Глава XIV
Дрожащий падает свет из окна
Той горницы высокой.
Зачем же красавица лампу зажгла
В полуночный час одинокий?
Жизнь протекала в Осбальдистон-Холле так однообразно, что и описывать нечего. Мы с Дианой Вернон проводили много времени в совместных занятиях; остальные члены семьи убивали свой досуг охотой и разными развлечениями, смотря по времени года, и в этих общих забавах мы с нею тоже принимали участие. Дядя мой был человек привычки и по привычке так освоился с моим присутствием в замке и образом жизни, что в общем как будто даже полюбил меня. Я мог бы, наверно, добиться у него еще большей благосклонности, если бы для этой цели пустился на те же уловки, что и Рэшли, который, пользуясь нелюбовью своего отца к делам, постепенно забрал в свои руки управление его поместьем. Правда, я охотно помогал дяде каждый раз, когда являлась надобность написать соседу или уладить счеты с арендатором, — и в этом был более полезным человеком в его семье, чем любой из его сыновей; но всё же я не выказывал готовности вполне освободить сэра Гильдебранда от хлопот и любезно взять на себя ведение всех его дел. «Племянник Фрэнк — дельный, толковый юноша», — говаривал почтенный баронет, всякий раз добавляя, однако, что сам не ожидал, как чувствительно будет для него отсутствие Рэшли.
Так как чрезвычайно неприятно, живя в чужой семье, быть в ней с кем-либо не в ладах, я старался преодолеть недоброжелательство, которое ко мне питали мои двоюродные братья. Я сменил свою шляпу с галуном на жокейскую шапочку, и это сразу возвысило меня в их мнении: я искусно объездил горячего жеребца, чем еще больше расположил их к себе; наконец два-три во́время проигранных Дику заклада да лишний кубок вина за здоровье Перси окончательно обеспечили мне добрые отношения со всеми молодыми сквайрами, кроме Торнклифа.
Я уже упоминал, какую неприязнь питал ко мне этот юноша, который, правда, был поумней своих братьев, но зато тяжелее нравом. Угрюмый, упрямый и раздражительный, он смотрел на мое пребывание в замке, как на прямое вторжение, и ревнивыми глазами следил за моею дружбой с Дианой Вернон, считавшейся в силу известного нам семейного договора его невестой. Едва ли он ее любил, если можно здесь применить слово «любовь»; но он смотрел на девушку, как на нечто ему принадлежащее, и втайне досадовал на помеху, не зная, как обезвредить или устранить ее. Несколько раз я пробовал установить с Торнклифом мир, но тщетно: на мою предупредительность он отвечал в любезном тоне дога, который сердито рычит, уклоняясь от попыток незнакомца погладить его по шерсти. И я перестал обращать на него внимание — пусть злится, если хочет, — это не моя забота.
Таковы были мои отношения со всей семьей в родовом замке Осбальдистонов; но я должен здесь упомянуть еще об одном из его обитателей, с которым доводилось мне порой беседовать: это был Эндру Ферсервис, садовник. С тех пор как он узнал, что я протестант, он каждый раз, когда я проходил мимо, учтиво предлагал мне понюшку из своей табакерки. Эта любезность давала ему кое-какую выгоду: во-первых, она ему ничего не стоила, так как я не нюхал табак; во-вторых, она доставляла Эндру, который не очень-то любил тяжелую работу, отличный предлог отложить на несколько минут свою лопату. Но главное — в этих коротких беседах Эндру получал возможность поделиться накопленными новостями и высказать ряд насмешливых замечаний, какие подсказывал ему его северный юмор.
— Доложу вам, сэр, — сказал он мне однажды вечером, постаравшись придать лицу глубокомысленное выражение, — ходил я нынче в Тринлей-Ноу.
— И слышали кое-какие новости в кабаке. Не так ли, Эндру?
— Нет, сэр, в кабаки я сроду не захаживал, разве что сосед предложит угостить пинтой пива; а пить на свой счет — это пустая трата времени и своих кровных денежек. Так что, значит, ходил я нынче в Тринлей-Ноу, как я вам докладывал, по собственному делу: сговориться с Матти Симпсон. Она хотела купить меры две груш — у нас тут всегда найдется излишек. Не успели мы с ней сторговаться, как входит — кто бы вы думали? — сам Пат Макреди, странствующий купец.
— Разносчик, что ли?
— Назовите его как угодно вашей милости; но это почтенное занятие и доходное, у нашего народа оно издавна привилось. Пат — мой родственник, так что мы оба очень были рады, что встретились.
— И пошли и выпили с ним по кружке пива, не так ли, Эндру? Ради бога, говорите вы покороче.
— Погодите, погодите немного; вы, южане, вечно спешите, а дело-то касается бочком и до вас, так что наберитесь терпенья, стоит послушать. По кружке? Чёрта с два! Пат и капли эля мне не предложил; а Матти подала нам снятого молока и толстую ячменную лепешку, одну на двоих, сырую и жесткую, как дранка, — то ли дело наши добрые шотландские оладьи! Сели мы вдвоем и стали выкладывать новости, каждый свои.
— А теперь выложите их мне, да покороче. Говорите прямо, что вы узнали нового, не стоять же мне тут всю ночь.
