— Значит, направим ваше заявление куда следует, — сказал судья и швырнул бумагу в огонь. — Вы свободны, мистер Осбальдистон. И вы, мистер Моррис, надеюсь, вполне довольны?
— Еще бы! — сказал Кэмпбел, не сводя глаз с Морриса, который с унылой улыбкой поддакнул судье. — Доволен, как жаба под бороной. Но не бойтесь ничего, мистер Моррис, мы с вами выйдем вместе. Я хочу проводить вас до большой дороги, чтобы с вами не стряслось беды. (Надеюсь, вы не сомневаетесь в моей искренности, когда я вам это говорю?) А там мы с вами расстанемся; и если мы не встретимся добрыми друзьями в Шотландии — это будет по вашей вине.
Медленно озираясь исполненным ужаса взглядом, как осужденный на казнь преступник, когда ему сообщают, что его ждет повозка, Моррис стал подниматься. Но, встав, он, по-видимому, всё-таки был в нерешительности.
— Говорят тебе, голубчик, не бойся, — повторил Кэмпбел: — я сдержу слово. Эх, овечья душа! Будто не знаешь: надо слушаться доброго совета, иначе мы никогда не нападем на след твоего чемодана. Лошади наши готовы. Попрощайся с судьей, любезный, покажи свое южное воспитание.
Ободряемый таким образом, Моррис откланялся и вышел в сопровождении мистера Кэмпбела. Но он еще не оставил дом, как им, по-видимому, овладели новые сомнения и страхи, ибо я слышал, как Кэмпбел повторял в прихожей свои уверения и увещания: «Клянусь спасением моей души, ты можешь быть спокоен, как на огороде у своего папаши. Уфф! У этого детины с черной бородой сердце точно у куропатки! Идем, парень! Ну, собрались с духом и пошли!».
Голоса замерли на лестнице, и вскоре стук копыт возвестил нам, что Моррис с шотландцем оставили резиденцию судьи Инглвуда.
Радость почтенного судьи по поводу благополучного окончания дела, сулившего блюстителю законов некоторые хлопоты, омрачалась мыслью о том, как посмотрит на такое разрешение вопроса его секретарь, когда вернется.
— Насядет на меня теперь Джобсон из-за этих окаянных бумаг… Мне, пожалуй, не следовало всё-таки их уничтожать. А, к чёрту! Уплатим ему «судебные издержки», и он угомонится. А теперь, мисс Ди Вернон, всех я освободил, а вас не отпущу: сейчас мы подпишем приказ и сдадим вас на этот вечер под стражу матушке Блэкс, моей старой ключнице; и мы пошлем за моей соседкой миссис Масгрэв, и за мисс Докинс, и за вашими двоюродными братьями, и позовем старого скрипача Кобза; и вы будете веселиться, как юные девы; а мы с Фрэнком Осбальдистоном разопьем бутылочку и через полчаса составим вам приличную компанию.
— Искренно вас благодарим, — возразила мисс Вернон, — но мы, к сожалению, должны спешить назад в Осбальдистон-Холл, где никто не знает, что с нами сталось; надо успокоить дядю относительно Фрэнка, о котором он тревожится не меньше, чем если бы дело шло о любом из его сыновей.
— Охотно верю, — сказал судья: — когда его старшего сына Арчи постиг дурной конец в злополучном деле сэра Джона Фенвика,[81] старый Гильдебранд выкликал его, бывало, по имени, наравне с остальными шестью сыновьями, а потом жаловался, что вечно забывает, которого из его сыновей повесили. Так что правда, раз уж вам нужно ехать — спешите домой и успокойте его отеческую тревогу. Но, слушай, мой Дикий Вереск, — сказал он тоном благодушного предостережения и за руку притянул мисс Вернон к себе поближе, — в другой раз предоставь закону идти своим путем и не суй свой изящный пальчик в его старое, прокисшее тесто, в которое накрошена всякая тарабарщина, французская и латинская. И пускай уж, Ди, моя красавица, пускай молодцы показывают друг другу дорогу в болотах, а то еще ты сама собьешься с пути, провожая их, мой прелестный Блуждающий Огонек.
Сделав это предостережение, он пожелал мисс Вернон всего хорошего и столь же любезно распростился со мною.
— Ты, мне кажется, хороший юноша, мистер Фрэнк. Я помню также твоего отца — мы с ним были школьные товарищи. Слушай, дружок, не рыскай ты поздно ночью и не болтай со случайным проезжим на королевской дороге. Помни, друг мой: не каждый верноподданный короля обязан понимать дурачества, и преступление — плохой предмет для шутки. А тут еще бедная Ди Вернон! Она, можно сказать, брошена одна среди мирского простора — скачи, лети, куда хочешь, куда влечет тебя безрассудная воля. Ты не обидишь Ди, или, честное слово, я для такого случая готов опять стать молодым и сам выйду драться с тобою, хотя признаюсь, не легко мне будет раскачаться. Ну, ладно, отправляйтесь, а я закурю трубку и предамся размышлениям; вспомним, как в песне поется:
Индийский лист за миг истлеет;
Так сила в мышцах ослабеет,
Так молодость сгорит дотла
И стынет старости зола.
Куря табак, об этом думай![82]
Обрадованный проблеском чувства и разума у судьи, казалось обленившегося и привыкшего потакать всем своим слабостям, я обещал не забывать его предостережения и дружески распрощался с честным блюстителем закона и его гостеприимным домом.
