— А вдобавок, может быть, и другие неприятности, более грозного свойства, — перебила мисс Вернон.
— Каких, конечно, может быть немало… — подхватил Рэшли, не изменяя принятого тона. — Словом, моя теория объясняет, почему этот человек, не надеясь на какие-либо выгоды и опасаясь кое-каких неприятностей, не так-то легко сдался на просьбу выступить свидетелем в пользу мистера Осбальдистона.
— Мне показалось удивительным еще и другое, — заметил я. — В заявлении, в жалобе — как это назвать? — мистера Морриса, которую я бегло просмотрел, он ни разу не упоминает, что был попутчиком Кэмпбела, когда его остановили грабители.
— Кэмпбел дал мне понять, что он взял с Морриса торжественное обещание не упоминать об этом обстоятельстве, — ответил Рэшли. — Причины, побудившие шотландца к такому уговору, вы поймете, припомнив, что я сказал вам раньше: он хотел вернуться в родные края без помех и задержек, а его обязательно потянули бы в суд, если бы факт его присутствия при грабеже обнаружился до того, как он перешел бы шотландскую границу. Но дайте только ему добраться до берегов Форта, и Моррис, ручаюсь вам, выложит всё, что знает о нем, и, пожалуй, прибавит сверх того еще немало. К тому же, Кэмпбел ведет крупную торговлю скотом, и ему нередко приходится перегонять в Нортумберленд большие гурты; а раз уж он занимается таким промыслом, было бы крайне безрассудно с его стороны ввязываться в ссору со здешними ворами, — нет на свете людей, более мстительных, чем нортумберлендские разбойники.
— Могу подтвердить под присягой, — сказала мисс Вернон, и в тоне ее прозвучало нечто большее, чем простое согласие с замечаниями Рэшли.
— Отлично, — сказал я, возвращаясь к своему предмету, — я признаю, что у Кэмпбела были веские основания желать, чтоб Моррис молчал о его присутствии при грабеже. Но всё же мне невдомек, как мог скотовод приобрести такое влияние на беднягу Морриса: как он заставил его скрыть это обстоятельство в своих показаниях с явным риском лишить убедительности всю свою повесть?
Рэшли согласился со мною, что всё это было очень странно, и выразил сожаление, что не расспросил шотландца более подробно об этой истории, которую сам признал крайне загадочной.
— Однако, — добавил он тут же, едва досказав свое признание, — так ли вы уверены, что Моррис в своих показаниях действительно не упоминает о Кэмпбеле как о своем попутчике?
— Я только бегло просмотрел бумагу, — сказал я, — однако у меня создалось твердое убеждение, что ни о каком свидетеле в ней не упомянуто; то есть, может быть, и упомянуто, но настолько глухо, что это ускользнуло от моего внимания.
— Вот-вот, — подхватил Рэшли, обращая в пользу собственных выводов мои же слова: — я склонен допустить вместе с вами, что о свидетеле там в самом деле упомянуто, но очень глухо, так что это ускользнуло от вашего внимания. Что же касается влияния на Морриса, я склонен предположить, что Кэмпбел его приобрел, играя на трусости своего попутчика. Этот парень с цыплячьим сердцем едет, как я понимаю, в Шотландию, куда он послан правительством на мелкую чиновничью должность; а так как храбрости у него не больше, чем у разгневанной голубицы или у доблестной мыши, то он, вероятно, побоялся ссоры с таким молодцом, как этот Кэмпбел, который одним своим видом мог так его напугать, что он растерял последние крохи своего умишка. Заметили вы, как у мистера Кэмпбела иногда зажгутся вдруг глаза и что-то воинственное появится в голосе и осанке?
— Сознаюсь, — ответил я, — его лицо поражало меня временами своим жестоким и зловещим выражением, мало подходящим для его мирной профессии. Он, верно, служил в армии?
— Да… то есть, собственно говоря, не служил; но он, я думаю, как большинство его соотечественников, обучен владеть оружием. В самом деле, эти горцы носят оружие с детских лет и до могилы. Так что, если вы хоть немного знаете вашего бывшего попутчика, вы легко поймете, что, отправляясь в такую страну, он старается по мере возможности избегать ссоры с ее уроженцами. Но вы, я вижу, отодвинули стакан; я тоже в отношении выпивки выродок среди Осбальдистонов. Если вы не откажетесь пойти в мою комнату, я сразился бы с вами в пикет.
Мы встали, чтобы проститься с мисс Вернон, которая время от времени подавляла — и, видно, с трудом — сильное искушение перебить Рэшли на том или ином слове. Наконец, когда мы собрались уходить, тлеющее пламя вырвалось наружу.
— Мистер Осбальдистон, — сказала она, — ваши собственные наблюдения позволяют вам проверить, справедливы ли суждения Рэшли о таких личностях, как мистер Кэмпбел или мистер Моррис. Но, черня Шотландию, он оклеветал целую страну, настоятельно прошу вас, не придавайте веса его свидетельству.
— Боюсь, — ответил я, — мне будет довольно трудно подчиниться вашему приказу, мисс Вернон, ибо, должен сознаться, я воспитан в не слишком благоприятных представлениях о наших северных соседях.
