Диана была явно смущена — моим ли внезапным приходом, или чем другим, я не мог решить; но ее охватил какой-то трепет, какого я никогда за ней не подмечал и который, как я знал, мог происходить только от необычайного волнения. Однако она тотчас же овладела собой. И такова сила совести, что я, думавший захватить девушку врасплох, сам растерялся и стоял перед нею в замешательстве.
— Что-нибудь случилось? — спросила мисс Вернон. — Приехал кто-нибудь в замок?
— Насколько я знаю — никто, — ответил я несколько смущенный, — я пришел за Роландом.
— Он здесь, — сказала мисс Вернон, указывая на стол.
Перебирая книги, чтобы достать ту, которая была мне якобы нужна, я мысленно искал пути к достойному отступлению от своей затеи вести сыск, так как почувствовал, что у меня для этого не хватает самоуверенности, — когда вдруг заметил лежавшую на столе мужскую перчатку. Глаза мои встретились с глазами мисс Вернон, и она густо покраснела.
— Это одна из моих реликвий, — сказала она с запинкой, отвечая не на мои слова, а на взгляд: — перчатка моего деда, того, чей портрет несравненной кисти Ван-Дейка так восхищает вас.
И, как будто полагая, что голословного утверждения мало, она выдвинула ящик дубового стола, достала из него вторую перчатку и бросила ее мне. Когда человек по природе прямодушный начинает хитрить и притворяться, его тревожное усилие при выполнении непривычной задачи нередко возбуждает у слушателя сомненье в правдивости сказанных слов. Я мельком взглянул на обе перчатки и медленно проговорил:
— Перчатки, несомненно, похожи одна на другую и фасоном и вышивкой, но они не составляют пары — обе на правую руку.
— Вы правильно поступаете, уличая меня, — сказала она с горечью: — другие друзья на вашем месте заключили бы только из моих слов, что я не хочу давать подробных объяснений обстоятельству, которое не обязана разъяснять — по крайней мере постороннему. Вы рассудили лучше и дали мне почувствовать не только низость двуличия, но и мою неспособность к роли лицемера. Теперь скажу вам ясно, что эта перчатка, как вы сами зорко разглядели, не парная с тою, что я достала сейчас. Она принадлежит другу, который мне еще дороже, чем оригинал вандейковского портрета, другу, чьим советам я следовала всегда — и буду следовать; которого я чту, которого…
Она умолкла.
Меня разозлил ее тон, и я досказал за нее:
— Которого она любит, хочет сказать мисс Вернон.
— А если и так, — ответила она высокомерно, — кто потребует у меня отчета в моих чувствах?
— Во всяком случае не я, мисс Вернон. Прошу снять с меня обвинение в такой самонадеянности. Но, — продолжал я, подчеркивая каждое слово, так как, в свою очередь, считал себя задетым, — надеюсь, мисс Вернон, простит другу, которого она как будто склонна лишить этого звания, если он заметит…
— Заметьте себе только одно, сэр, — гневно перебила Диана: — я не желаю, чтобы мне докучали подозрениями и расспросами. Никому на свете не позволю я допрашивать меня или судить; и если, избрав столь необычный час, вы приходите ко мне шпионить за мною в моих личных делах, дружба и участие, на которые вы ссылаетесь, служат плохим оправданием вашему невежливому любопытству.
— Я избавлю вас от своего присутствия, — сказал я так же гордо, как она, потому что природе моей была чужда покорность, даже когда мои чувства были глубоко затронуты, — я избавлю вас от своего присутствия. Я пробудился от приятного, но слишком обманчивого сна; и мне… Но мы понимаем друг друга.
Я уже подошел к дверям, когда мисс Вернон — чьи движения в своей быстроте казались порой почти инстинктивными — догнала меня и, схватив за руку повыше локтя, остановила с тем повелительным видом, который она так своенравно умела принимать и который в сочетании с наивностью и простотой ее манер производил необычайное впечатление.
— Стойте, мистер Фрэнк, — сказала она, — вы не расстанетесь со мной таким образом. Не так уж много у меня друзей, чтобы я могла бросаться ими, — хотя бы даже неблагодарным и эгоистичным другом. Выслушайте, что я вам скажу, мистер Фрэнсис Осбальдистон. Вы ничего не узнаете об этой таинственной перчатке (тут она взяла ее со стола), — ничего, ни на йоту больше того, что вам уже известно! И всё же я не позволю ей лечь между нами эмблемой вызова, знаком распри. Мне недолго, — добавила она, смягчая голос, — недолго можно будет оставаться здесь. Вам — еще того меньше. Мы скоро должны расстаться, чтоб не встретиться больше никогда; не будем же ссориться и не будем из-за каких-то злосчастных загадок отравлять те немногие часы, какие нам осталось провести вместе по эту сторону вечности.
Не знаю, Трешам, каким колдовством это прелестное существо приобрело такую власть над моим горячим нравом, с которым я и сам-то не всегда умел совладать. Я шел в библиотеку, решив искать полного объяснения с мисс Вернон. Она же с негодованием отказала мне в доверии и откровенно призналась, что предпочитает мне какого-то соперника, — как мог я иначе истолковать ее слова о предпочтении, оказываемом ею таинственному другу? И всё же, когда я был уже готов переступить порог и навсегда порвать с Дианой, ей стоило лишь изменить взгляд и голос, перейти от подлинной и гордой обиды к тону добродушного и шутливого деспотизма, сквозь который вдруг пробивались снова печаль и глубокое чувство, — и я стал опять ее добровольным рабом, согласным на все ее жестокие условия.
