— Чего мне угодно, мошенник? Я тут битый час кричу, чтоб вы ехали медленней, а вы не находите нужным даже ответить! Пьяны вы, что ли, или спятили?
— Не прогневайтесь, ваша честь, я немного туговат на ухо. Не стану отпираться, я, конечно, выпил чарочку перед тем, как оставить старое обиталище, где прожил так долго; компании не оказалось, так что, понятное дело, пришлось управиться самому — не то, хочешь не хочешь, оставляй полбутылки водки папистам, — а уж это, как известно вашей милости, был бы чистый убыток.
Объяснение казалось довольно правдоподобным, и обстоятельства не позволяли мне ссориться с моим проводником; поэтому я ограничился требованием, чтобы впредь он спрашивал у меня указания, надо ли гнать коня.
Приободренный кротостью моего ответа, Эндру тотчас повысил голос и заговорил в том педантичном, самодовольном тоне, какой был ему обычно свойствен:
— Ваша честь меня не уговорит, и никто меня не уговорит, что разумно или полезно для здоровья холодной ночью пускаться в путь по здешним болотам, не подкрепившись наперед стаканчиком гвоздичной настойки, или чарочкой бренди, или водки, или чего-нибудь такого. Я сто раз переваливал через Оттерскопский хребет днем и ночью и никогда не мог найти дорогу, если перед тем не выпивал свою порцию, — а выпью, так проеду наилучшим образом, да еще с двумя бочонками водки по каждую сторону седла.
— Другими словами, Эндру, — сказал я, — вы перевозили контрабанду. Как же это вы, человек строжайших правил, позволили себе обманывать казну?
— Это значило только наносить вред нечестивым египтянам, — ответил Эндру. — Бедная старая Шотландия достаточно страдает от этих мерзавцев акцизников да ревизоров, что налетели на нее, как саранча, после печального и прискорбного соединения королевств; каждый добрый сын обязан принести своей родине хоть глоточек чего-нибудь крепкого — согреть ее старое сердце да кстати насолить проклятым ворам.
Расспросив подробней, я узнал, что Эндру много раз ездил этими горными тропами, перевозя контрабанду, и до и после своего водворения в Осбальдистон-Холле, — обстоятельство для меня немаловажное, ибо оно доказывало мне пригодность садовника к роли проводника, невзирая на ту глупую выходку, что он позволил себе в начале нашего пути. Даже теперь, когда мы пустили коней более умеренным аллюром, гвоздичная настойка — или чем он там подкрепился в дорогу — всё еще не утратила своего действия на Эндру. Он часто оглядывался, смотрел по сторонам тревожным, испуганным взглядом и каждый раз, когда дорога казалась более или менее ровной, проявлял наклонность снова пустить коня во весь опор, как будто опасался погони. Эта явная тревога утихала по мере того, как мы приближались к гребню высокого пустынного хребта, который тянулся почти неуклонно с запада на восток примерно на милю, поднимаясь очень крутыми с обеих сторон откосами. Бледные лучи рассвета забрезжили теперь на горизонте; Эндру, опасливо оглянувшись и не увидев на оставшемся позади болоте никаких признаков живого существа, просветлел, и его суровые черты постепенно смягчались, когда стал он сперва насвистывать, а потом пропел с большим жаром и не очень большим искусством заключительную строфу одной из песен его родины:
Дженни, друг, заря светла нам,
Топь дорогою легла нам;
Пусть выходят целым кланом —
От тебя не отступлюсь.
В то же время он потрепал по загривку свою лошадь, которая так доблестно несла седока; это привлекло к ней мое внимание, и я тотчас узнал любимую кобылу Торнклифа Осбальдистона.
— Это что ж такое, сэр? — сказал я строго. — Под вами лошадь мистера Торнклифа!
— Спорить не стану, в свое время она, может быть, и впрямь принадлежала его чести, сквайру Торнклифу, а теперь она моя.
— Ты украл ее, негодяй!
— Ну, ну, сэр, ни одна душа не уличит меня в воровстве. Дело, стало быть, обернулось вот как: сквайр Торнклиф занял у меня десять фунтов, чтоб ехать в Йорк на скачки, — а чёрта с два он вернет мне! Только я заикнусь насчет своих денег, он грозит мне «пересчитать все косточки», как он это называет. Но теперь, пожалуй, придется расплатиться по-хорошему, а иначе останется его кобылка по ту сторону границы; пока он не вернет мне всё до последнего фартинга, не видать ему и волоска из ее хвоста. Есть у меня в Лофмебене один ловкий паренек из судейских — он мне поможет договориться со сквайром. Украл кобылу! Ну, нет, Эндру Ферсервиса не может коснуться такой грех, как воровство! Я только удержал ее в залог на законном основании — юрисдикшонес фенденди козей.[129] Это добрые судейские слова, совсем похожие на язык садовников и других ученых людей; жаль что стоят они дорогонько: Эндру только и получил, что эти три словца за длинный разговор и четыре бочонка самой лучшей водки, какую доводилось доброму человеку заливать за галстук. Так-то, сэр! Дорогая штука закон.
