— Но, допуская даже, что мне есть что сообщить, мисс Вернон, как осудите вы того, кто выдает тайны одного союзника другому? Рэшли, как вы сами заявили, остается вашим союзником, хотя он и утратил вашу дружбу.
— Я не терплю увиливания и не склонна шутить в таком деле. Рэшли не может, не должен, не смеет вести обо мне, Диане Вернон, такие речи, которые нельзя мне передать, когда я того прошу. Совершенно верно, что в некоторых делах нас связывают тайна и взаимное доверие; но то, что он сообщил вам, не могло их касаться, и к моей личности они не имеют никакого отношения.
К этому времени я уже оправился от замешательства и быстро принял решение не раскрывать того, что доверительно поведал мне Рэшли. Мне казалось недостойным передавать частный разговор. «Мне, — подумал я, — на пользу это не послужит, а Диане Вернон несомненно причинит большую боль». Итак, я ответил с глубокой серьезностью, что между мною и мистером Рэшли Осбальдистоном «имел место легкий разговор о семейном положении обитателей замка», и заявил, что при этом не было сказано ничего такого, что бросало бы тень лично на нее; но добавил, что я, как джентльмен, не считаю возможным углубляться в более подробную передачу частного разговора.
Она встала с вдохновенным видом Камиллы,[111] готовой ринуться в битву.
— Отговорки, сэр, вам не помогут; я должна получить от вас иной ответ.
Ее лицо вспыхнуло, на лбу проступила краска, в глазах загорелся дикий огонь, когда она заговорила вновь:
— Я требую такого объяснения, какого гнусно оклеветанная женщина вправе спросить у каждого мужчины, именующего себя джентльменом; какого женщина, лишенная матери, лишенная друзей, одинокая и беззащитная, предоставленная собственным силам и разуму, вправе требовать от каждого, кому выпал более счастливый жребий, — требовать именем бога, пославшего на свет иных наслаждаться, а ее — страдать. Вы не откажете мне, или, — добавила она, подняв торжественно взор, — вы раскаетесь в своем отказе, если есть воздаяние за обиду на земле или в небесах.
Я был крайне изумлен ее порывом, но почувствовал, что такое заклятие обязывает меня отбросить излишнюю деликатность и кратко, но внятно передать ей суть тех сведений, которые мне сообщил Рэшли.
Она опустилась в кресло и приняла спокойный вид, как только я приступил к своему рассказу; когда же я останавливался, подыскивая наиболее деликатный оборот, она не раз перебивала меня возгласом:
— Продолжайте — прошу вас, продолжайте; первое слово, какое навернется на язык, будет самым простым и, верно, самым лучшим. Не бойтесь задеть мои чувства, говорите, как вы говорили бы третьему лицу, непричастному к делу.
Поощряемый и ободренный такими словами, я прошел, спотыкаясь, через отчет, сделанный мне Рэшли о ее давнишнем обязательстве выйти замуж за одного из Осбальдистонов и о трудностях вставшего перед нею выбора; на этом я хотел было умолкнуть. Но Диана с присущей ей проницательностью обнаружила, что здесь таится нечто недосказанное, и даже разгадала, к чему оно клонилось.
— Конечно, нехорошо было со стороны Рэшли рассказывать обо мне эти вещи. Я похожа на бедную девочку из волшебной сказки, просватанную с колыбели за Черного Норвежского Медведя, но горюющую больше всего о том, что школьные подруги дразнят ее «невестой косолапого Мишки». Однако, помимо всего этого, Рэшли, верно, сказал что-нибудь и о себе самом в связи со мною?
— Он, конечно, намекнул, что если бы не боязнь кровно обидеть брата, то теперь, ввиду перемены в его судьбе, ему хотелось бы, чтобы имя «Рэшли» заполнило пробел в договоре вместо имени «Торнклиф».
— Вот как? — сказала она. — Он проявил ко мне такую снисходительность? Слишком много чести для его смиренной служанки Дианы Вернон. А она, разумеется, пришла бы в неистовый восторг, совершись на деле такая замена?
— Сказать по правде, он высказал нечто подобное и далее дал понять…
— Что именно? Я хочу услышать всё! — с жаром воскликнула она.
— Что он положил конец вашей взаимной близости, чтобы не дать разрастись чувству, воспользоваться которым ему не позволяло его призвание.
— Весьма ему обязана за такую заботливость, — ответила мисс Вернон, и каждая черта ее прелестного лица, как бы стремилась выразить крайнюю степень гордого презрения.
С минуту она молчала, а затем продолжала с обычным для нее спокойствием:
— Я очень мало услышала от вас такого, чего не ждала услышать и не должна была бы ждать; потому что, за исключением одного обстоятельства, это всё верно. Но как бывают яды настолько сильные, что несколько капель их могут отравить весь источник, так и в сообщениях Рэшли была одна ложь, способная отравить весь колодец, где, как говорят, обитает сама Истина. Такова основная и гнусная ложь, будто я, зная Рэшли так, как я, к сожалению, вынуждена была его узнать, — будто я при каких бы то ни было обстоятельствах могу помышлять о том, чтобы соединить с ним свою судьбу. Нет, — продолжала она с каким-то внутренним содроганием, выражавшим, казалось, невольный ужас, — любая судьба лучше, чем такая: пьяница, игрок, задира, лошадник, безмозглый дурак в тысячу раз предпочтительней Рэшли; монастырь, тюрьма, могила милее любого из них.
