в Осбальдистон-Холл более богатым, чем выехал оттуда. К подкреплению своих финансов я отнесся не совсем безразлично, так как в замке сами собой возникали кое-какие расходы; и я уже давно с досадой и тревогой следил, как незаметно тает сумма, оставшаяся у меня от дорожных издержек. Теперь источник беспокойства был на время устранен. По прибытии в замок я узнал, что сэр Гильдебранд со всеми сыновьями отправился в небольшой поселок, называвшийся Тринлей-Ноу, — «поглазеть», по выражению Эндру Ферсервиса, «как один забияка-петух выклюет мозги другому».
— Ты прав, Эндру, это очень грубое развлечение; у вас в Шотландии оно, я думаю, не в ходу?
— Разумеется, нет, — не задумываясь ответил Эндру, но тотчас смягчил резкость своего отрицания. — Разве что на масленице… или в другие праздники. Но, право, не стоит жалеть эту проклятую куриную породу: такой от нее всегда переполох в огороде, что не убережешь ни бобов, ни гороха. Но вот диво: с чего это дверь в башню нынче открыта? Да еще когда мистера Рэшли нет! Не он же ее отворил, надо полагать.
Дверь, о которой говорил Эндру, открывалась в сад с площадки у подножья винтовой лестницы, ведшей в комнату мистера Рэшли. Комната его, как я уже упоминал, помещалась в отдаленной части замка и особым ходом сообщалась с библиотекой, а другим — сводчатыми, путаными и темными коридорами — с остальным домом. Длинная узкая дорожка, выложенная дерном и обсаженная с двух сторон высоким остролистом, вела от двери башни к небольшой калитке в ограде сада. Пользуясь этими ходами, Рэшли, живший среди своей семьи обособленной и независимой жизнью, мог уходить из дому и возвращаться, не возбуждая любопытства посторонних наблюдателей. Но со времени его отъезда винтовою лестницей и дверью в башню никто не пользовался, и потому замечание садовника заставило меня насторожиться.
— А вы не заметили, часто эта дверь бывает открыта? — был мой вопрос.
— Не так чтобы часто, но раза два я всё же примечал. Верно, захаживает священник, отец Воган, как они его зовут. Из прислуги вы на эту лестницу никого не заманите: эти бедные, запуганные идолопоклонники боятся призраков и нечисти и всяких страшилищ с того света. Но отец Воган считает себя очень высокой особой: «со мной-де и чёрт не управится!». А я побьюсь об заклад: последний бесприходный проповедник по ту сторону Твида вдвое скорей прогонит привидение, чем отец Воган с его святой водицей и всяческими требниками. Я думаю, он и латынь-то свою толком не знает, — по крайней мере он меня не понимает, когда я ему перечисляю ученые названия растений.
Об отце Вогане, делившем свое время и духовную заботу между Осбальдистон-Холлом и пятью-шестью соседними замками сквайров-католиков, я еще ни разу не упомянул, так как мне редко доводилось с ним встречаться. Это был человек лет шестидесяти, родом с севера, из хорошей семьи, как мне дали понять; он отличался необыкновенной и внушительной внешностью, степенной осанкой, и среди католиков Нортумберленда пользовался уважением, как человек прямой и благородный. Всё же у отца Вогана были некоторые особенности, свойственные его ордену. Он окружал себя таинственностью, в которой протестанты чуяли запах иезуитских интриг. Туземцы же (назовем их так по праву) Осбальдистон-Холла глядели на него со страхом или с благоговением, но не с любовью. Он, очевидно, осуждал попойки, — во всяком случае, пока священник оставался в замке, пиршества принимали более пристойный характер. Даже сэр Гильдебранд, и тот в это время становился воздержанней; так что, пожалуй, присутствие отца Вогана прежде всего нагоняло на обитателей замка тоску. В обращении он был благовоспитан, вкрадчив, почти что льстив — что свойственно католическому духовенству, особенно в Англии, где мирянин-католик, зажатый в тиски карательных законов и запретов, налагаемых на него его сектой и внушениями духовника, часто в обществе протестантов держит себя осторожно, почти робко, — тогда как католический священник, которому его сан дает право вращаться среди лиц всех верований, держит себя при общении с ними непринужденно и открыто проявляет в разговоре известное свободомыслие: он стремится к популярности и бывает обычно весьма искусен в средствах ее достижения.
Отец Воган был в тесной дружбе с Рэшли, иначе вряд ли ему удалось бы удержаться в Осбальдистон-Холле. Это отбивало у меня охоту сойтись с ним поближе, да и он со своей стороны не делал шагов к сближению со мной, так что наши редкие разговоры сводились к простому обмену любезностями. Мне представилось вполне правдоподобным, что мистер Воган, когда приезжает в замок, занимает одну из комнат Рэшли и пользуется иногда библиотекой. Очень вероятно, подумалось мне, что его-то свеча и привлекла мое внимание в прошлый вечер. Но эта мысль тотчас невольно напомнила мне, что отношения между мисс Вернон и священником отмечены были той же таинственностью, как и ее последние свидания с Рэшли. Ни разу я не слышал, чтоб она при мне хотя бы вскользь упомянула имя Вогана, за исключением того случая при первой нашей встрече, когда она сказала, что в замке, кроме нее самой, есть только два человека, с кем можно вести разговор, — Рэшли и старый священник. Но хотя мисс Вернон всегда умалчивала об отце Вогане, его прибытие в замок неизменно наполняло ее тревогой и трепетом, и она успокаивалась не раньше, чем обменяется несколько раз с духовником многозначительным взглядом.
