Я вышел из библиотеки, но не для того, чтобы догнать охотников. Я чувствовал, что мне необходимо прогуляться в одиночестве и успокоиться, прежде чем я смогу решиться на новую встречу с Рэшли, — теперь, когда предо мною так неожиданно раскрылись во всей мерзости его низкие цели. В семье Дюбура (он был убежденным реформатором) я наслушался рассказов о католических священниках, о том, как они, злоупотребляя дружбой, гостеприимством и самыми святыми узами, удовлетворяют те греховные страсти, отказ от которых предписан им их саном. Но эта обдуманная система: взяться за воспитание одинокой сироты, девушки благородного происхождения, так тесно связанной с его собственной семьей, — с коварным расчетом обольстить ее впоследствии, — система, которую мне сейчас подробно изложила с таким искренним и чистым возмущением сама намеченная жертва… Замысел этот казался мне гнуснее всего, что мне рассказывали в Бордо, и я чувствовал, что мне будет крайне трудно при встрече с Рэшли скрыть отвращение, которое он мне внушал. Между тем скрывать его было необходимо, не только по причине загадочного предостережения, сделанного Дианой, но и потому, что у меня в действительности не было прямого повода для ссоры с двоюродным братом.
Поэтому я решил: пока мы с Рэшли живем в одной семье, платить ему за его лицемерие, насколько это возможно, той же монетой; когда же он уедет в Лондон, написать о нем Оуэну и дать такую характеристику моему заместителю, чтобы старик по крайней мере держался с ним настороже, оберегая интересы моего отца. Для человека, подобного Рэшли, жадность и честолюбие имеют такую же, если не большую, притягательность, как и беззаконное наслаждение; его энергичный характер, его умение выставлять себя благородной натурой легко могли вызвать к нему большое доверие, и не было никакой уверенности, что честность или благодарность не позволят ему употребить это доверие во зло. Задача была не из легких, особенно в моем настоящем положении: моему предостережению могли не поверить, объяснив его завистью к сопернику, заступившему мое место в доме моего отца. Всё же я считал необходимым написать такое письмо и предоставить Оуэну, который был, по-своему, осторожен, умен и осмотрителен, сделать должные выводы из моего сообщения об истинном облике Рэшли. Итак, письмо было написано, и я при первом удобном случае отправил его на почту.
При встрече с Рэшли я убедился, что он, как и я, намерен держаться от меня на известном расстоянии, избегая всякого повода к столкновению. Он, вероятно, подозревал, что в разговоре со мною мисс Вернон отозвалась о нем неблагоприятно, хотя не мог предположить, что она раскрыла мне его злодейские замыслы. Итак, мы оба проявляли сдержанность и беседовали между собою лишь о безразличных предметах. Впрочем, он прожил в Осбальдистоне еще лишь несколько дней, и за это время я, наблюдая за ним, подметил только два обстоятельства. Во-первых, его сильный, деятельный ум с удивительной быстротой, почти интуитивно, схватывал и усваивал первоначальные знания, необходимые ему на его новом поприще, к которому он усердно готовился; при случае он выставлял передо мною свои успехи, как будто похваляясь, как легко оказалось для него поднять ту ношу, которую я отказался нести, потому что для меня это было слишком скучно или слишком трудно. Другим удивительным обстоятельством было то, что, несмотря на выдвинутые мисс Вернон против Рэшли жестокие обвинения, она неоднократно вела с ним длинные разговоры наедине, хотя на людях они держались друг с другом так же натянуто, как и раньше.
Когда наступил день отъезда Рэшли, баронет равнодушно простился с сыном, братья же едва скрывали свой восторг — точно школьники, которые видят, что учитель уезжает в отпуск, и втихомолку радуются, не смея открыто показать свою радость; что касается меня, я был холодно-вежлив. Когда Рэшли подошел к мисс Вернон и обратился к ней с прощальным приветствием, она откинула назад голову с видом высокомерного презрения, но всё же протянула руку и промолвила:
— Прощайте, Рэшли! Да вознаградит вас бог за добро, какое вы сделали, и да простит вам зло, которое вы замышляли.
— Аминь, моя прелестная кузина! — ответил Рэшли тоном кроткой святости, подобающим, подумал я, ученику иезуитов. — Счастлив тот, чьи добрые намерения принесли плоды в делах и чьи злые замыслы погибли в цвету.
Таковы были его прощальные слова.
— Законченный лицемер! — сказала мне мисс Вернон, когда за ним затворилась дверь. — Как может иногда то, что мы больше всего презираем и ненавидим, принять внешний облик того, что мы больше всего почитаем!
