— Проучить, сэр?.. И кого — меня, сэр? Вы знаете, кому вы это говорите, сэр?
— Да, сэр, — ответил я. — По вашим словам, вы секретарь здешнего мирового суда, а по разъяснению дедушки Рутледжа — кляузник; ни то, ни другое не дает вам права дерзить молодой и знатной леди.
Мисс Вернон, положив руку мне на плечо, воскликнула:
— Бросьте, мистер Осбальдистон, я не допущу избиения мистера Джобсона; я не настолько к нему благосклонна, чтоб разрешать вам коснуться его особы хотя бы кончиком хлыста: он ведь жил бы на это по крайней мере три месяца. К тому же, вы и так достаточно задели его самолюбие — вы его назвали дерзким.
— Я не придаю значения его словам, мисс, — сказал секретарь, немного присмирев. — К тому же, «дерзкий» такое слово, за которое едва ли можно привлечь к ответственности. Но «кляузник» — это злейшая клевета, и старик Рутледж поплатится за нее, как и все те, кто злорадно ее повторяет, нарушая тем самым общественное спокойствие и лично лишая меня моего доброго имени.
— Не обращайте на это внимания, мистер Джобсон, — сказала мисс Вернон, — вы же знаете: где нет улик — там, как признаёт ваш собственный закон, сам король бессилен; а что касается лишения вас доброго имени — право, я от всей души желаю вам счастья его утратить и жалею того бедняка, которому оно достанется в добычу.
— Превосходно, сударыня… пожелаю вам доброго вечера, сударыня, больше мне вам нечего сказать, — разве только, что есть законы против папистов и что было бы хорошо для Англии, если б они строже соблюдались. Есть третье и четвертое постановление Эдуарда Четвертого о католических антифонах, требниках, псалтырях, обрядных книгах, молитвенниках, о житиях, облатках для причастия и о лицах, имеющих в своем владении всяческие там дароносицы, мисс Вернон; и есть приказ о приведении папистов к присяге; и есть закон, осуждающий на каторгу непокорных католиков, — статут первый его величества ныне царствующего короля — да! — и о наказуемости слушания мессы: смотри статут двадцать третий королевы Елизаветы и том третий законов Якова Первого, глава двадцать пятая. И многие поместья подлежат конфискации, многие купчие и завещания подлежат пересмотру, и по многим делам надлежит взыскивать удвоенный сбор согласно актам, предусматривающим…
— Смотри новое издание свода законов, тщательно пересмотренное и проредактированное Джозефом Джобсоном, джентльменом, секретарем мирового суда, — сказала мисс Вернон.
— А кроме того, и прежде всего, — продолжал Джобсон, — скажу вам в предуведомление: вы, Диана Вернон, девица, не будучи femme couverte,[85] но будучи зато осужденной католичкой, отказывающейся от присяги, обязаны отправиться в свое жилище, притом наикратчайшей дорогой, дабы не пало на вас обвинение в государственной измене; и вы должны для переправы через воду добросовестно искать общественных паромов и не задерживаться там долее, как на время одного отлива и прилива; а если в том месте вы не найдете парома, то вы должны ежедневно входить в воду по колена, пытаясь перейти вброд.
— Это, как я понимаю, нечто вроде епитимьи, налагаемой на меня протестантами за мои католические заблуждения, — рассмеялась мисс Вернон. — Хорошо. Благодарю вас за справку, мистер Джобсон. Помчусь домой как можно быстрее и впредь постараюсь быть хорошей домоправительницей. Доброй ночи, дорогой мой мистер Джобсон, светлое зерцало канцелярской учтивости!
— Доброй ночи, сударыня. Помните: с законами не шутят.
И мы разъехались в разные стороны.
— Поехал строить дальше свои козни, — сказала мисс Вернон, оглядываясь на него. — Как это грустно, что родовитые люди, люди с положением и состоянием, должны терпеть чиновничью наглость какого-то презренного проныры только потому, что они верят так, как верил весь крещеный мир сто с небольшим лет тому назад, ибо во всяком случае нельзя не признать за нашей католической верой преимущества древности.
— У меня было сильное искушение проломить негодяю череп, — ответил я.
— Вы поступили бы как опрометчивый юнец, — сказала мисс Вернон. — И всё же, будь моя собственная рука хоть на унцию потяжелее, я, конечно, дала б ему почувствовать ее вес! Не подумайте, что я жалуюсь, но есть три вещи, за которые меня бы следовало пожалеть, если бы кто-нибудь счел меня достойной сострадания.
— Какие же это три вещи, мисс Вернон, разрешите спросить?
— А вы обещаете отнестись ко мне с искренним сочувствием, если я скажу?
— Конечно. Неужели вы сомневаетесь? — ответил я и подъехал к ней ближе, произнося эти слова тоном глубокого участия, которого и не пытался скрыть.
— Ну, хорошо: соблазнительно, когда тебя жалеют! Так вот мои три беды: во-первых, я девушка, а не юноша, и меня заперли бы в сумасшедший дом, вздумай я совершить хоть половину того, что хочу; а между тем, если б я пользовалась вашим счастливым преимуществом делать всё, что вам угодно, мир сходил бы с ума, подражая мне и восторгаясь мною.