— К чему это послужит? — сказал я, опускаясь на стул. — К чему это может послужить, мисс Вернон? Зачем оставаться мне свидетелем тревог, если я не могу их облегчить, или слушать о тайнах, если вас оскорбляет даже моя попытка в них проникнуть? При всей вашей неискушенности вы всё же должны понимать, что у красивой молодой девушки может быть только один друг среди мужчин; даже друга-мужчину я ревновал бы, если бы он избрал поверенным кого-то третьего, неведомого мне, и скрывал бы его от меня; а с вами, мисс Вернон…
— Вот как? Вы меня ревнуете? Со всеми причудами и притязаниями этой милой страсти? Но, добрый друг мой, до сих пор я не слышала от вас ничего, кроме убогого вздора, какой простаки заимствуют из трагедий и романов и повторяют до тех пор, покуда собственная декламация не приобретет могущественного влияния на их умы. Мальчики и девочки настраивают себя на любовь; а когда им кажется, что любовь засыпает, они взвинчивают друг друга ревностью. Но вы и я, Фрэнк, — мы с вами разумные существа, и не так мы глупы или праздны, чтобы создавать между нами какие-либо иные отношения, кроме простой, честной, бескорыстной дружбы. Всякий другой союз так же для нас недостижим, как если б я была мужчиной или вы женщиной. Сказать по правде, — хоть я и готова снизойти к требованиям приличий и, как подобает девице, немного покраснеть в смущении от собственной откровенности… мы не могли бы пожениться, если б и хотели; и не должны бы, если бы могли.
И право же, Трешам, она залилась ангельским румянцем при этих жестоких словах. Я хотел повести атаку на обе ее позиции, совершенно забыв о своих подозрениях, подтвердившихся в этот вечерний час; но с холодной твердостью, почти похожей на суровость, Диана продолжала:
— То, что я говорю вам, — трезвая неоспоримая истина, и я не хочу слышать вопросов и объяснений. Значит, мы с вами друзья, мистер Осбальдистон, не так ли?
Она взяла меня за руку и добавила:
— И теперь и впредь будем только друзьями.
Она отпустила мою руку. Рука повисла, а за нею поникла и моя голова — я был «ликующе взволнован», как сказал бы Спенсер,[124] добротой и суровостью моей любимой. Диана поспешила переменить разговор.
— Вот письмо, — сказала она, — адресованное вам, мистер Осбальдистон, точно и ясно; но, несмотря на всю предусмотрительность особы, которая его написала и отправила, оно, быть может, никогда не попало бы в ваши руки, если бы им не завладел некий Паколет,[125] мой карлик-волшебник, которого я, как всякая девушка — героиня рыцарского романа, попавшая в бедственное положение, держу у себя на службе.
Я распечатал письмо и быстро пробежал его глазами; развернутый лист бумаги выпал из моих рук, и с губ сорвалось восклицание:
— Боже милостивый! Своим безрассудством и непослушанием я погубил отца!
Мисс Вернон поднялась с подлинной и участливой тревогой во взгляде:
— Вы побледнели! Вам дурно? Подать вам стакан воды? Будьте мужчиной, мистер Осбальдистон, стойким в беде. Ваш отец… его уже нет в живых?
— Он жив, — сказал я, — жив, слава богу! Но какие ждут его трудности, какие бедствия!..
— Если это всё, не отчаивайтесь. Можно мне прочесть письмо? — добавила она, подняв его с полу.
Я дал согласие, едва сознавая, что говорю. Она прочла его с величайшим вниманием.
— Кто такой Трешам, подписавший это письмо?
— Компаньон моего отца (ваш добрый отец, Уилл); но он обычно не принимает личного участия в делах нашего торгового дома.
— Он пишет, — сказала мисс Вернон, — о ряде писем, посланных вам раньше.
— Я не получил ни одного, — был мой ответ.
— Если я правильно поняла, — продолжала она, — Рэшли, принявший на себя полное управление делами фирмы на время пребывания вашего отца в Голландии, отбыл недавно из Лондона в Шотландию с крупными суммами и ценными бумагами для погашения векселей, выданных вашим отцом разным лицам в этой стране, и со времени его отъезда от него не получено никаких вестей?
— Всё это, к сожалению, верно.
— Затем, — продолжала она, заглянув в письмо, — старший клерк фирмы или кто-то еще, по имени… Оуэнсон… Оуэн… был отправлен в Глазго разыскать, если можно, Рэшли, и к вам обращаются с просьбой выехать туда же и помочь ему в розысках?
— Да, именно так, и ехать я должен немедленно.
— Подождите минуту, — сказала мисс Вернон. — Мне кажется, в худшем случае это грозит потерей известной суммы денег; неужели такая потеря может вызвать слёзы на ваших глазах? Стыдитесь, мистер Осбальдистон!