Помимо того конфиденциального письма, о котором говорилось выше и которое я счел более благоразумным отправить иным способом, я послал с Рэшли письмо к отцу и несколько строк к Оуэну. Было б естественно с моей стороны открыть в этих посланиях своему отцу и другу, что я нахожусь в такой обстановке, где не могу усовершенствоваться ни в чем, кроме псовой и соколиной охоты, и где мне грозит опасность в обществе неотесанных лошадников и собачников забыть все полезные знания и светские манеры, которые я успел приобрести раньше. Столь же естественно было бы поведать о тоске и чувстве отвращения, которые гнетут меня в обществе людей, чьи помыслы заняты лишь звероловством и самыми низменными забавами; рассказать о том, как в доме, где я гощу, ежедневно идут попойки и как чуть ли не с обидой принимает дядя, сэр Гильдебранд, мои извинения, когда я отказываюсь пить. Упоминание о пьянстве, несомненно, должно было встревожить моего отца, который сам отличался строгой воздержанностью, — задень я эту струну, дверь моей тюрьмы, несомненно, отворилась бы: отец вернул бы меня из моего изгнания или, по меньшей мере, назначил мне другое место ссылки.
Да, мой милый Трешам, принимая во внимание, какой неприятной и томительной должна была быть жизнь в Осбальдистон-Холле для юноши моих лет и моих привычек, казалось бы вполне естественным, чтобы я указал отцу на все ее темные стороны, надеясь получить разрешение на отъезд из дядиного замка. Тем не менее в письмах к отцу и Оуэну я не обмолвился об этом ни единым словом. Если бы замок Осбальдистон был Афинами во всей их прежней славе — Афинами, где живут одни лишь мудрецы, герои и поэты, — я не мог бы выразить меньше желания расстаться с ним.
Если в тебе сохранилась хоть искра юности, Трешам, ты без труда разгадаешь причину моего молчания, казалось бы столь непонятного. Необычайная красота Дианы Вернон, которой сама она словно и не сознавала; романтическое и загадочное положение девушки; окружавшие ее опасности и мужество, с каким она глядела им в глаза; ее манеры, более вольные, чем это пристало ее полу, хотя я сам готов был объяснить эту чрезмерную свободу бесстрашным сознанием собственной невинности; и прежде всего лестное внимание девушки, явно отдававшей мне предпочтение перед всеми другими, — всё это вместе взятое должно было волновать мои лучшие чувства, дразнить любопытство, будить фантазию и льстить моему тщеславию. В самом деле, я не смел сознаться самому себе, какой глубокий интерес внушает мне мисс Вернон и какое большое место занимает она в моих мыслях. Мы вместе читали, вместе совершали прогулки, вместе ездили верхом, сидели рядом за столом. Занятия, прерванные после ссоры с Рэшли, она теперь возобновила под руководством наставника более чистосердечного, но далеко не такого способного.
Признаться, мне было не по плечу помогать ей в изучении тех разнообразных и глубоких дисциплин, которыми она начала заниматься с Рэшли и которые, казалось мне, более подходили богослову, чем красивой девушке. Я не мог постигнуть, ради чего завлек он Диану в мрачный лабиринт казуистики, именуемой у ученых философией, или в дебри столь же сложных, хоть и более точных наук: математики и астрономии, — если не с целью извратить и затуманить в ее уме понятие о различии полов и приучить ее к тонким логическим рассуждениям, чтобы затем, когда настанет время, вмешаться самому и облачить ложь в цвета истины. В тех же видах (хотя в этом случае злой умысел был очевидней) уроки Рэшли поощряли Диану ни во что не ставить и презирать те внешние формы и условности, которыми ограничено в современном обществе поведение женщин. Правда, мисс Вернон была совершенно лишена женского общества и не могла усвоить общепринятые правила приличия ни из примера, ни из наставлений; но врожденная скромность и безошибочное чутье вели ее по правильному пути и никогда не позволили бы ей усвоить то смелое, не признающее компромиссов обхождение, которое так поразило меня при нашем первом знакомстве, если бы ей настойчиво не внушали, что презрение к условностям указывает одновременно на превосходство ума и на уверенность в чистоте своей совести. Коварный наставник, преследуя, несомненно, собственные цели, взрывал те укрепления, которые воздвигают вокруг добродетели сдержанность и осторожность. Но за эти и за другие свои преступления он давно ответил перед более высоким судом.
Благодаря своему живому уму, жадно воспринимавшему все виды знаний, какие ему предлагались, Диана преуспевала не только в отвлеченных науках: я нашел в ней также незаурядного лингвиста, хорошо знакомого, к тому же, с древней и современной литературой. Если бы не то обстоятельство, что сильные дарования часто развиваются тем полнее, чем они меньше получают поддержки, быстрые успехи мисс Вернон в науках могли бы показаться почти невероятными; и они представлялись еще необычайней, когда этот запас ее духовного богатства, почерпнутого из книг, я сопоставлял с ее абсолютным неведением действительной жизни. Казалось, она знала и видела всё, кроме того, что происходит вокруг; и мне думается, что это неведенье, эта наивность в суждениях о повседневных предметах, представлявшие разительную противоположность ее обширным общим знаниям, — что они-то и придавали ее беседе неотразимое очарование и приковывали внимание ко всему, что она делала и говорила: невозможно было предугадать, что проявит она в следующем разговоре или поступке — тонкую ли проницательность, или глубочайшую наивность. Какой опасностью грозило для впечатлительного юноши моих лет близкое и постоянное общение с таким прелестным и своеобразным существом, легко поймет каждый, кто не забыл своих юных чувств.