[91] в резной дубовой раме, на которой готическими буквами были написаны слова: «Vernon semper virel».[92] Я глядел на Диану и ждал объяснений.
— Разве вам не известен, — сказала она удивленно, — наш девиз — девиз Вернонов, по которому:
…Как важный персонаж Порочность,[93]
Два смысла мы в одно вложили слово.
И разве вы не узнаёте нашей эмблемы — боевых труб? — добавила она, указывая на геральдические знаки, вырезанные по дубовому щиту герба, вокруг которого вилась латинская надпись.
— Трубы? Да они похожи скорее на грошовые свистульки. Но, прошу вас, не гневайтесь на мое невежество, — продолжал я, видя, что краска залила ее лицо. — У меня и в мыслях не было оскорбить ваш герб, — ведь я не знаю даже своего собственного.
— Вы, Осбальдистон, решаетесь на такое признание? — воскликнула она. — Перси, Торни, Джон, Дик, даже Уилфред могут вас поучить. Они — воплощенное невежество — и вдруг оказываются на голову выше вас!
— Со стыдом признаюсь, моя дорогая мисс Вернон: тайны мрачных иероглифов геральдики для меня не светлее тех, что скрыты в египетских пирамидах.
— Как? Возможно ли? Даже дядя изредка, зимними вечерами, почитывает Гвиллима.[94] Вы не знаете знаков геральдики? О чем же думал ваш отец?
— Об арифметических знаках, — ответил я: — самую ничтожную гербовую марку он ставит выше всех рыцарских гербов. Но при всем моем неописуемом невежестве у меня достаточно знаний и вкуса, чтобы отдать должное этому великолепному портрету, в котором я, мне кажется, распознаю семейное сходство с вами. Какая непринужденность, какое достоинство в позе! Какое богатство красок! Какая смелость светотени!
— Так, значит, это и вправду хорошая картина? — спросила она.
— Я видел много работ прославленного Ван-Дейка, — отвечал я, — но эта мне нравится больше всех.
— В живописи я смыслю так же мало, как вы в геральдике, — сказала мисс Вернон, — но у меня перед вами преимущество: я всегда любовалась этой картиной, не понимая ее ценности.
— Не уделяя внимания трубам и барабанам и всем прихотливым эмблемам рыцарства, я всё же знаю, что они реяли над полями древней славы. Но вы согласитесь всё-таки, что по своему внешнему виду они не так занимательны для непосвященного зрителя, как хорошая картина. Кто здесь изображен?
— Мой дед. Он делил невзгоды Карла Первого[95] и, добавлю с грустью, невоздержанную жизнь его сына. Его расточительность нанесла большой ущерб нашим родовым владениям, а что осталось — утратил его наследник, мой несчастный отец. Но мир тем, кому всё это досталось: наш дом лишился своего богатства в борьбе за дело справедливости.
— Ваш отец, как я понимаю, понес потери как участник в политических распрях того времени?
— Именно; он потерял всё свое достояние. И потому его дочь живет сиротой: ест чужой хлеб, должна подчиняться прихотям чужих людей, вынуждена применяться к их вкусам. И всё же я горжусь своим отцом и не хотела б, чтоб он вел более благоразумную и менее честную игру и оставил бы мне в наследство все богатые ленные земли, которыми владел когда-то его род.
Только она это сказала, как явились слуги и принесли обед. Наш разговор перешел на более обыденные предметы.
Когда мы покончили наспех с едой и подано было вино, лакей передал нам, что «мистер Рэшли просит доложить ему, когда уберут со стола».
— Передайте ему, — ответила мисс Вернон, — что мы будем рады его видеть, если он соизволит спуститься сюда. Подайте еще один стакан, придвиньте стул и оставьте эту комнату. Вы должны будете удалиться вместе с Рэшли, когда он уйдет, — продолжала она, обратившись ко мне. — Даже моя щедрость не может уделить джентльмену свыше восьми часов из двадцати четырех, а, мне кажется, мы провели вместе никак не менее этого срока.
— Время, старый косец, двигалось так быстро, — ответил я, — что я не успевал считать его шаги.
— Тише! — остановила меня мисс Вернон. — Идет Рэшли!
И она отодвинула свой стул подальше, как бы намекая мне, что я придвинулся к ней слишком близко.
Скромный стук в дверь, тихое движение, которым Рэшли Осбальдистон отворил ее на приглашенье войти, обдуманная мягкость походки и смиренность его поведения указывали, что мой двоюродный брат получил в колледже Сент-Омер воспитание, вполне отвечавшее внушенным мне представлениям о повадках законченного иезуита. Излишне добавлять, что это были у меня довольно нелестные представления, как у всякого истого протестанта.
— К чему вы разводите церемонии и стучите, — сказала мисс Вернон, — когда вам известно, что я не одна?
В голосе ее прозвучала досада, словно девушка угадала в осторожно-сдержанной манере Рэшли скрытый и дерзкий намек.
— Вы сами приучили меня стучать в эту дверь, прелестная кузина, — отвечал, не меняя ни тона, ни манеры, Рэшли, — и привычка стала теперь второй натурой.
— Я ценю искренность выше вежливости, сэр, и вам это известно, — был ответ мисс Вернон..
— Вежливость — приятная особа, царедворец по призванию, — сказал Рэшли, — и потому в будуаре леди ей честь и место.