Какова бы ни была тайна, окутывавшая судьбу этой красивой и необычайной девушки, было ясно, что в ней замешан отец Воган; напрашивалось предположение, что ему поручено было поместить Диану в монастырь в случае ее отказа выйти замуж за одного из моих кузенов, — этим вполне объяснялось бы явное волнение девушки при его приезде. В остальном же они, по-видимому, не искали общения друг с другом и мало бывали вместе. Если существовал между ними союз, то он носил характер молчаливого взаимного понимания, проявляясь в действиях, не нуждаясь в словах. Но, пораздумав, я припомнил, что раза два подмечал, как они обменивались знаками, которые я истолковал тогда как некий намек на выполнение Дианой каких-либо религиозных обрядов: я знал, как искусно католическое духовенство в любое время, в любой час поддерживает свое влияние на умы своих последователей. Теперь же я склонен был приписать этому тайному общению более глубокий и таинственный смысл. Не встречается ли священник с мисс Вернон наедине в библиотеке? — вот вопрос, занимавший мои мысли; и если да, то с какой целью? И почему Диана так доверчиво сближается с другом коварного Рэшли?
Эти трудные вопросы тревожили мой ум — и тем упорней, что я не находил им разрешения. Я уже и раньше подозревал, что дружба моя к Диане Вернон была совсем не так бескорыстна, как требовало благоразумие. Я ловил себя на том, что ревную к этому грубияну Торнклифу, замечал за собою, что на его глупые попытки раздразнить меня поддаюсь сильней, чем позволяли осторожность и чувство собственного достоинства. А теперь я зорко и внимательно присматривался к поведению мисс Вернон, тщетно пытаясь объяснить себе самому этот живой интерес праздным любопытством. Всё это, как поведение Бенедикта,[118] с утра начинавшего чистить шляпу, было признаком того, что нежную молодость посетила любовь; а так как мой рассудок всё еще отказывался признать, что я повинен в столь неразумной страсти, он стал похож на тех невежественных проводников, которые заводят путешественника неведомо куда, а потом упрямо твердят, что ни в коем случае не могли сбиться с дороги.
Глава XVI
Было около полудня, когда однажды, направившись к своей лодке, я с изумлением увидел на берегу след босой человеческой ноги, явственно отпечатавшийся на песке.
Подстрекаемый любопытством и ревностью, которые разжигала необычность положения мисс Вернон, я стал следить за ее лицом, за ее поведением так неотступно, что, несмотря на все мои старания это скрыть, мне не удавалось обмануть ее проницательность. Сознание, что я за нею наблюдаю, или, точней говоря, слежу за ней, очевидно смущало, мучило и раздражало Диану. Временами казалось, что она ищет удобного случая отплатить мне за такое поведение, которое она не могла не считать оскорбительным, если вспомнить, как откровенно предупредила она меня об окружавших ее опасностях. Иногда же она, казалось, готова была обрушиться на меня с упреками. Но у нее недоставало храбрости — или, может быть, иное чувство мешало ей потребовать прямого éclaircissement.[119] Ее недовольство улетучивалось, найдя исход в остроумной шутке, и упреки замирали на ее губах. Странные создались между нами отношения: по взаимной склонности мы большую часть времени проводили в тесном общении друг с другом, но скрывали наши чувства, и поступки одного вызывали у другого ревность и обиду. Между нами установилась близость, но не было доверия: с одной стороны, любовь без надежды и цели и любопытство без всякого разумного основания; с другой стороны — замешательство и сомнение, а порой и досада. Но, думается мне, тревога этих страстей — тысячью мелочей, раздражающих и волнующих, постоянно побуждая меня и мисс Вернон думать друг о друге, — в общем (такова природа сердца человеческого!) укрепляла и усиливала взаимную нашу привязанность. Но, хотя в своем тщеславии я быстро открыл, что мое присутствие в замке усиливало неприязнь Дианы к монастырю, я всё же никак не мог поверить в эту любовь, смирившуюся, видно, перед властью необычной судьбы. Обладая вполне сложившимся характером, решительным и твердым, мисс Вернон не позволяла своей любви ко мне взять верх над благоразумием и над сознанием долга; и она дала мне доказательство этого в одном разговоре, происшедшем между нами в ту пору.
Мы сидели вдвоем в библиотеке. Мисс Вернон перелистывала принадлежавший мне экземпляр «Orlando Furioso» и выронила заложенный в книгу исписанный листок. Я нагнулся поднять его, но она оказалась проворней.