— Вас настроил дух! — вскричал я. — Что вы хотите сказать, Эндру?
— Я сказал, что меня «расстроил дух», — повторил Эндру. — Это всё равно, что сказать: «я струхнул перед призраком». Храни нас, боже, добавлю еще раз.
— Вы рухнули перед призраком, Эндру? Как это понять?
— Я не сказал «рухнул», — ответил Эндру. — Я сказал: «струхнул», то есть я натерпелся страха и чуть не выскочил из собственной шкуры, хотя никто не предложил рассечь ее на мне, как человек надсекает кору на дереве.
— Я пришел к вам, напротив, успокоить ваши страхи, Эндру, и спросить у вас, не можете ли вы указать мне кратчайшую дорогу в один городок вашей Шотландии, называемый Глазго.
— Городок, называемый Глазго! — возмутился Эндру Ферсервис. — Глазго — громадный город, любезный господин! Спрашиваете, знаю ли я дорогу в Глазго! Кому же ее и знать, как не мне! От Глазго рукой подать до моей родной деревни в приходе Дрипдейли — она лежит чуть подальше на запад. Но зачем понадобилось вашей чести ехать в Глазго?
— У меня есть там дела, — ответил я.
— Это всё равно, что сказать: не спрашивай, так я не стану врать. В Глазго? — Он помолчал немного. — Я думаю, самое лучшее, чтобы вас кто-нибудь проводил.
— Конечно, если б нашелся попутчик…
— Но ваша честь вознаградит его, разумеется, за труды и потерю времени?
— Несомненно. Дело у меня неотложное, и если б вы сыскали мне проводника, я ему хорошо заплатил бы.
— Не такой нынче день, чтоб говорить о мирских делах, — сказал Эндру, возведя очи к небу. — Не будь сейчас субботний вечер, я полюбопытствовал бы, сколько вы согласитесь дать человеку, который составит вам приятное общество в дороге, будет вам называть все поместья и замки джентльменов и знатных господ и перечислит всю их родню?
— Говорю вам: мне только нужно знать, какой дорогой ехать, больше ничего. Проводник останется доволен — я дам любую плату в разумных пределах.
— Сказать: любую, — ответил Эндру, — значит не сказать ничего; а человек, которого я имею в виду, знает все кратчайшие переходы, все обходные тропки в горах и…
— Некогда мне разглагольствовать, Эндру; подрядите, кого хотите, а плата по вашему усмотрению.
— Ага! Это уже другой разговор, — ответил Эндру. — Коли так, мне думается, я сам сойду за такого человека, какой вам нужен.
— Вы, Эндру? Но как же вы оставите службу?
— Я говорил уже как-то вашей милости, что давно подумывал упорхнуть, чуть ли не с первого же года, как нанялся в Осбальдистон-Холл; а теперь я решил уйти на самом деле: чем раньше, тем лучше; уж лучше лишиться пальца, чем погибнуть самому навсегда.
— Значит, вы уходите со службы? А вы не потеряете жалованье?
— Понятно, кое-что мне следует; но у меня есть на руках хозяйские деньги, что я выручил за яблоки из старого сада, — и то сказать, неважная покупка для добрых людей: зеленые были и кислые; а между тем сэр Гильдебранд требует за них такую цену — вернее, дворецкий так нажимает, — точно это золотой ранет; и потом у меня есть деньги на покупку семян — думаю, это в общем кое-как покроет мое жалованье. Но ваша честь, конечно, вознаградит меня за всё, что я могу потерять, отправляясь вместе с вами в Глазго. Скоро вы думаете ехать?
— Завтра на рассвете, — ответил я.
— Больно быстро — где ж я достану коня? Впрочем — нашел! Отличная лошадка, подойдет как нельзя лучше.
— Значит, Эндру, в пять часов утра вы меня встречаете у въезда на главную аллею?
— Чёрт меня задуши, если я не буду на месте (да простится мне черное слово!), — ответил весело Эндру. — А послушали б вы моего совета, так мы бы выбрались двумя часами раньше. Со мной вы не заблудитесь ни днем, ни ночью, — я найду дорогу в темноте не хуже слепого Ральфа Рональдсона, который разъезжал у себя на родине по всем болотам и топям, хоть и не умел сказать, какого цвета вереск.
Я всецело одобрил поправку садовника к моему предложению, и мы сговорились встретиться на указанном месте в три часа утра. Но вдруг в уме моего предполагаемого попутчика блеснула новая мысль:
— А призрак! Призрак! Что если он нас настигнет? Не хочется мне встречаться с нечистью дважды за одни сутки.
— Фью! — свистнул я, собравшись уже уходить. — Нечего бояться выходцев с того света: на земле немало живых злодеев, которые умеют обходиться без чужой помощи ничуть не хуже, чем если бы все ангелы, низвергнутые в преисподнюю вместе с Люцифером, вышли им на подмогу.
С этими словами, подсказанными мне моими собственными страхами, я оставил жилище Эндру Ферсервиса и вернулся в замок.