— А искренность — верный рыцарь, — возразила мисс Вернон, — и потому я приветствую ее вдвойне, мой любезный кузен. Но бросим спор, не слишком-то занимательный для нашего родственника и гостя. Садитесь, Рэшли, и разделите компанию с мистером Фрэнсисом Осбальдистоном за стаканом вина. Что же касается обеда, то тут я сама поддержала честь Осбальдистон-Холла.
Рэшли сел и наполнил свой стакан, переводя взгляд с Дианы на меня в замешательстве, которого не могли скрыть все его усилия. Он, казалось мне, был не уверен, как далеко простиралось ее доверие ко мне, и спешил ввести разговор в новое русло и развеять свое подозрение, что Диана, быть может, выдала какие-либо тайны, существовавшие между ними.
— Мисс Вернон, — сказал я, — дала мне понять, мистер Рэшли, что быстрым опровержением нелепых обвинений Морриса я обязан вам; и, несправедливо опасаясь, что я могу забыть о долге, налагаемом на меня благодарностью, мисс Вернон подстрекнула мое любопытство, предложив мне обратиться к вам за отчетом о событиях нынешнего дня, или, вернее, за их разъяснением.
— В самом деле? — отозвался Рэшли, устремив на мисс Вернон проницательный взгляд. — А я полагал, что леди сама нашла возможным разъяснить вам происшедшее.
Он перевел взгляд с ее лица на мое — словно стараясь прочесть в моих чертах, действительно ли Диана ограничилась только этим в своих сообщениях, как явствовало из моих слов. Его инквизиторский взгляд мисс Вернон встретила взглядом нескрываемого презрения; я же, не зная, нужно ли успокоить его явное подозрение, или с негодованием отвергнуть, сказал:
— Если вам угодно, мистер Рэшли, оставлять меня в неведении, как это сделала мисс Вернон, я поневоле должен подчиниться; но прошу вас, не отказывайте мне в разъяснениях, воображая, что я их уже получил. Уверяю вас как человек чести: о событиях, свидетелем которых я был сегодня, мне известно не больше, чем этой картине; я только понял со слов мисс Вернон, что вы любезно оказали мне содействие.
— Мисс Вернон переоценила мои скромные услуги, — сказал Рэшли, — хотя я прошу вас не сомневаться в моей искренней готовности помочь вам. Дело было так: когда я поскакал домой с намереньем привлечь кого-нибудь еще из нашей семьи к поручительству за вас (а это казалось мне самым естественным способом помочь вам или, сказать по правде, единственным, пришедшим тогда в мою глупую голову), я повстречал дорогой этого самого Комила… Калвила… Кэмпбела, или как его там зовут! Из слов Морриса я понял, что тот присутствовал при нападении грабителей, и я уговорил его — признаюсь, не без труда — дать оправдывающие вас показания, которые, как я полагаю, и вызволили вас из неприятного положения.
— Вот как? Я вам очень обязан, что вы так своевременно доставили мне полезного свидетеля. Но не понимаю: если Кэмпбел, как сам он утверждает, вместе с Моррисом пострадал от грабителей, — почему же вы с трудом убедили его принести свои показания и тем самым помочь установлению действительного грабителя и освобождению невиновного?
— Вы не живали на родине этого человека, сэр, — ответил Рэшли, — и не знаете ее обычаев: скрытность, благоразумие, осмотрительность — вот основные достоинства шотландца; и только ограниченный, но пламенный патриотизм вносит разнообразие в эти черты, образуя как бы самый внешний из кольцевых бастионов, за которыми шотландец окопался, спасаясь от требований филантропической щедрости. Взберитесь на этот вал, и вы увидите за ним новый, еще более неприступный барьер — любовь к своей местности, своей деревне или, всего вероятнее, к своему клану; опрокиньте эту вторую преграду, и вас встречает третья — его привязанность к своей семье: к отцу и к матери, к сыновьям и дочерям, к дядькам, теткам и всем родичам до девятого колена. Этими пределами и ограничивается социальное чувство шотландца, никогда не преступая их, коль скоро не исчерпаны все возможности найти применение им внутри крепостных стен. И внутри этих стен бьется его сердце — бьется всё слабее и слабее по мере приближения к внешним бастионам, пока у самого наружного биение не станет уже едва ощутимым. Но что хуже всего: когда вам удалось преодолеть все эти кольцевые укрепления, вы натыкаетесь на внутреннюю цитадель с самой высокой стеной, самым глубоким рвом, на самую несокрушимую твердыню — любовь шотландца к самому себе.
— Всё это весьма красноречиво и картинно, Рэшли, — сказала мисс Вернон, слушавшая с нескрываемой досадой, — но есть два возражения: во-первых, это неверно; во-вторых, если это и верно, то вовсе неуместно.
— Нет, это верно, моя прелестная Диана, — возразил Рэшли, — и не только верно, но и в высшей степени уместно. Это верно, ибо вы не можете отрицать, что я близко знаком со страной и с народом и очертил характер их на основании глубоких и точных наблюдений; и это уместно, так как дает ответ на вопрос мистера Фрэнсиса Осбальдистона и объясняет, почему осторожный шотландец, учтя, что наш кузен не является ни его соотечественником, ни Кэмпбелом, ни родичем его хотя бы по тем неизъяснимо сложным расчетам, путем которых шотландцы устанавливают родство, а главное — видя, что вмешательство не обещает ему личной выгоды и, напротив, сулит бесполезную потерю времени и задержку в делах…