Грустные и горькие интонации звучали в ее голосе, отвечая странному и захватывающему романтизму ее положения. Такая юная, такая красивая, такая неискушенная, предоставленная всецело самой себе и лишенная всякой опоры, какую девушка находит в поддержке и покровительстве подруг; лишенная даже той слабой защиты, которую дают предписанные формы обхождения с женщиной в светском обществе, — едва ли будет метафорой, если я скажу, что сердце мое обливалось кровью за нее. Но в ее пренебрежении к церемониям чувствовалось столько достоинства, столько прямоты в ее презрении ко лжи, столько твердой решимости в этой манере прямо смотреть в глаза окружавшим ее опасностям, что жалость моя уступила место пламенному восхищению. Диана казалась мне принцессой, покинутой своими подданными и лишенной власти, но презирающей по-прежнему те общественные нормы, которые обязательны для лиц низшего ранга, и среди лишений доверчиво положившуюся на справедливость небесную и на непоколебимую твердость собственного духа.
Я хотел было высказать и участие свое и восхищение ее высоким мужеством в этой трудной обстановке, но мисс Вернон тотчас же заставила меня молчать.
— Я говорила вам в шутку, — сказала она, — что ненавижу комплименты; теперь я говорю вам всерьез, что не прошу участия и презираю утешение. Что легло мне на плечи — я вынесла. Что предстоит нести — снесу, как смогу; никакие слова сострадания ни на волос не облегчат рабу его ношу. Есть на свете лишь один человек, который мог бы мне помочь, но он предпочел еще более отягчить мое положение, — это Рэшли Осбальдистон. Да! Было время, когда я способна была его полюбить. Но, великий боже! С какою целью втерся он в доверие к такому одинокому существу! И как настойчиво преследовал он эту цель из года в год, ни разу не прислушавшись к голосу совести или сострадания. Ради чего обращал он в яд ту пищу, что сам предлагал моему уму? Милосердное провидение! Что ждало бы меня в этом мире и в будущем! Я погибла бы телом и душой, если бы поддалась козням этого законченного негодяя!
Пораженный коварством этого обдуманного предательства, которое она раскрыла предо мною, я вскочил со стула и, не помня себя, положил руку на эфес шпаги; я готов был уже броситься вон из комнаты и разыскать того, на кого должно было излиться мое справедливое негодование. Чуть дыша, остановив на мне взор, в котором гнев и презрение сменились сильнейшей тревогой, мисс Вернон ринулась вперед, преграждая мне дорогу к двери.
— Стойте! — сказала она. — Стойте! Как ни справедливо ваше возмущение, вы и наполовину не знаете тайн этой страшной тюрьмы. — Она тревожно обвела глазами комнату и понизила голос почти до шёпота. — Жизнь его заколдована; вы не можете на него напасть, не подвергнув опасности и другие жизни, не навлекши множества бедствий на других. Иначе в час справедливого возмездия он бы давно погиб — хотя бы от моей слабой руки. Я сказала вам, — промолвила она, снова указывая мне на стул, — что не нуждаюсь в утешителе; добавлю теперь, что и мстителя мне не нужно.
Я машинально опустился на стул, раздумывая о ее словах, и вспомнил то, что упустил из виду в первом порыве гнева: что я не имел права выступить защитником мисс Вернон. Она умолкла, давая улечься своему волнению и моему; затем обратилась ко мне более спокойно:
— Я говорила уже о тайне, связанной с Рэшли, опасной и роковой тайне. Хоть он и негодяй и знает, что в моих глазах он осужден, — я не могу, не смею открыто с ним порвать или бросить ему вызов. Вы также, мистер Осбальдистон, должны его терпеть, должны побеждать его хитрость, противопоставляя ей благоразумие, а не грубую силу; и больше всего вы должны избегать таких сцен, какая разыгралась вчера, потому что это неизбежно даст ему опасное преимущество над вами. Я хотела вас предостеречь и ради этой цели постаралась остаться с вами наедине, но зашла в своей откровенности дальше, чем предполагала.
Я уверил мисс Вернон, что не употреблю во зло ее откровенность.
— Надеюсь, что так, — ответила она. — В вашем лице и манерах есть что-то располагающее к доверию. Будем и дальше друзьями. Вам нечего опасаться, — добавила она со смехом и слегка покраснев, но не изменяя своему непринужденному тону, — что дружба у нас, как говорит поэт, окажется лишь особым наименованием другого чувства. По образу мыслей и поведению я принадлежу не столько к своему, сколько к вашему полу, так как всегда воспитывалась среди мужчин. К тому же, меня с колыбели окутывает покрывало монахини: вы мне легко поверите, что я никогда не помышляю о том унизительном условии, которое позволило бы мне избавиться от монастыря. Для меня еще не наступило время, — добавила она, — высказать свое окончательное решение, и, покуда мне разрешено, я хочу вместе со всеми, кто любит природу, свободно наслаждаться привольем долин и холмов. А теперь, когда мы так успешно разъяснили это место у Данте, прошу вас, садитесь на коня и посмотрите, как идет травля барсука. У меня так разболелась голова, что я не могу принять в ней участие.