Наспех собрал я всё, что было нужно мне для намеченной поездки, осмотрел и зарядил пистолеты и бросился на кровать, чтобы поспать хоть немного перед опасной и дальней дорогой. Я не надеялся заснуть, но усталость, вызванная тревогами этого дня, взяла свое, и вскоре меня охватил глубокий и крепкий сон, от которого, однако, я тотчас пробудился, когда старые часы на башне, примыкавшей к моей спальне, пробили два. Не медля ни минуты, я встал, высек огонь, зажег свечу, написал письмо к дяде и, оставив из своей одежды всё, что было бы для меня обременительным, сложил остальное в чемодан, бесшумно сошел по лестнице и без помехи пробрался в конюшню. Я хоть и не был таким превосходным конюхом, как мои двоюродные братья, но всё же научился в Осбальдистон-Холле чистить и седлать своего коня; через несколько минут я уже сидел в седле и был готов тронуться в дальний путь.
Едучи шагом по старой аллее сада, на которую ущербный месяц бросал белесоватый свет, я со вздохом тяжелого предчувствия оглянулся назад, на стены, охранявшие Диану Вернон, и безнадежная мысль угнетала меня, что мы расстались, может быть, навеки. В длинных и неправильных рядах готических окон, казавшихся в свете месяца мертвенно-белыми, было невозможно различить окно той комнаты, где жила она. «Она уже для меня потеряна, — думал я, блуждая взором по мрачной и сложной архитектуре, какую являл при свете месяца замок Осбальдистон, — потеряна прежде, чем я покинул место, где она живет! Какая же мне остается надежда, что я смогу поддерживать с нею связь, когда многие мили лягут между нами?»
Я остановился в унылой задумчивости, но тотчас же
…железный времени язык
Промолвил «три» над сонным ухом ночи[128] —
и напомнил мне, что пора явиться на свидание с особой, не столь интересной обликом и наружностью, — с Эндру Ферсервисом.
У калитки в конце аллеи я увидел всадника, державшегося в тени ограды; но только когда я дважды кашлянул и окликнул его: «Эндру!» — садовник соизволил отозваться:
— Будьте покойны — Эндру, Эндру, он самый и есть.
— Поезжайте вперед, показывайте мне дорогу, — сказал я, — и, если можете, помалкивайте, пока мы не минуем поселок в долине.
Эндру пустил вперед своего коня — и гораздо резвее, чем я считал удобным; притом он так послушно исполнял мой приказ «помалкивать», что я не мог добиться от него ответа на свои повторные вопросы о причине этой излишней спешки. Выбравшись известными садовнику кратчайшими путями из сети бесчисленных кремнистых проселков и тропинок, переплетавшихся в окрестностях замка, мы выехали в открытое поле и, быстро проехав его, поскакали среди голых холмов, отделяющих Англию от Шотландии, по так называемому Мидль Марчиз — средней пограничной полосе. Дорога — вернее, узкая тропа, временами совсем пропадающая, — доставляла приятное разнообразие, ведя нас то по заболоченному, то по каменистому грунту. Однако Эндру нисколько не умерил шага и храбро скакал вперед со скоростью девяти-десяти миль в час. Меня смущало и злило упрямое своеволие моего проводника; мы одолевали головокружительные спуски и подъемы по самой предательской почве; пробирались по краю обрыва, где один неверный шаг коня обрекал ездока на неминуемую смерть. Луна лила обманчивый и недостаточный свет; местами же горные кручи, нависая над нами, погружали нас в полную темноту, и тогда я мог следовать за Эндру только по цоканью подков его лошади да по искрам, которые они высекали из кремней. Сначала это быстрое движение и необходимость ради сохранения жизни внимательно следить за поступью моего коня служили мне добрую службу, насильственно отвлекая мои мысли от мучительных предметов, которые иначе неизбежно завладели бы ими. Но под конец, в двадцатый раз крикнув Эндру, чтобы он двигался тише и в двадцатый раз натолкнувшись на его упрямый и бесстыдный отказ повиноваться мне или ответить, я не на шутку рассердился. Однако злоба моя была бессильна. Раза два я попробовал поровняться с моим своевольным проводником и выбить его из седла ударом арапника; но конь под Эндру был резвее моего, и то ли ретивость благородного скакуна, то ли — что вернее — догадка о моих добрых намереньях побуждали садовника ускорять аллюр каждый раз, когда я пытался его догнать. Я, со своей стороны, принужден был снова и снова давать шпоры коню, чтоб не упустить из виду проводника, — ибо я отлично понимал, что без него мне ни за что не найти дороги в этой безлюдной пустыне, по которой мы мчались с необычайной быстротой. Наконец я так разозлился, что пригрозил послать из пистолета пулю вдогонку неистовому наезднику и тем остановить его огнекрылый бег, если Эндру сам не придержит коня. Очевидно, моя угроза произвела некоторое впечатление на его барабанные перепонки, глухие ко всем моим более кротким обращениям: услышав ее, шотландец умерил аллюр своего скакуна и, дав мне подъехать вплотную, заметил:
— Нам вовсе даже и не к чему было эдак лететь сломя голову.
— Чего же ради вы задали такую гонку, своевольный вы негодяй? — ответил я; во мне кипела ярость, которую ничто не могло бы разжечь сильнее, чем только что перенесенный мною страх: подобно нескольким каплям воды, упавшим в пылающий костер, страх неизбежно должен еще больше распалить огонь, когда не может его загасить.
— А чего ж угодно вашей чести? — сказал Эндру с невозмутимым спокойствием.