— Не доверяйте в этой части вашим воспитателям, сэр, — возразила она: — дочь шотландки просит вас питать уважение к стране, где родилась ее мать, покуда ваши личные наблюдения не докажут вам, что эта страна не заслуживает вашего доброго мнения. Направьте свое презрение и ненависть на притворство, низость, лживость, где бы они ни повстречались вам, — их вы найдете вдоволь, не выезжая из Англии. До свидания, джентльмены, желаю вам доброго вечера!
И она указала на дверь жестом принцессы, отпускающей свою свиту.
Мы удалились в комнату Рэшли, куда слуга принес нам кофе и карты. Я пришел к решению ничего не выпытывать больше у двоюродного брата о происшествиях дня. Тайна — и, как мне казалось, неприятная — окутывала его поведение; но для того, чтобы проверить справедливость моих догадок, необходимо было обмануть его бдительность. Мы сдали карты, и вскоре игра не на шутку нас увлекла. Мне думалось, в этой легкой забаве (Рэшли предложил пустяковые ставки) он открывал предо мной в какой-то мере свою необузданную и честолюбивую натуру. Он, видимо, превосходно знал избранную нами изящную игру, но, как бы из принципа, отступал от общепринятых приемов, предпочитая смелые и рискованные ходы, и, пренебрегая более твердыми шансами выигрыша на мелочах, он рисковал всем в расчете на крупный куш при пике или капоте.[96] Когда три-четыре игры, подобно музыкальному антракту между действиями драмы, окончательно перебили прежнее направление нашего разговора, пикет, по-видимому, надоел Рэшли, и карты были забыты в беседе, течение которой он сам легко направлял.
Отличаясь скорее ученостью, чем глубиной суждений, более знакомый с тайнами ума, чем с правилами нравственности, которыми ум должен руководствоваться, Рэшли владел в совершенстве даром речи: не многих встречал я, кто мог бы с ним в этом сравниться, никого — кто его превосходил бы. Этот дар придавал некоторую искусственность его манере говорить; по крайней мере мне казалось, что Рэшли немало поработал, совершенствуя свои природные преимущества — мелодический голос, плавную с гибкими оборотами речь, меткий язык и пылкое воображение. Никогда не говорил он слишком громко, не подавлял чересчур собеседника, никогда не преступал границ его терпения или его понимания. Мысли его следовали одна за другою ровным, но непрерывным течением обильного и щедрого ключа; между тем у других, кто притязает на высокое искусство разговора, речь льется подобно мутному потоку с мельничной плотины — так же стремительно и так же быстро иссякая. Лишь поздно вечером я расстался с моим обаятельным собеседником; когда же я перешел в свою комнату, мне стоило немалых усилий восстановить в памяти облик Рэшли, каким он рисовался мне раньше, до нашего tete-a-tete.
Так легко, дорогой Трешам, уменье собеседника увлечь и позабавить нас притупляет нашу зоркость в распознавании характера! Я могу это сравнить только со вкусом иных плодов, приторным и терпким, который отнимает у нашего нёба способность различать и оценивать блюда, предложенные нам на пробу после них.
Глава XI
Что приумолкли, удальцы,
Поникли головой, —
Иль вам не весело со мной
За чашей круговой?
Следующий день был воскресенье — самый тягостный день в Осбальдистон-Холле, потому что по окончании утренней службы, на которой неизменно присутствовала вся семья, трудно было сказать, кем из обитателей замка (исключая Рэшли и мисс Вернон) дьявол скуки завладевал сильнее, чем другими. Рассказы о моих вчерашних мытарствах позабавили на несколько минут сэра Гильдебранда, и он поздравил меня с избавлением от Морпетской или Гексгамской тюрьмы таким тоном, точно речь шла об удачном падении с лошади при попытке перескочить через изгородь.
— Ты счастливо отделался, юноша, но в другой раз не рискуй понапрасну головой. Помни, любезный: королевская дорога свободна для всех — что для вигов, что для тори.
— Честное слово, сэр, я и не думал никому ее преграждать. Для меня крайне оскорбительно, что все и каждый считают меня причастным к преступлению, которое во мне вызывает презрение и ненависть и, к тому же, нещадно и заслуженно карается законами моей страны.
— Ладно, ладно, юноша, что бы там ни было, я тебя ни о чем не спрашиваю; никто не обязан сам себя оговаривать, — так оно по правилам игры, если дьявол чего не напутает.
Тут мне на помощь пришел Рэшли; но я невольно подумал, что его хитроумные доводы скорее подсказывали сэру Гильдебранду, чтобы тот сделал вид, будто соглашается с заявлением о моей невиновности, но отнюдь не способствовали полному ее установлению.
— В вашем собственном доме, дорогой сэр, вы не станете, конечно, оскорблять чувства своего родного племянника, делая вид, что вы не верите его утверждениям. Вы, бесспорно, имеете право на полное доверие с его стороны, и если бы вы могли чем-нибудь ему помочь в этом необычном деле, он, разумеется, прибегнул бы к вашей доброте. Но кузена Фрэнка отпустили с миром, как невиновного, и никто не вправе подозревать за ним вину. Я, со своей стороны, ничуть не сомневаюсь в его непричастности к преступлению; и честь нашей семьи требует, кажется мне, чтобы мы со шпагою в руках отстаивали его невиновность пред лицом всей страны.