— Вы ко мне несправедливы, мисс Вернон, — ответил я. — Меня страшит не потеря, но то действие, какое она, я знаю, окажет на душевное состояние и на здоровье моего отца: для него коммерческий кредит равнозначен чести, и если его объявят несостоятельным должником — горе, угрызения совести, отчаяние раздавят его и сведут в могилу, как солдата — обвинение в трусости, как человека чести — утрата доброго имени и положения в обществе. Всё это я мог предотвратить, если принес бы небольшую жертву, поступился бы своей безрассудной гордостью и беспечностью, не позволившей мне разделить с ним труды в его почтенной и полезной деятельности. Боже праведный! Как искуплю я последствия своей ошибки?
— Немедленно выехав в Глазго, как вас о том умоляет друг, написавший это письмо.
— Но если Рэшли в самом деле составил низкий и бессовестный замысел ограбить своего благодетеля, — сказал я, — какая есть у меня надежда, что я найду способ разрушить его глубоко продуманный план?
— Надежда, — ответила мисс Вернон, — в самом деле сомнительная; но, с другой стороны, оставаясь здесь, вы не имеете ни малейшей возможности оказать какую-либо услугу вашему отцу. Не забывайте: если б вы остались на предназначенном вам посту, эта беда не могла бы разразиться; спешите же выполнить то, на что вам указывают теперь, и, может быть, вам удастся ее отвратить. Впрочем, постойте — не уходите из комнаты, пока я не вернусь.
Она оставила меня в изумлении и замешательстве; но и в эту минуту я не мог не восхищаться твердостью, спокойствием, присутствием духа, не покидавшими Диану, казалось, даже в самых нежданных несчастиях.
Через некоторое время она вернулась с листком бумаги в руке, сложенным и запечатанным, как письмо, но без адреса.
— Даю вам, — промолвила она, — этот залог моей дружбы, потому что вполне полагаюсь на вашу честь. Если я правильно поняла сущность постигшей вас беды, те денежные средства, что находятся в руках Рэшли, должны быть налицо к определенному дню — к двенадцатому сентября, не правда ли? — чтоб можно было употребить их на оплату векселей, о которых идет речь в письме; следовательно, если раздобыть до истечения срока равные денежные средства, кредит вашего отца нисколько не пострадает.
— Разумеется. Так и я понял мистера Трешама.
Я еще раз, Уилл, перечел письмо вашего отца и добавил:
— Сомнения нет, это именно так.
— Хорошо, — сказала Диана. — В таком случае мой маленький Паколет, может быть, сослужит вам службу. Вам доводилось слышать о письмах, таящих в себе заклятие? Возьмите это письмо. Не взламывайте печати, пока не убедитесь, что другие, обыденные средства бессильны; если ваши старанья будут успешны, прошу вас, полагаясь на вашу честь, уничтожить его, не распечатав и не дав распечатать никому другому. Если же нет, взломайте печать за десять дней до урочного дня, и вы найдете указания, которые могут помочь вам. Прощайте, Фрэнк! Мы никогда не встретимся вновь, — но вспоминайте иногда о вашем друге, Ди Вернон.
Она протянула мне руку, но я прижал девушку к своей груди. Она вздохнула, высвободившись из объятия, которому не сопротивлялась, кинулась к дверям, что вели в ее комнату, и скрылась с моих глаз.
Глава XVIII
Несется конь во весь опор,
Несется конь стрелой,
А всадником на нем мертвец:
«Не страшно ли со мной?»
Когда на человека обрушится сразу множество бедствий, различных по своей причине и природе, в этом есть хоть то преимущество, что они отвлекают мысли в разные стороны, не позволяя несчастному сломиться под тяжестью одного какого-нибудь удара. Меня глубоко печалила разлука с мисс Вернон — но вдвое тяжелее я ощутил бы горечь расставанья, когда бы тревога за отца не отвлекала настойчиво моего внимания; и весть от мистера Трешама горько меня встревожила — но могла бы довести до отчаянья, завладей она мной безраздельно. Я не был бесчувственным сыном, как не был я неверен в любви; но человек способен отдать лишь ограниченную долю горестных волнений причинам, вызывающим их; и если действуют две одновременно — наше чувство, как имущество банкрота, можно лишь разделить между ними. Так размышлял я, пока шел в свою комнату: из этого примера видно, что мысли мои в какой-то степени уже обратились к торговым делам.