— Если вам интересно знать, в Лондоне народ совсем ошалел из-за этого де́льца, что вышло тут у нас на северной границе.
— Ошалел народ? Как это понять?
— Ну, стало быть, с ума сходят, беснуются; совсем осатанели; такая идет кутерьма — оседлал чёрт Джэка Вебстера.
— Да что всё это значит? И какое мне дело до чёрта и до Джэка Вебстера?
— Гм-м! — глубокомысленно произнес Эндру. — Шум поднялся через этого… через эту проделку с чемоданчиком.
— С каким чемоданом? Что вы хотите сказать?
— А помните того человека, Морриса? Как он тут рассказывал, что потерял чемоданчик? Но если вас это дело не касается, то меня еще того меньше; я вовсе не желаю упускать понапрасну такой хороший вечер.
И, словно вдруг поддавшись внезапному приступу трудолюбия, Эндру ревностно налег на лопату.
Теперь мое любопытство, как предусмотрел этот хитрец, было затронуто, и, не желая выдать свою заинтересованность в этом деле, если прямо приступлю к расспросам, я стоял и ждал, когда дух словоохотливости снова побудит садовника вернуться к рассказу. Эндру упорно продолжал рыть землю и время от времени принимался говорить, но ни словом не упомянул о новости мистера Макреди; а я стоял и слушал, проклиная его в душе, но в то же время любопытствуя узнать, как долго дух противоречия будет сопротивляться в нем желанию поговорить о предмете, владевшем, очевидно, всеми его мыслями.
— Хочу вот высадить отсюда спаржу и посеять фасоль! Спаржа им к свинине не нужна. Много они смыслят в хороших вещах! Посмотрели бы, какое удобрение выдает мне управляющий! Полагается, чтоб солома была пшеничная или, на худой конец, овсяная, а тут один сор, шелуха гороховая, проку в нем никакого — точно щебень. Понятно, егерь распоряжается на конюшне по-своему — самый лучший навоз продает на сторону, это уж наверняка! Однако сегодня суббота, нельзя упускать хороший вечер, а то погода нынче больно неустойчивая; а если и выдастся на неделе ясный денек, так непременно придется на воскресенье — стало быть, не в счет! Впрочем, сказать ничего нельзя; если угодно будет богу, погода простоит и до понедельника… Что мне толку ломать спину до поздней ночи? Пойду-ка лучше домой. Слышь, зазвонили, как тут говорится, к вечерне, затрезвонили в колокола!
Нажав обеими руками на лопату, он воткнул ее в разрыхленную землю и, глядя на меня с видом превосходства, как человек, который знает важную новость и может по собственному усмотрению сообщить ее или утаить, он спустил засученные рукава рубахи и медленным шагом подошел к своему кафтану, который лежал, аккуратно сложенный, на ближайшей садовой скамейке.
«Ничего не поделаешь, я должен платиться за то, что перебил болтовню надоедливого плута, — подумал я, — да придется еще покланяться мистеру Ферсервису, чтобы он соизволил выложить свои сведения на угодных ему условиях». И, повысив голос, я обратился к нему:
— А всё же, Эндру, какие новости узнали вы от вашего родича, странствующего купца?
— От разносчика, хотите вы сказать? — возразил Эндру. — Впрочем, зовите его как вашей чести угодно, они — большое удобство в глухой стороне, где вовсе мало городишек, как в этом вашем Нортумберленде. То ли дело в Шотландии! Взять, к примеру, королевство Файф: там от Калроса до Ист-Ньюика чуть ли не сплошной город — из конца в конец нанизаны торговые местечки, как луковицы на бечевку, — с большими улицами, с лавками, рынками; и дома каменные, оштукатуренные, с крылечками. Или хоть тот же Керкколди — во всей Англии не сыскать такого растянувшегося в длину города.
— Всё это, конечно, очень хорошо и очень замечательно, но вы начали рассказывать о лондонских новостях, Эндру.
— Н-да, — ответил Эндру, — но, мне сдается, вашей чести неохота их слушать. Однако ж, — продолжал он, зловеще улыбаясь, — Пат Макреди говорит, что там, в парламенте, очень разволновались по поводу ограбления мистера Морриса, или как его там зовут.
— В парламенте, Эндру? Да с чего же станут вдруг обсуждать такое дело в парламенте?
— Ага! То же самое и я сказал; если вашей чести угодно, я повторю вам всё, как было сказано, — с чего мне врать-то? «Пат, — сказал я, — какое дело лондонским лордам и лэрдам[112] и знатным господам до этого молодчика и его чемодана? Когда у нас в Шотландии, — сказал я, — был свой парламент, Пат (чёрт побрал бы тех, кто у нас его отнял!), наши лорды сидели чинно, издавали законы для всей страны, для всего королевства и не совались в дела, которые может разрешить обыкновенный мировой судья; а теперь, — сказал я, — сдается мне, стоит какой-нибудь огороднице стащить у соседки чепец — и обе они побегут в лондонский парламент. Это почти так же глупо, — сказал я, — как у нашего старого сумасброда: соберет своих дуралеев-сыновей, и егерей, и собак, гоняют коней, трубят в рога, скачут целый день — а всё ради крохотной зверюшки; изловят ее наконец, а в ней и весу-то фунтов шесть, не больше».