— Стихи, — сказала она, взглянув на листок, и, развернув, подняла на меня глаза, как будто ждала ответа. — Разрешается прочесть?.. Нет, нет, раз вы краснеете и запинаетесь, я должна перешагнуть через вашу скромность и считать, что позволение дано.
— Это не стоит вашего внимания — набросок перевода. Дорогая моя мисс Вернон, приговор окажется слишком суров, если вы, так хорошо знающая подлинник, будете судьей.
— Добрый друг, — ответила Диана, — мой вам совет, не надевайте на крючок удочки слишком большую дозу самоуничижения. Десять шансов против одного, что на такую приманку вы не выудите ни одного комплимента. Вы знаете, я принадлежу к непопулярному племени откровенных людей и самому Аполлону не стала бы льстить насчет его лиры.
И она начала читать первую строфу, звучавшую приблизительно так:
Пою любовь, и подвиги, и лавры
Бесстрашных рыцарей, прекрасных дам,
И времена, когда пустились мавры
В поход далекий по морским волнам
Из Африки к французским берегам
За юным Аграмантом: смуглолицый,
Во гневе яр и в замыслах упрям,
На Карла он задумал ополчиться
И за Трояна смерть с него взыскать сторицей.
И о Роланде расскажу отважном
Всё то, чего о нем ни стих не знал,
Ни проза строгая; как он однажды,
Кого весь мир премудрым почитал,
Вдруг от любви весь разум потерял
И стал неистовым…
— Тут у вас много, — сказала она, пробежав глазами по листку и прервав сладчайшие звуки, какими может упиваться ухо смертного: звуки стихов молодого поэта, произносимых самыми для него дорогими устами.
— Да, слишком много, чтобы этим занимать ваше внимание, мисс Вернон, — ответил я с обидой и взял листок из ее руки, легко его уступившей.
— Но всё же, — продолжал я, — сосланный в одиночество этого дальнего края, я чувствовал порой, что лучшим развлечением будет для меня продолжать — просто ради собственного удовольствия, как вы, конечно, понимаете, — перевод пленительного поэта, начатый мною несколько месяцев тому назад, когда я жил на берегах Гаронны.
— Вопрос только в одном, — сказала серьезно Диана: — разве не могли вы потратить время более плодотворно?
— Вы имеете в виду самостоятельное творчество? — сказал я, весьма польщенный. — По правде говоря, мой талант склоняется скорее к подбору слов и рифм, а не к изобретению замыслов; и потому я с радостью принимаю мысли, которые мне предлагает в готовом виде Ариосто. Однако, мисс Вернон, вы мне даете такое поощрение…
— Извините, Фрэнк, поощрения я вам не даю, вы его сами берете. Я имела в виду не самостоятельное творчество и не переводы, так как думаю, что вы могли потратить свободное время с большей пользой, чем на то и на другое. Вы обижены, — продолжала она, — мне жаль, что я послужила тому причиной.
— Не обижен, нисколько не обижен, — сказал я, стараясь придать голосу любезный тон, что мне, однако, плохо удавалось, — я слишком признателен за то участие, которое вы принимаете во мне.
— Нет, нет, — возразила безжалостная Диана, — в вашем натянутом тоне звучит обида и даже нотка гнева; не гневайтесь, однако, если я попробую исследовать ваши чувства до дна, — может быть, то, что я скажу вам, оскорбит их еще сильнее.
Я сознавал наивность своего поведения, сознавал превосходство мужественной мисс Вернон и уверил ее, что она не должна опасаться: я не дрогнув выслушаю приговор, подсказанный, знаю, добрыми намерениями.
— Честная мысль и честные слова, — ответила Диана. — Я не сомневаюсь, что бес вашей авторской обидчивости поспешит удрать, предварительно кашлянув для предостережения. Но оставим шутки. Получали вы за последнее время вести от вашего отца?
— Ни полслова, — ответил я, — отец не удостоил меня ни одной строкой за все месяцы, что я проживаю здесь.
— Странно. Вы, смелые Осбальдистоны, удивительное племя! Значит, вам неизвестно, что он отбыл в Голландию по каким-то неотложным делам, которые потребовали его личного присутствия?
— Впервые слышу об этом.
— Далее, для вас, наверно, окажется новостью — и едва ли, думаю, приятной, — что он предоставил Рэшли почти полновластно управлять делами фирмы впредь до его возвращения?
Я вскочил, не скрывая своего удивления и беспокойства.
— У вас все основания к тревоге, — сказала мисс Вернон очень серьезно, — и я, на вашем месте, постаралась бы предупредить и устранить опасность, которая может возникнуть из-за неудачного распоряжения вашего отца.
— Но как это возможно сделать?
— Всё возможно для того, кто смел и предприимчив, — сказала она, глядя на меня взором героини рыцарских времен, чье поощрение придавало воину двойную доблесть в трудный час. — Но кто робеет и колеблется, тот ничего не достигнет, потому что всё кажется ему невозможным.
— Что же вы мне посоветуете, мисс Вернон? — ответил я, желая и боясь услышать ее ответ.
