— Если б я был Диане братом, — сказал я, — это не увеличило б мою готовность прийти ей на помощь. А теперь я всё-таки должен спросить, по своей ли воле Рэшли оказал мне сегодня содействие?
— Только не у меня. Вы можете спросить у него самого, и будьте уверены, он скажет скорее «да», чем допустит, чтобы доброе деяние гуляло по свету, как несогласованное прилагательное в плохо построенном предложении, — он всегда предпочтет пристегнуть к нему существительным свое собственное имя.
— И я не должен спрашивать, не сам ли мистер Кэмпбел помог мистеру Моррису освободиться от чемодана? И письмо, полученное нашим любезным юристом, не было ли оно подослано нарочно, с целью удалить его со сцены, чтоб он не помешал моему благополучному избавлению? Не должен спрашивать…
— Вы не должны спрашивать у меня ничего, — сказала мисс Вернон, — а потому излишне продолжать ваш перечень. И придется вам думать обо мне не хуже, чем если б я ответила на все эти вопросы и на двадцать других так же бойко, как мог бы ответить Рэшли. И заметьте себе: каждый раз, как я дотронусь вот так до своего подбородка, это послужит вам знаком, что я не могу говорить о предмете, привлекающем ваше внимание. Я должна установить условные сигналы для сношений с вами, потому что вы будете моим поверенным и советчиком, но только при этом вы не должны ничего знать о моих делах.
— Что может быть разумней! — ответил я со смехом. — Полезность моих советов — уж поверьте! — сравнима будет только с полнотой вашего доверия.
В таких разговорах мы подъехали, довольные друг другом, к Осбальдистон-Холлу, где вечернее пиршество хозяев уже было в разгаре.
— Принесите обед мне и мистеру Осбальдистону в библиотеку, — сказала мисс Вернон слуге. — Я должна сжалиться над вами, — добавила она, обратившись ко мне, — и позаботиться, чтоб вы не умерли с голода в этом дворце обжорства, хотя мне, пожалуй, и не следовало бы открывать вам свое прибежище. Библиотека — моя берлога, единственный уголок в замке, где я могу укрыться от племени орангутангов, от моих двоюродных братьев. Они не осмеливаются туда заглядывать, я думаю, из страха, что старые фолианты упадут с полки и проломят им черепа: иного действия книги не могут оказать на их головы. Итак, идите за мной.
Я проследовал за нею по прихожей и гостиной, по сводчатому коридору и витой лестнице, пока, наконец, мы не добрались до комнаты, куда она распорядилась подать нам обед.
Глава X
Есть уголок, в просторном доме том,
Забытый всеми, он лишь ей знаком;
Там ниши темные и полок ряд
Отраду для души тоскующей таят.
Библиотека Осбальдистон-Холла была мрачной комнатой, где старинные дубовые полки гнулись под грузом тяжелых фолиантов, столь милых семнадцатому столетию; мы же, так сказать, извлекли из них с помощью перегонки материал для наших in-quarto, in-octavo, а наши сыновья, быть может, превзойдут нас в легкомыслии и дальнейшей перегонкой сведут их к duodecimo[88] и к небольшим брошюрам. Здесь были классики, книги по древней и европейской истории, но главным образом — по богословию. Содержались они в беспорядке. Долгие годы в библиотеку никто не заходил, кроме священников, сменявших друг друга в должности капеллана при замке, пока пристрастие Рэшли к чтению не побудило его нарушить покой достопочтенных пауков, затянувших книжные полки гобеленами своей работы. Поскольку Рэшли готовился к духовному званию, его поведение показалось отцу не столь странным, как если бы подобную наклонность проявил кто-либо из прочих его сыновей; так что сэр Гильдебранд разрешил произвести в библиотеке некоторые переделки и превратить ее в жилую комнату. Всё же в этом просторном помещении чувствовалась обветшалость, явная и неуютная, — признак небрежения, от которого его не могли уберечь собранные в этих стенах сокровища знаний. Изорванные в клочья обои; полки, тронутые червоточиной; большие, неуклюжие, но шаткие столы, конторки и стулья; ржавая решётка в камине, который редко баловали дровами или каменным углем, — всё выдавало презрение владетелей Осбальдистон-Холла к науке и книгам.
— Это место покажется вам, пожалуй, довольно унылым? — сказала Диана, когда я обвел взглядом запущенный зал. — Но мне оно представляется маленьким раем, потому что оно мое и здесь я не боюсь никаких вторжений; раньше, покуда мы были друзьями, я владела им совместно с Рэшли.
— А теперь вы больше не друзья? — задал я вполне естественный вопрос.
Она мгновенно приложила указательный палец к ямочке на подбородке и лукаво взглянула на меня, как бы запрещая вопрос.