В приемной для нас была приготовлена еда, но мы только слегка перекусили; а во дворе нам вышел навстречу тот самый слуга сэра Гильдебранда, который раньше принял у нас лошадей; его, как сообщил он мисс Вернон, прислал мистер Рэшли с приказом подождать нас и проводить до дому. Мы ехали некоторое время молча; сказать по правде, я был так ошеломлен событиями этого утра, что не решался первый прервать молчание. Наконец, мисс Вернон заговорила, как будто высказывая вслух свои мысли:
— Да, Рэшли может внушать страх, удивление — что угодно, только не любовь. Он делает, что пожелает, и превращает всех в своих марионеток; есть у него актеры, готовые исполнить любую роль, какую он для них придумает, есть изобретательность и присутствие духа, благодаря которым он находит выход в самых трудных положениях.
— Значит, вы думаете, — сказал я, отвечая скорее на ее мысль, чем на высказанные слова, — что мистер Кэмпбел, явившийся так удивительно кстати и унесший моего обвинителя, как ястреб куропатку, был агентом мистера Рэшли Осбальдистона?
— Так я предполагаю, — ответила Диана. — Мало того, я сильно подозреваю, что едва ли ваш ястреб прилетел бы во́время, если б я не встретила случайно Рэшли в прихожей у судьи.
— В таком случае я обязан благодарностью главным образом вам, моя прелестная покровительница!
— Еще бы не мне! — был ответ Дианы. — И прошу вас, считайте, что вы уже принесли мне свою благодарность и я ее приняла с благосклонной улыбкой, — потому что не люблю выслушивать всерьез докучные слова и, чего доброго, могу ответить зевком, а не пристойными случаю любезностями. Словом, мистер Фрэнк, я захотела вам помочь, и, к счастью, это оказалось в моих силах; и со своей стороны, я прошу вас об одной только милости — чтоб вы об этом больше не говорили. Но кто ж это едет нам навстречу?
Летит, румянцем огненным горя,
В коня кровавые вонзая шпоры!
Да это, кажется мне, усерднейший служитель закона; не кто иной, как мистер Джозеф Джобсон.
Так и оказалось: навстречу нам скакал, в отчаянной спешке и, как тотчас выяснилось, в крайне дурном расположении духа, мистер Джозеф Джобсон. Он подлетел к нам и осадил коня, когда мы уже хотели с легким поклоном проскакать мимо.
— Так, сэр, мисс Вернон… гм, гм. Вижу, вижу — поручительство принято в мое отсутствие. Понимаю. Но я хотел бы знать, кто составил бумагу, только и всего. Если его милость намерен часто прибегать к такой форме судопроизводства, советую ему подыскать другого секретаря, потому что я, разумеется, подам в отставку.
— Но разве нет другого исхода, мистер Джобсон? — сказала Диана. — Судья мог бы предложить своему теперешнему секретарю не отлучаться ни на час. Кстати, мистер Джобсон, как вы нашли фермера Рутледжа? Надеюсь, он был в силах подписаться, приложить печать и вручить завещание в ваши руки?
Этот вопрос, казалось, еще больше разжег бешенство законника. Он глядел на мисс Вернон с таким возмущением, с такой злобой, что я чуть не поддался искушению ударом хлыста выбить его из седла, и только мысль о его ничтожестве удержала меня.
— Фермер Рутледж, сударыня? — отозвался служитель закона, как только негодование позволило ему издать членораздельные звуки. — Фермер Рутледж находится в столь же добром здравии, как и вы; его болезнь, сударыня, обман, сплошной обман и подвох; и если вы не знали этого раньше, то знаете теперь.
— Вот те и на! — отозвалась мисс Вернон с видом крайнего и простодушного изумления. — Нет, вы шутите, мистер Джобсон!
— Отнюдь не шучу, сударыня, — возразил разгневанный писец, — мало того, доложу вам, что этот жалкий старый дуралей обозвал меня кляузником — кляузником, сударыня! — и сказал, что я пришел вынюхивать работу, сударыня, — когда я имею не больше оснований выслушивать о себе такие вещи, сударыня, чем всякий другой джентльмен моей профессии, особенно ежели вспомнить, что я секретарь мирового суда и утвержден в этой должности согласно Trigesimo Septimo Henrici Octavi, а также Primo Gulielmi[83] — по первой статье кодекса короля Вильгельма, сударыня, достославного короля Вильгельма, нашего бессмертного избавителя от папистов и лженаследников, от деревянных башмаков и грелок, мисс Вернон.[84]
— Да, скучная штука — деревянные башмаки, а грелка еще того скучнее, — ответила молодая леди, которой явно доставляло удовольствие распалять его ярость. — Приятно, что вы сейчас, по-видимому, не нуждаетесь в грелке, мистер Джобсон. Боюсь, что дедушка Рутледж в своей неучтивости не ограничился руганью: вы уверены, что он вас не побил?
— Побил, сударыня? Никто, — вскричал он запальчиво, — никто на свете меня не побьет, смею вас уверить, сударыня!
— Бьют, сэр, по заслугам, — сказал я: — ваша манера разговаривать с молодой леди так непристойна, что если вы не измените тона, я не поленюсь собственноручно вас проучить.