— Вы увидите, что он стоит гораздо дороже, чем вы полагали, Эндру, если будете и впредь сами взыскивать долги, минуя законные власти.
— Та-та-та! Мы теперь, слава тебе господи, в Шотландии, здесь я могу не хуже всякого Осбальдистона найти и друзей, и адвокатов, и даже судей. Троюродный племянник моей бабки с материнской стороны приходится двоюродным братом городскому голове города Дамфриз, и тот не допустит, чтобы отпрыск его крови потерпел какой-нибудь убыток. Законы тут применяются без пристрастия, ко всякому одинаково, — не то что у вас в Нортумберленде, где человек и не оглянется, как его уже скрутили по приказу какого-нибудь клерка Джобсона. Да то ли еще будет! Они тут скоро и вовсе позабудут всякий закон. Потому-то я и порешил сказать им «до свиданья».
Я был глубоко возмущен «подвигом» Ферсервиса и роптал на жестокую судьбу, которая вторично свела меня с человеком таких шатких правил. Впрочем, я тут же решил, как только мы доберемся до места нашего назначения, купить у своего проводника кобылу и отослать ее двоюродному брату в Осбальдистон-Холл; о своем благом намерении я решил известить дядю из первого же города, где окажется почтовая контора. «А пока что, — подумал я, — не следует спорить с Эндру, поступившим довольно естественно для человека в его положении». Итак, я приглушил свою досаду и спросил, как нужно понимать его слова, что в Нортумберленде «скоро и вовсе позабудут всякий закон».
— Закон! — повторил Эндру. — Ждите! Останется только закон дубинки. Нортумберленд сейчас кишмя кишит попами, да офицерами-ирландцами, да разными мерзавцами папистами, которые служили в солдатах на чужбине, потому что у себя на родине их никуда не брали; а вороньё не слетится зря, коли не запахнет падалью. И будьте покойны, сэр Гильдебранд не упустит случая увязнуть в трясине; они там только и делают, что припасают ружья да пистолеты, сабли да ножи, — значит, того и жди: полезут в драку; молодые сквайры Осбальдистоны, — простите, ваша честь, — круглые дураки и не знают, что такое страх.
Эта речь напомнила мне о зародившемся было у меня подозрении, что якобиты готовятся к отчаянному выступлению. Полагая, однако, что мне не подобало следить, как шпиону, за словами и действиями дяди, я старался ничего не видеть, даже когда случай давал мне возможность наблюдать важные события эпохи. Но Эндру Ферсервису не приходилось стесняться, и он сказал чистейшую правду, утверждая, будто в стране готовится мятеж, что и привело его к решению поскорее оставить замок.
— Прислугу, — сообщил он, — с арендаторами и со всяким сбродом занесли, как водится, в особые списки и муштруют по всем правилам. Понуждали и меня взяться за оружие. Но я не охотник идти в бунтарские войска; плохо они знают Эндру, если зовут его на такое дело. Я пойду драться, когда сам того захочу, но уж никак не за блудницу вавилонскую и не за какую-нибудь английскую шлюху![130]
Глава XIX
Где шаткий шпиль готов упасть,
Атакой ветра утомленный,
Всё спит, отдавшись сну во власть:
Стихи, война и вздох влюбленный.
В первом шотландском городе, куда мы прибыли, мой проводник отправился к своему другу и советчику обсудить с ним, как бы ему вернейшим образом превратить в свою законную собственность «добрую лошадку», которая пока что принадлежала ему лишь в силу самовольного захвата, какой иногда еще совершался в этом краю, где царило недавно полное беззаконие. Когда Эндру возвратился, меня позабавила его унылая физиономия: он, по-видимому, слишком разговорился со своим закадычным другом юристом и, к своему великому прискорбию, услышал в ответ на собственную простодушную откровенность, что мистер Таутхоп со времени их последней встречи попал в секретари к местному мировому судье и был обязан доводить до сведения властей о всех проделках, подобных подвигу мистера Эндру Ферсервиса. Уведенную лошадь, заявил бойкий представитель судебной власти, необходимо задержать и поставить на конюшню судьи Трэмбула, где она будет получать довольствие за плату в двенадцать шотландских шиллингов per diem,[132] пока судебное разбирательство не установит в законном порядке, кто является ее владельцем. Он даже дал понять, что, строго и беспристрастно исполняя свои обязанности, должен задержать и самого честного Эндру; но когда мой проводник стал жалобно молить о снисхождении, законник не только отступился от этого намерения, но еще преподнес приятелю в подарок заезженную лошаденку со вспученным животом и надколенным грибком, чтобы он мог продолжать путешествие. Правда, он сам умалил свое великодушие, потребовав от бедного Эндру полного отречения от всех его прав и притязаний на резвую кобылу Торнклифа Осбальдистона, — уступка, которую мистер Таутхоп изобразил как очень незначительную, так как, по шутливому замечанию законника, его злополучный приятель заработал бы на лошади только недоуздок, а точнее сказать — петлю на шею.