— В этом я не могу вам посочувствовать, — отвечал я: — это несчастье настолько общее, что его разделяет с вами половина человеческого рода, другая же половина…
— Пользуется настолько лучшим положением, что ревниво оберегает свои прерогативы, — перебила меня мисс Вернон. — Я забыла, что вы заинтересованная сторона. Нет, — добавила она, видя, что я собираюсь возразить, — ваша мягкая улыбка предназначена быть предисловием к очень изящному комплименту относительно особых преимуществ, коими наслаждаются друзья и родственники Ди Вернон, благодаря тому, что она принадлежит от рождения к их илотам.[86] Не тратьте даром слов, мой добрый друг; посмотрим, не удастся ли нам прийти к соглашению по второму пункту моего иска к судьбе, как выразился бы наш любезный крючкотвор. Я исповедую старую веру, принадлежу к гонимой секте и не только не пользуюсь уважением за свою набожность, как всякая добропорядочная девушка, но мой добрый друг судья Инглвуд может посадить меня в исправительный дом только за то, что я не отступилась от веры моих предков; посадить и сказать, как сказал старый Пемброк уилтонской аббатисе,[87] захватив ее монастырь и земли: «Ступай и пряди пряжу, старая ведьма, — пряди пряжу».
— Это зло можно излечить, — сказал я, торжественно. — Обратитесь к кому-либо из наших ученых богословов или спросите ваш собственный светлый разум, мисс Вернон, — и я уверен, особенности, отличающие нашу религию от той, в которой вы воспитаны…
— Ни слова! — сказала Диана и приложила палец к губам. — Ни слова больше! Изменить вере моих славных предков? Это для меня то же, что для мужчины изменить своему знамени во время битвы, когда оно дрогнуло под натиском врага, и перейти малодушным наймитом на сторону победившего противника.
— Я уважаю ваше мужество, мисс Вернон, а неприятности, которым оно вас подвергает, — о них я могу сказать лишь одно: раны, которые мы сами себе наносим по велению совести, заключают в себе целительный бальзам.
— Да, и всё же они горят и причиняют боль. Но я вижу, то, что мне придется мять коноплю или прясть изо льна чудесную суровую нитку, так же мало трогает ваше черствое сердце, как то, что я осуждена носить прическу и чепец вместо забрала и кокарды; я лучше воздержусь от напрасного труда называть вам третью причину моих страданий.
— Нет, моя дорогая мисс Вернон, не лишайте меня вашего доверия, и я обещаю тройное сочувствие, какого заслуживают ваши необычайные несчастья, отдать вам сполна по поводу третьего, если вы мне поручитесь, что вы не разделяете его со всеми женщинами или со всеми католиками в Англии, которые, с благословения божьего, всё еще представляют собой более многочисленную секту, чем желали бы мы, протестанты, в нашей преданности церкви и короне.
— Третье мое несчастье, — сказала Диана новым и таким серьезным тоном, какого я еще не слышал от нее, — поистине заслуживает состраданья. Я принадлежу, как вы можете легко заметить, к прямым, непосредственным натурам, — простая, бесхитростная девушка, которой хотелось бы действовать открыто и честно перед всем миром; а судьба меня затянула в такие сложные сети, козни, интриги, что я едва смею вымолвить слово из боязни тяжелых последствий — не для себя, для других.
— Это в самом деле несчастье, мисс Вернон, и я вам искренно сочувствую, хотя едва ли мог бы предположить что-либо подобное.
— О мистер Осбальдистон, если бы вы знали… если бы кто-нибудь знал… как трудно мне бывает иногда скрывать боль сердца под маской спокойствия, вы бы меня и вправду пожалели. Мне, может быть, даже и этого не следовало говорить вам о своем положении, но вы умный и проницательный юноша. Очень скоро вы стали бы задавать мне сотни вопросов о происшествиях этого дня — о том, какую роль сыграл Рэшли в избавлении вас от этой маленькой неприятности, об очень многом, что не могло не привлечь вашего внимания, — а я не могла бы отвечать вам необходимой ложью и хитростями. Я лгала бы неуклюже и лишилась бы вашего доброго мнения, если сейчас я хоть немного пользуюсь им. Так уж лучше сразу сказать: не задавайте мне никаких вопросов, я не властна отвечать на них.
Мисс Вернон проговорила эти слова таким прочувствованным тоном, который не мог не произвести на меня соответственного впечатления. Я уверил ее, что ей нечего опасаться с моей стороны ни назойливых выспрашиваний, ни ложного толкования, когда она отклонит те вопросы, которые могут сами по себе казаться вполне разумными или по меньшей мере естественными. Я слишком обязан ей, сказал я, за помощь в моем деле и не стану злоупотреблять возможностью вмешиваться в ее дела, — возможностью, которую мне доставила ее доброта; но я надеюсь, и я настаиваю: если когда-нибудь ей понадобятся мои услуги, пусть она без стеснения и колебания потребует их у меня.
— Благодарю, благодарю, — отвечала она. — В вашем голосе звучит не пустая любезность, — так говорит человек, который знает, что он берет на себя обязательство. Если… — это невозможно, но всё же — если представится случай, я вам напомню ваше обещанье; и уверяю вас, я не рассержусь, когда увижу, что вы его забыли: с меня довольно, что сейчас вы искренни в ваших намерениях; многое может изменить их, прежде чем я призову вас (если вообще когда-нибудь придет такой час!) помочь Диане Вернон, как если б вы были Диане братом.