Я попробовал внимательней вчитаться в письмо вашего отца. Оно изложено было не очень ясно и по ряду частностей отсылало к Оуэну, с которым мне предлагалось встретиться как можно скорее в шотландском городе Глазго; далее сообщалось, что я могу разыскать своего старого друга, наведя справки в торговом доме гг. Мак-Витти, Мак-Фин и Компания, в названном городе, на улице Гэллоугейт. Ваш отец упоминал о нескольких письмах (они, решил я, затерялись на почте или же были перехвачены) и жаловался на мое упорное молчание в таких выражениях, которые были бы крайне несправедливы, если б отправленные мною письма дошли по назначению. Я читал и дивился. Ни минуты я не сомневался, что дух Рэшли бродил вокруг и вызывал все недоразумения и трудности, обступившие меня; но страшно было подумать, сколько потребовалось злодейства и вместе с тем искусства для осуществления его преступных замыслов. Надо отдать мне справедливость в одном: горе от разлуки с мисс Вернон, как ни тягостно могло бы оно показаться в другое время, представлялось мне не столь значительным, когда я думал об угрозе, нависшей над головой моего отца. Сам я не придавал большой цены богатству и в этом разделял напускную беспечность многих молодых людей с живым воображением, которые уверяют себя и других, что лучше обходиться совсем без денег, чем отдавать свой досуг и свои таланты труду, необходимому для их приобретенья. Но я знал, что в глазах отца банкротство было величайшим, несмываемым позором, горем, от которого в жизни не найдешь утешения, которому быстрейшее и единственное исцеление — смерть.
Поэтому мысль моя искала средств предотвратить катастрофу с такою настойчивостью, какой никогда не проявили бы корысть и забота о собственном богатстве. По зрелом размышлении я твердо решил оставить Осбальдистон-Холл на следующий день и, не теряя времени, ехать в Глазго, чтобы там свидеться с Оуэном. Я счел излишним сообщать дяде о своем отъезде и решил письменно выразить ему признательность за гостеприимство и заверить, что только важное и неожиданное дело помешало мне принести благодарность лично. Я знал, что старый баронет, не любя церемоний, охотно меня извинит, а я был так убежден в умении Рэшли широко и решительно расставлять свои сети, что меня смущало опасение, как бы он не нашел способа помешать моей поездке, предпринимаемой в целях разрушения его козней, как только о моем отъезде будет объявлено в Осбальдистон-Холле.
Итак, я решил утром на заре пуститься в путь и достигнуть пределов Шотландии, прежде чем кто-либо в замке заподозрит о моем отъезде; но одно важное препятствие мешало мне быстро выполнить свой замысел (а в быстроте-то и заключалась его сущность): я не знал кратчайшей, не знал, в сущности, никакой дороги в Глазго; и так как при сложившихся обстоятельствах скорость играла первенствующую роль, я решил посоветоваться с Эндру Ферсервисом — ближайшим и вернейшим авторитетом. Невзирая на поздний час, я немедленно приступил к разрешению этого важного вопроса и через несколько минут подошел к жилищу садовника.
Жилище Эндру было расположено неподалеку от внешней ограды сада — уютный, веселый нортумберлендский коттедж, сложенный из камня, еле тронутого резцом; окна и двери были украшены большими тяжелыми архитравами, или наличниками, как их здесь называют, из тесаного камня, а крышу, вместо шифера, соломы или черепицы, покрывал крупный серый плитняк. Груша-скороспелка у одного из углов коттеджа; ручеек и большой цветник, площадью около четверти акра, перед окнами; маленький огород позади; лужок для коровы и небольшое поле, засеянное различными злаками, скорее на потребу обитателя коттеджа, чем на продажу, — всё это свидетельствовало о мирных и сердечных радостях, какими старая Англия, даже на самой северной окраине, дарила своих ничтожнейших жителей.
Едва я приблизился к обители мудрого Эндру, как услышал необычайно торжественные, гнусавые и протяжные звуки, которые навели меня на мысль, что Эндру, следуя достохвальному обычаю своих соотечественников, собрал соседей провести вместе «семейное радение», как называл он вечернюю молитву. Впрочем, у Эндру не было ни жены, ни детей, в доме не было ни одной особы женского пола. «Первый в мире садовник, — говаривал он, — довольно натерпелся от этой скотинки». Но ему тем не менее удавалось иногда подобрать слушателей среди соседей, как папистов, так и приверженцев англиканской церкви, — «головни, выхваченные из огня», называл он их, — и приносить им свои духовные дары, бросая вызов отцу Вогану, патеру Дохарти, Рэшли, всему католическому миру в округе, считавшему в этих случаях его вмешательство еретической контрабандой. Так что мне представилось вполне правдоподобным, что расположенные к нему соседи сошлись у садовника провести такого рода домашнее молитвенное собрание. Однако, прислушавшись внимательней, я понял, что все звуки исходили из одной гортани — из гортани самого Эндру; и когда я прервал их, войдя в дом, я застал Ферсервиса одного: кое-как справляясь с многосложными словами и трудными именами, он громко декламировал самому себе в назидание какую-то богословскую полемику.
— Читаю вот творение достойного доктора Лайтфута, — сказал он, откладывая при моем появлении в сторону толстый фолиант.
— Лайтфута? — переспросил я, недоуменно поглядывая на увесистый том. — Право же, ваш сочинитель неудачно получил свое имя.[127]
— Да, сэр, его звали Лайтфутом; был он великий богослов, не чета теперешним. Однако прошу извинения, что заставил вас долго простоять за дверью. Но меня так расстроил вчера (храни нас боже) проклятый дух, что я не решался отворить дверь, не дочитавши, как положено, святого слова; а теперь я как раз кончил пятую главу Неемии, — если и это не заставит нечисть держаться в стороне, уж не знаю, чем ее пронять!