ший в ее взгляде, когда она следила за колыханием ковра над потайной дверью, означал, что девушка подозревает какую-то опасность, — и не без основания, как я только и мог предположить, потому что Диана Вернон была мало подвержена свойственной ее полу нервности и вовсе неспособна испытывать страх без действительной и разумной причины. Какого ж рода были эти тайны, которые смыкали вокруг нее свое кольцо, точно заклятье чародея, и, казалось, постоянно оказывали влияние на ее мысли и поступки, хотя и не ясно было, через кого и как. На этом вопросе и остановил я в конце концов свою мысль, словно радуясь поводу, — не проверяя пристойности неразумности моего собственного поведения, — заняться тем, что касалось мисс Вернон. «Не уеду из замка, — решил я наконец, — пока не выясню для себя, как должен я смотреть на это очаровательное создание, над которым откровенность и тайна как будто разделили свою власть; первая владеет словами и чувствами девушки, вторая подчинила своему темному влиянию все ее действия».
К волнению, порожденному любопытством и тревожной страстью, примешивалась сильная, хотя и нераспознанная мною, ревность. Это чувство, растущее вместе с любовью так же естественно, как плевелы среди пшеницы, пробудилось во мне, когда я понял, насколько Диана подвержена влиянию тех незримых существ, которые сковывали ее действия. Чем больше я думал о ней, тем вернее убеждался (хоть и помимо воли), что она по природе своей должна восставать против всякой узды, кроме той, которая наложена глубоким влечением; а во мне шевелилось упрямое, горькое и гложущее подозрение, что такова и была природа тяготевшего над ней влияния.
Мучимый сомнениями, я всё сильней и сильней желал проникнуть в тайну поведения мисс Вернон, и, следуя этому мудрому намерению, я пришел к решению, сущность которого, если вам не наскучили все эти подробности, раскроется для вас в следующей главе.
Глава XVII
Другим неслышный, слышу голос:
«Не медли здесь, не жди!»
Рука, незримая другому,
Мне машет: уходи!
Я уже говорил вам, Трешам, — если вы соизволите припомнить, — что я не часто разрешал себе вечером зайти в библиотеку и не иначе, как заранее о том условившись и заручившись согласием почтенной Марты освятить своим присутствием мой визит. Однако это правило молчаливо установилось исключительно по моей инициативе. За последнее же время, когда наше взаимное положение стало еще затруднительней, мы с мисс Вернон и вовсе перестали встречаться вечерами. Поэтому у нее не было причины предполагать, что я стану искать возобновления этих встреч, да еще не договорившись наперед, чтобы Марта, как всегда, дежурила на посту; но, с другой стороны, такие предупреждения я делал из чувства такта; уговора между нами не было. Библиотека была открыта для меня, как и для прочих членов семьи, в любое время дня и ночи, и меня нельзя было бы обвинить в нескромном вторжении, как бы ни был мой приход внезапен и неожидан. Я был твердо убежден, что в этом зале мисс Вернон принимала иногда Вогана или другого какого-то человека, с мнением которого она привыкла сообразовывать свои действия, — и принимала, конечно, в такую пору, когда меньше всего можно было ждать помехи. Свет, мерцавший здесь в неурочные часы, мелькавшие за окнами тени — я сам их наблюдал, — следы, которые, как случалось видеть, вели иногда по утренней росе от двери башни к садовой калитке, странные голоса и призраки, чудившиеся некоторым слугам, в особенности Эндру Ферсервису, и объясняемые ими по-своему, — всё как будто указывало, что это место посещалось кем-то, кто не принадлежал к постоянным обитателям замка. И так как этот гость был, очевидно, связан с тайными судьбами Дианы Вернон, я, не колеблясь, составил план, который мог раскрыть мне, кто он и что он и каких последствий, добрых или злых, нужно ждать от его влияния для той, кем он руководил; но прежде всего — хоть я и старался уверить самого себя, что это соображение у меня второстепенное, — я жаждал узнать, какими средствами это лицо приобрело свою власть над Дианой и что держало девушку в подчинении — страх или нежная привязанность. Ревнивое любопытство преобладало во мне надо всем другим, — недаром мое воображение всегда объясняло поступки мисс Вернон влиянием одного какого-то лица, хотя, насколько я мог судить, советчиков у нее мог быть легион. Снова и снова повторял я самому себе этот довод, но каждый раз убеждался, что поступками Дианы Вернон управляет один-единственный человек — мужчина, и, по всей вероятности, молодой и красивый! И вот, одержимый жгучим желанием открыть (вернее, выследить) такого соперника, я стоял в саду, ожидая той минуты, когда в окнах библиотеки засветятся огни.
Таким страстным было мое нетерпение, что события, которое могло наступить лишь с темнотой, я начал поджидать в тот июльский вечер за целый час до заката. Была суббота, в саду царили тишина и безлюдье. Некоторое время я прогуливался взад и вперед по аллеям, радуясь живительной прохладе летнего вечера и гадая о возможных последствиях моей затеи. Свежий и благоуханный воздух сада, напоённый ароматами, производил свое обычное успокоительное действие на мою разгоряченную кровь; вместе с тем постепенно улеглось мое душевное смятение, и предо мною встал вопрос: вправе ли я вторгаться в тайну Дианы Вернон или семьи моего дяди? Что мне за дело, если дяде вздумалось кого-то укрывать в своем доме, где сам я был лишь гостем, которого только терпят? Чем я могу оправдать свое вмешательство в дела мисс Вернон, окутанные, как сама она призналась, тайной, которую она не желала открыть?
