— Ого! Портрет написан кистью мастера! — воскликнул Рэшли, когда я умолк. — Ван-Дейк жалкий пачкун перед вами, Фрэнк. Я вижу перед собою вашего почтенного родителя со всеми его достоинствами и со всеми слабостями: он любит и чтит короля, который ему представляется лорд-мэром империи или же главой департамента торговли; благоговеет перед палатой общин за акты, регулирующие ввоз и вывоз, и уважает пэров, потому что лорд-канцлер сидит на мешке с шерстью.
— Я дал верное подобие, Рэшли, а вы карикатуру. Но в уплату за carte du pays,[103] которую я развернул перед вами, осветите немного и вы для меня географию неведомых берегов…
— Куда вас забросило кораблекрушение, — подхватил Рэшли. — Не стоит труда, это не остров Калипсо,[104] с таинственными рощами, опутанный лабиринтом лесных дорог; это лишь голое, жалкое нортумберлендское болото, где ничто не возбудит любопытства, не пленит ваших глаз; за полчаса наблюдения вы его распознаете во всей наготе, как если бы я дал вам его чертеж, сделанный при помощи линейки и циркуля.
— Ну, кое-что здесь достойно более внимательного изучения. Что вы скажете о мисс Вернон? Разве она не представляет собою интересное явление среди ландшафта, где всё уныло, как берег Исландии?
Я увидел ясно, что Рэшли не нравится предложенная мною тема, но моя откровенность дала мне выгодное право в свою очередь начать расспросы. Рэшли это почувствовал и не счел возможным уклониться, как ни трудно казалось ему вести с успехом эту игру.
— С некоторых пор, — сказал он, — я меньше общаюсь с мисс Вернон, чем, бывало, раньше. В юные годы она была моей ученицей; но когда она превратилась из ребенка во взрослую девушку, мои разнообразные занятия, высокое призвание, к которому я готовился, те особенные условия, в которые поставлена Диана, — словом, обоюдное наше положение сделало тесную и постоянную близость опасной и неуместной. Я думаю, мисс Вернон обижена тем, что я от нее отдалился, но этого требовал мой долг; мне было так же тяжело, как, видимо, и ей, когда я вынужден был внять голосу благоразумия. Но безопасно ли поддерживать близкие отношения с красивой, увлекающейся девушкой, которой предстоит — предупреждаю вас — постричься в монастырь или отдать свое сердце предназначенному супругу?
— Постричься или выйти замуж против воли? — повторил я. — Неужели для мисс Вернон нет иного выбора?
— Увы, нет! — сказал со вздохом Рэшли. — Мне, я полагаю, излишне предупреждать, что для вас было бы рискованно завязывать слишком тесную дружбу с мисс Вернон; вы светский человек и сами знаете, как далеко позволяют вам зайти в общении с нею ваша собственная безопасность и забота о чести девушки. Но предостерегаю вас, что вы, сообразуясь с пылким нравом Дианы, должны призвать на помощь весь свой опыт в защиту и ей и себе, потому что вчерашний пример достаточно показывает вам легкомыслие нашей кузины и ее пренебрежение к условностям.
Во всем этом, я сознавал, было много правды и здравого смысла, и сообщалось это, по-видимому, в порядке дружеского предостережения, — я не вправе был обижаться; однако же, пока он говорил, я всё время испытывал сильное желание пронзить Рэшли Осбальдистона шпагой.
«Чёрт побери его наглость! — думал я про себя. — Уж не хочет ли он внушить мне, что мисс Вернон влюбилась в его длинный острый нос и пала так низко, что потребовалась его застенчивость для исцеления ее безрассудной страсти?»
«Заставлю его сказать напрямик, что он думает, — решил я, — хотя бы мне пришлось тянуть из него слова кузнечными клещами».
С этой целью я, насколько мог, взял себя в руки и заметил спокойно, что у такой разумной и образованной девицы, как мисс Вернон, в самом деле досадно видеть грубоватые и резкие манеры.
— Или, по меньшей мере, до крайности откровенные и несдержанные, — ответил Рэшли. — Но, поверьте мне, у нее прекрасное сердце. Сказать по правде, если она не захочет, в конце концов, пойти в монастырь или выйти замуж за назначенного ей жениха (а сейчас ей противна мысль о том и о другом) и если, с другой стороны, мои труды на копях Плутоса[105] обеспечат мне достаточную независимость, я стану думать о возобновлении нашей близости и о соединении своей судьбы с судьбою мисс Вернон.
«При всем своем обаятельном голосе и округленных периодах, — подумал я, — Рэшли Осбальдистон самый уродливый и самонадеянный волокита, какого только видел свет!»
— Но, с другой стороны, — продолжал Рэшли, как бы раздумывая вслух, — мне не хочется оттеснять Торнклифа.
— Оттеснять Торнклифа! Неужели ваш брат Торнклиф, — спросил я в изумлении, — предназначен в супруги Дианы Вернон?