Она помолчала с полминуты, потом ответила твердо:
— Не медля оставить Осбальдистон-Холл и вернуться в Лондон. Вы, может быть, и так, — продолжала она, смягчая голос, — пробыли здесь слишком долго: не ваша в том вина. Теперь же каждый час, который вы промедлите здесь, будет преступлением, — да, преступлением; говорю вам прямо: если Рэшли будет долго управлять делами фирмы, можете считать разорение вашего отца свершившимся.
— Как это возможно?
— Не задавайте никаких вопросов, — сказала Диана, — но верьте мне, виды Рэшли простираются дальше, чем вы думаете: ему недостаточно приобрести и увеличить капитал. Доходы и владения мистера Осбальдистона он хочет использовать как средство к осуществлению своих собственных честолюбивых и широких замыслов. Пока ваш отец находился в Англии, это было невозможно: но в его отсутствие Рэшли представится много удобных случаев, и он не преминет воспользоваться ими.
— Но как могу я — теперь, когда отец мой лишил меня своей милости и отстранил от своих дел, — как могу я простым появлением в Лондоне предотвратить грозящую опасность?
— Самое ваше присутствие сделает многое. Как сын своего отца, вы имеете неотъемлемое право вмешательства в его дела. И, несомненно, вы найдете поддержку у старшего клерка вашего отца, у близких его друзей и компаньонов. Но главное — планы Рэшли таковы, что… — Она оборвала себя на полуслове, точно боясь сказать слишком много. Затем опять продолжала: — Словом, они подобны всем эгоистическим и нечестным замыслам, от которых их авторы быстро отступаются, как только увидят, что за ними следят, что козни их раскрыты. А потому, говоря языком вашего любимого поэта:
В седло, в седло! Оставь сомненье трусу![120]
Порыв непреодолимого чувства подсказал мне ответ:
— Ах, Диана! Вы, вы даете мне совет оставить Осбальдистон-Холл? Если так, я и впрямь слишком загостился!
Мисс Вернон покраснела, но сказала с большою твердостью:
— Да, я даю вам совет не только оставить Осбальдистон-Холл, но и никогда сюда не возвращаться. Здесь о вас пожалеет только один друг, — продолжала она, заставив себя улыбнуться, — но он давно привык жертвовать своими привязанностями и радостями ради блага других. В мире вы встретите сотню друзей, чья дружба будет столь же бескорыстна, но более вам полезна, менее осложнена враждебными обстоятельствами, менее подвержена влиянию злых языков и злых времен.
— Никогда! — воскликнул я. — Никогда! Мир никакими дарами не вознаградит меня за то, что я должен оставить здесь.
С этими словами я взял ее руку и прижал к губам.
— Это безрассудство! — проговорила Диана. — Это безумие!
Она старалась высвободить руку, но не слишком настойчиво, так что я продержал ее почти что целую минуту.
— Послушайте меня, любезный сэр, — снова начала мисс Вернон, — и погасите этот недостойный мужчины порыв страсти. Я по нерушимому договору стану невестой Христа, если не предпочту избрать воплощенное злодейство в лице Рэшли Осбальдистона или грубость в лице его брата. Итак, я невеста господня, с колыбели просватанная в монастырь. Значит, ваш пыл напрасен, он доказывает лишь сугубую необходимость вашего отъезда — неотложного…
При этих словах она внезапно смолкла, и, когда заговорила вновь, голос ее звучал приглушенно:
— Оставьте меня тотчас же; мы встретимся здесь еще, но уже в последний раз.
Глаза мои проследили направление ее взора, и мне показалось, будто качнулся ковер, закрывавший дверь потайного хода из библиотеки в комнату Рэшли. Я решил, что за нами наблюдают, и обратил вопрошающий взгляд на мисс Вернон.
— Это ничего, — сказала она еле слышно: — крыса за ковром.
«Мертва, держу червонец!»[121] был бы мой ответ, если бы я посмел дать волю чувствам, которые вскипели во мне при мысли, что в этот час меня подслушивают. Благоразумие и необходимость подавить свое негодование и подчиниться повторному приказу Дианы: «Уходите, уходите же!» — во́время удержали меня от опрометчивого шага. В смятении оставил я библиотеку и тщетно старался успокоиться, когда пришел в свою комнату.
Сразу лавиной обрушились на меня мысли, стремительно проносились они в моем мозгу, перебивая и заслоняя друг друга, — похожие на те туманы, что в горных местностях спускаются темными клубами и стирают или искажают привычные приметы, по которым путник находит дорогу в безлюдной пустыне. Темное и неотчетливое представление о грозившей моему отцу опасности от происков такого человека, как Рэшли Осбальдистон; полупризнание в любви, принесенное мною Диане Вернон; подтвержденная ею трудность ее положения, при котором, по давнишнему контракту, девушка была обречена на заключение в монастырь или на подневольный брак, — всё это одновременно вставало в памяти, не позволяя рассудку взвесить спокойно каждое обстоятельство и рассмотреть его в надлежащем свете. Но больше всего — оттесняя всё прочее — смущало меня то, как приняла мисс Вернон мои изъявления нежных чувств; то, как она, колеблясь между влечением и твердостью, казалось давала понять, что я дорог ее сердцу, но не имела силы отстранить преграду, мешавшую ей признаться во взаимности. Страх — не удивление, — сквозив