Страсть и своеволие подсказали быстрый ответ на все эти вопросы. Раскрыв тайну, я, по всей вероятности, окажу услугу сэру Гильдебранду, едва ли знавшему об интригах, затеваемых в его доме; и еще более важную услугу — мисс Вернон, которая по своему простосердечию и прямоте подвергала себя большому риску, поддерживая секретную связь с человеком подозрительным и, быть может, опасным. Могут подумать, что я вторгаюсь в ее доверие, но это делается мною с благородным и бескорыстным намерением (да, я осмелился даже назвать его бескорыстным!) направлять ее, ограждать и защищать от козней и злых происков, а главное — от тайного советчика, избранного ею в поверенные. Таковы были доводы, которые моя воля смело предъявила совести под видом ходкой монеты, а совесть, как ворчливый лавочник, согласилась принять, чтоб не идти на открытый разрыв с покупателем, хоть и сильно подозревала, что деньги фальшивые.
Шагая по зеленым аллеям и взвешивая все pro и contra,[123] я неожиданно натолкнулся на Эндру Ферсервиса, сидевшего, точно истукан, подле пчельника в позе благоговейного созерцания; впрочем, одним глазом он следил за движением маленьких раздражительных граждан, возвращавшихся к ночи в свой крытый соломой дом, а другим уставился в книгу духовного содержания, у которой от длительного употребления обтерлись углы, так что она приняла овальную форму; это обстоятельство в сочетании с мелким шрифтом и бурым оттенком страниц придавало книге вид самой почтенной древности.
— Читаю вот сочинение славного проповедника Джона Квоклебена «Душистый цветок, взращенный на навозе мира сего», — сказал Эндру, закрыв при моем появлении книгу и заложив в нее свои роговые очки вместо закладки, чтоб не потерять места, где остановился.
— А пчёлы, как я вижу, отвлекают ваше внимание, Эндру, от ученого богослова?
— Такое уж упрямое племя! — ответил садовник. — Есть у них на это дело шесть дней в неделю; однако ж давно подмечено, что они роятся обязательно в субботу и не дают человеку мирно послушать слово божие. Но сегодня, как раз на мою удачу, в Гренингенской часовне нет вечерней проповеди.
— Вы могли бы, как я, сходить в приходскую церковь, Эндру, и услышать превосходную речь.
— Подогретые остатки холодной похлебки, подогретые остатки! — возразил Эндру, надменно усмехнувшись. — Доброе варево для собак, не в обиду будь сказано вашей чести. Н-да! Я, конечно, мог послушать, как пастор в белом балахоне чешет язык и музыканты дудят в свои дудки, — не проповедь, а грошовая свадьба! А впридачу мог бы еще пойти на вечернюю службу послушать, как папаша Дохарти бубнит свою мессу, — толк один, что в том, что в другом.
— Дохарти? — переспросил я (так звали старого священника, кажется ирландца, который иногда отправлял службу в Осбальдистон-Холле). — А я думал, в замке гостит сейчас отец Воган. Он тут был вчера.
— Был, — ответил Эндру, — но уехал вечером в Грейсток или еще в какой-то замок на западе. У них там сейчас переполох. Как у моих пчел — да хранит их господь и да простится мне, что я приравнял их, бедняжек, к папистам! Вот видите, это у них уже второй рой, а иной раз они днем уже строятся. Первый рой тронулся у меня нынче утром. Всё же, я думаю, на ночь они утихомирились в своих клетях. Пожелаю, значит, вашей чести спокойной ночи и всяческих благ.
С этими словами Эндру пошел прочь, но несколько раз еще оглянулся на «клети», как называл он ульи.
Итак, я неожиданно получил от него важное сведение — что отец Воган находится в отъезде. Значит, если в окнах библиотеки появится свет, надо будет отнести это на счет кого-то другого, — или же он скрывает свое присутствие, избрав довольно подозрительный образ действий. Я ждал с нетерпением, когда зайдет солнце и наступят сумерки. Как только стало смеркаться, в окнах библиотеки замерцал свет, смутно различимый в еще не угасших отблесках заката. Однако я тотчас же уловил первое мерцанье свечи, как застигнутый ночью моряк различает в сумеречной дали только что загоревшийся путеводный огонь маяка. Мои сомнения, спорившие до сих пор с любопытством и ревностью, рассеялись, как только представился случай удовлетворить первое из них. Я вернулся в дом и, тщательно избегая более людных комнат, — как и подобает тому, кто хочет сохранить свои намеренья в тайне, — дошел до дверей библиотеки, остановился в нерешительности, положив уже руку на щеколду, услышал в комнате приглушенные шаги, открыл дверь — и застал мисс Вернон одну.