— Мы остаемся союзниками, — продолжала она, — и связаны, как две союзные державы, обоюдными интересами; но, боюсь, наш союзный договор, как это нередко бывает, оказался более стойким, чем то дружественное расположение, которым он порожден. Во всяком случае мы теперь меньше времени проводим вместе, и когда Рэшли входит в одну дверь, я выхожу в другую. Таким образом, убедившись, что нам вдвоем в этом помещении тесно, как оно ни просторно на вид, он великодушно отступился в мою пользу от своих прав, — тем более, что обстоятельства часто отзывают его из замка. Так что теперь я стараюсь продолжать одна те занятия, в которых прежде он был моим руководителем.
— В чем же состоят эти занятия, если позволите спросить?
— Позволю, и не опасайтесь, что опять приложу палец к подбородку. Самые любимые мои предметы — естественные науки и история; но я изучаю также поэзию и древних авторов.
— Древних? Вы их читаете в подлиннике?
— Непременно. Рэшли, обладая сам значительными знаниями, выучил меня греческому и латыни и многим языкам современной Европы. Смею вас уверить, на мое воспитание положено немало трудов, хоть я и не умею вышивать ни гладью, ни крестом, не умею готовить пуддинг и не обучена «ни одному полезному делу на свете», как соизволила выразиться на мой счет толстая жена викария. Что ж, ее замечание столь же справедливо, сколь изящно, вежливо и доброжелательно.
— А кто установил для вас предметы занятий — Рэшли или вы сами, мисс Вернон? — спросил я.
— Гм! — отозвалась она, как будто не решаясь, отвечать на вопрос или нет. — Не стоит, пожалуй, поднимать палец по каждому пустяку. Частично он, частично я. Научившись за стенами замка ездить верхом, взнуздывать коня и в случае нужды седлать его, перемахивать через высокую изгородь, стрелять, не моргнув, из ружья — словом, усвоив все мужские совершенства, по которым сходят с ума мои неотесанные кузены, я пожелала, как мой ученый кузен Рэшли, в стенах замка читать по-гречески и по-латыни и приобщиться, в меру сил моих, к древу познания, которым вы, мужчины, хотели бы завладеть безраздельно, — в отместку, как мне кажется, за соучастие нашей праматери в первородном грехе.
— И Рэшли охотно поощрял вашу склонность к учению?
— Конечно, ему хотелось, чтобы я стала его ученицей, а учил он меня только тому, что знал сам, — вряд ли он мог посвятить меня в таинства стирки кружевных манжет или подрубания батистовых платков.
— Я понимаю, как соблазнительно было приобрести такую ученицу, и не сомневаюсь, что наставник очень сообразовался с этим.
— О, если вы начнете разбираться в побуждениях Рэшли, мне придется опять приложить палец к подбородку. Я могу отвечать откровенно, только когда меня спрашивают о моих. Но подведу итог: он отказался в мою пользу от библиотеки и никогда не входит в эту комнату, не испросив на то разрешения; и я, в конце концов, позволила себе вольность перенести сюда кое-что из моего собственного имущества, в чем вы можете убедиться, если осмотрите комнату.
— Извините, мисс Вернон, но я не вижу здесь ни одной вещи, за которой я признал бы право назваться вашей собственностью.
— Потому, я полагаю, что вы не видите пастушка или пастушки, вышитых гарусом и вправленных в рамку из черного дерева; или чучела попугая; или клетки с канарейками; или дамской шкатулки с отделкой из черненого серебра; или туалетного столика со множеством лакированных ящичков, многоугольного, как рождественский пирог; или спинета[89] со сломанной крышкой; лютни о трех струнах; не видите ни прялки, ни вязанья, ни шитья — никакого рукоделья; ни комнатной собачки с выводком слепых щенят. Из таких сокровищ у меня ничего не найдется, — продолжала она. сделав паузу, чтобы перевести дыхание после этого длинного перечня. — Но здесь стоит меч моего предка, сэра Ричарда Вернона, павшего в битве при Шрусбери и язвительно оклеветанного недостойным человеком по имени Вилли Шекспир, чья приверженность к ланкастерской династии и умение отражать свои пристрастные взгляды в трагедиях и хрониках поставили, по-моему, историю вниз головой, или, вернее, вывернули ее наизнанку.[90] А рядом с этим грозным оружием висит кольчуга еще более древнего Вернона, который был оруженосцем Черного принца. Его постигла судьба, обратная той, какая выпала его потомку, так как бард, взявший на себя труд его прославить, отнесся к нему благосклонно, но талантом не обладал:
Лихого рыцаря узрели вы в строю бы
По имени Вернон, в гербе что носит трубы.
Он демоном летит, тела врагов кроша,
Другому уступив утеху грабежа.
Затем тут есть образец изобретенного мною нового подуздка, значительно улучшающего изобретенье герцога Ньюкастльского; вот колпачок и бубенчики моего кречета Чивиота, которого проткнула своим клювом цапля у Конской Топи. Бедный Чивиот! По сравнению с ним лучшая птица на наших насестах — просто дикий коршун или ястребок. Вот мое собственное охотничье ружье, очень легкое, с усовершенствованным кремнем, —десятки сокровищ, одно ценнее другого. А вот это говорит само за себя.
Она указала на портрет во весь рост, кисти Ван-Дейка,