества, мог бы с полным для себя удовольствием оказать сопротивление грабителям, тем более, что ехал он, как я имею основания полагать, с крупными деньгами; а я — мне нечего было особенно защищать, и, как человек мирных занятий, я не хотел подвергаться риску в этом деле.
Я поглядел на Кэмпбела. Думается, никогда не доводилось мне видеть такого разительного несоответствия между словами и выражением лица, как у него, когда, с твердой, дерзкой суровостью в резких чертах, он заговорил о своем миролюбии. Легкая ироническая улыбка мелькала в углах его рта, помимо воли выражавшая как будто тайное презрение к человеку мирного нрава, за какого он счел уместным себя выдавать, и улыбка эта наводила меня на странную мысль, что он был причастен к ограблению Морриса отнюдь не как пострадавший вместе с ним попутчик и даже не как зритель.
Может быть, то же подозрение мелькнуло и у судьи, потому что у него вырвалось восклицание:
— Ну-ну! Странная, однако, история!
Шотландец, видно, разгадал его мысли, — он скинул маску лицемерного простодушия, под которой таилось нечто подозрительное, и заговорил более откровенным и непринужденным тоном:
— Сказать по правде, я принадлежу к тем разумным людям, которые непрочь и подраться, если есть за что; когда же на нас напали эти мерзавцы, драться мне было не из-за чего. Но чтоб ваша милость удостоверились, что я человек доброго имени и нрава, я попрошу вас взглянуть на это свидетельство.
Мистер Инглвуд взял у него из рук бумагу и прочитал вполголоса:
— «Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего, Роберт Кэмпбел из… (из какого-то места, которого мне не выговорить, — вставил судья), человек хорошего происхождения и мирного поведения, отправляется в Англию по личным делам…» — и так далее, и так далее. «Дано сие за нашей собственноручной подписью в нашем замке Инвер… Инвера… papa…
— На всякий случай я счел нужным получить это свидетельство у достойного вельможи (здесь он поднял руку, словно прикладывая ее к полям шляпы) — Мак-Коллум Мора…
— Мак-Коллум… кого, сэр? — переспросил судья.
— У того, кого южане зовут герцогом Аргайлом.
— Я очень хорошо знаю, что герцог Аргайл знатный и доблестный дворянин и горячо любит свою родину. Я был в числе тех, кто держал его сторону в тысяча семьсот четырнадцатом году,[80] когда он выбил из седла герцога Мальборо и занял пост главнокомандующего. Побольше бы таких, как он, среди нашей знати. В те дни он был честным тори, другом и соратником Ормонда. А к нынешнему правительству он пошел на службу, как и я, ради мира и спокойствия в своей стране; ибо я не допускаю мысли, что великим человеком руководила, как утверждают иные горячие головы, боязнь лишиться своих земель и полка. Его свидетельства, как вы это называете, мистер Кэмпбел, вполне для меня достаточно. Что же вы можете сказать по поводу ограбления мистера Морриса?
— С вашего разрешения, сэр, скажу кратко, что мистер Моррис с тем же основанием мог бы обвинить еще не родившегося на свет младенца или даже меня самого, как обвинил он этого молодого джентльмена, мистера Осбальдистона; я свидетельствую, что разбойник, которого он принял за него, был не только меньше его ростом и толще его, но и в чертах лица — ибо я успел разглядеть его лицо, когда у него съехала на бок маска… — словом, он не имел ничего общего с мистером Осбальдистоном. И я полагаю, — добавил он с непринужденным, но строгим видом, повернувшись к мистеру Моррису, — джентльмен согласится, что я лучше его мог разглядеть участников этого происшествия, так как из нас двоих я, думается мне, сохранил больше хладнокровия.
— Согласен, сэр, вполне с вами согласен, — сказал Моррис, подавшись назад, в то время, как Кэмпбел, как бы в подкрепление своих слов, стал надвигаться на него вместе со стулом. — И я готов, сэр, — добавил он, обращаясь к мистеру Инглвуду, — взять назад свои показания касательно мистера Осбальдистона. Я прошу вас, разрешите ему, сэр, отправиться по его делам, а мне — по моим. У вашей милости есть, верно, дело к мистеру Кэмпбелу, а я тороплюсь.