— Да, желание ее отца и заключенный между нашими семьями договор обязывает Диану выйти замуж за одного из сыновей сэра Гильдебранда. Из Рима получено было разрешение Диане Вернон сочетаться браком с — имярек — Осбальдистоном, эсквайром, сыном сэра Гильдебранда Осбальдистона из Осбальдистон-Холла, баронета и так далее; дело только за выбором счастливца, чье имя должно заполнить пробел в документе. Так как Перси редко бывает трезв, отец мой избрал Торнклифа, как второго по старшинству и потому наиболее достойного продолжать род Осбальдистонов.
— Но молодая леди, — сказал я, принуждая себя принять шутливый тон, что мне едва ли удалось, — может быть, облюбовала для себя на вашем родословном дереве ветку пониже?
— Не могу сказать, — ответил Рэшли. — Выбор в нашей семье небогат: Дик — игрок, Джон — грубиян, а Уилфред — осёл. Я сказал бы, мой отец, в конце концов, правильно наметил супруга для бедной Ди.
— О присутствующих, — сказал я, — мы, как водится, не говорим.
— О, мое предназначение к духовному сану исключало вопрос обо мне; иначе, скажу без стеснения, я, как наиболее способный по своему воспитанию быть для мисс Вернон наставником и руководителем, — я скорей заслуживал быть избранным, чем любой из моих старших братьев.
— И молодая леди была, конечно, того же мнения?
— Этого вы думать не должны, — ответил Рэшли тем притворным отрицанием, которое явно должно было подтвердить все возможные в этом случае подозрения. — Узы дружбы, одной лишь дружбы, соединяли нас, а также нежная привязанность развивающегося ума к своему единственному наставнику. Любовь не подкралась к нам; я сказал вам уже, что во́время вспомнил о благоразумии.
Я совершенно не был расположен продолжать этот разговор и, отделавшись от Рэшли, удалился в свою комнату, где, помнится мне, принялся шагать из угла в угол в яростном возбуждении, громко повторяя те слова, какие меня больше всего задели: «Увлекающаяся девушка… пылкий нрав… нежная привязанность… любовь!..» Диана Вернон, самое прелестное создание, какое я только встречал, влюблена в него, в кривоногого урода с бычьей шеей, в хромого мерзавца!.. Настоящий Ричард Третий,[106] не хватает только горба!.. Впрочем, у Рэшли было столько возможностей во время его проклятых уроков… И эта легкая и плавная речь; и крайнее одиночество Дианы — вокруг ни от кого не дождешься разумного слова; она к нему питает нескрываемую злобу, восхищаясь притом его талантами, — это очень похоже на проявления отвергнутого чувства… Хорошо! Но мне-то что за дело? Я-то отчего беснуюсь и злюсь? Разве Диана Вернон будет первой хорошенькой девушкой, полюбившей урода и вышедшей за него замуж? Если б даже она не связана была ни с одним из этих Осбальдистонов — что мне нужды в том? Католичка, якобитка да еще впридачу полковник в юбке… увлечься такой девушкой было бы истинным сумасбродством.
Швырнув эти размышления в костер своей досады, я дал им догореть, но в сердце медленно тлела горячая зола, и я сошел к обеду в самом угрюмом расположении духа.
Глава ХII
Напиться пьяным? Бормотать вздор?.. Затевать ссору?.. Бушевать? Ругаться? И высокопарно разговаривать с собственной тенью?
Я уже говорил вам, мой добрый Трешам, — и это для вас едва ли оказалось новостью, — что главным моим недостатком было непреодолимое болезненное самолюбие, причинявшее мне немало огорчений. Я еще не признался самому себе, что люблю Диану Вернон; но как только Рэшли заговорил о ней как о милой безделушке, валяющейся под ногами, которую он по произволу мог подобрать или оставить на дороге, — каждый шаг бедной девушки, в простоте своего чистого сердца искавшей моей дружбы, стал казаться мне самым оскорбительным кокетством. «Вот как! Она, стало быть, думает приберечь меня про запас — на худой конец, если мистер Рэшли Осбальдистон не соизволит сжалиться над нею! Но я ей докажу, что меня не так-то легко завлечь, — она поймет, что я вижу насквозь все ее уловки и презираю их!»
Ни на миг не пришло мне на ум, что негодовать я не вправе, и если всё же негодую — значит, далеко не равнодушен к чарам мисс Вернон. Я сел за стол в озлоблении против нее и всех дочерей Евы.
Мисс Вернон слушала с удивлением мои неучтивые ответы на игриво-насмешливые замечания, которые она роняла со свойственной ей вольностью; однако, не подозревая, что я намеренно стараюсь обидеть ее, она отражала мои грубые выпады остроумными шутками в том же роде, но смягченными добрым расположением духа. Наконец она заметила, что я и впрямь сердит, и на мою очередную грубость ответила так:
— Говорят, мистер Фрэнк, что можно и у дураков поучиться уму-разуму; я слышала на днях, как наш кузен Уилфред отказался продолжать с кузеном Торни драку на дубинках, потому что Торни разозлился и ударил, кажется, сильней, чем допускают правила этой мирной забавы. «Захоти я всерьез проломить тебе голову, — сказал наш добрый Уилфред, — плевал бы я, что ты злишься: мне оттого было бы только легче; но несправедливо, чтобы меня дубасили по башке, а я бы только для виду размахивал палкой». Мораль вам ясна, Фрэнк?