Звени, мой рог! Еще идет потеха.
В последний раз мы потревожим эхо
Фонтаравийских диких скал.
Ликует галл: за нас явился мститель!
Сражен исламом, победитель
В горах испанских пал.[12]
— «Фонтаравийские скалы»! — продолжал отец, сам себя прерывая. — «Фонтаравийская ярмарка» была бы здесь более уместна. «Сражен исламом…» Что за ислам такой? Не мог ты просто сказать: сарацинами, и писать по-английски, если тебе уж непременно нужно городить чепуху?
Гремя над гребнями волны соленой,
Летит, летит к утесам Альбиона
Молва: Британии оплот,
Гроза французов, тот, чей реял стяг
Над Пуатье, над Кре́си, — ах,
В Бордо от ран умрет!
— «Креси́» имеет ударение неизменно на втором слоге; не вижу оснований ради размера искажать слова.
«Откройте шире, — молвит он, — оконце:
Хочу в последний раз увидеть солнце,
О сквайры добрые мои!
Хочу увидеть в зареве заката
Гаронны, пламенем объятой,
Зеркальные струи».
— «Оконце» явно притянуто для рифмы. Так-то, Фрэнк, ты мало смыслишь даже в том жалком ремесле, которое избрал для себя.
Как я, ты гаснешь, солнце золотое,
И плачет вечер о тебе росою.
Из глаз английских дев и жен
Так будут литься слёзы непокорно:
Погиб Эдвард, их рыцарь Черный,
Рукой врага сражен!
Моя, как солнце, закатилась слава.
Но знаю, будет: в час борьбы кровавой,
Воспев погибшего меня,
Взойдет Британии герой могучий
Звездою новою сквозь тучи
И крови и огня.
— «Туча огня» — это что-то ново. С добрым утром, уважаемые, всем вам веселого рождества! Право, наш городской глашатай сочиняет вирши получше.
С видом крайнего пренебрежения он отбросил листок и в заключение повторил:
— По чести скажу, Фрэнк, ты еще больший болван, чем я думал сперва.
Что мог я ответить, дорогой мой Трешам? Я стоял обиженный и негодующий, в то время как мой отец глядел на меня спокойным, но строгим взором презрения и жалости; а бедный Оуэн воздел к небу руки и очи, и на лице его застыл такой ужас, словно бедняга прочитал только что имя своего патрона в «Газете». Наконец я собрался с мужеством и заговорил, стараясь по мере возможности не выдать голосом владевших мною чувств:
— Я вполне сознаю, сэр, как мало я пригоден к исполнению той видной роли в обществе, которую вы мне прочили; но, к счастью, я не честолюбив и не льщусь на богатства, какие мог бы приобрести. Мистер Оуэн будет вам более полезным помощником.
Последние слова я добавил не без лукавого умысла, так как полагал, что Оуэн слишком быстро от меня отступился.
— Оуэн? — сказал мой отец. — Мальчишка рехнулся, решительно сошел с ума! Разрешите, однако, сэр, задать вам вопрос: столь хладнокровно рекомендуя мне обратиться к Оуэну (я, впрочем, от кого угодно могу ждать больше внимания, чем от родного сына) — какие мудрые планы строите вы для самого себя?
— Я хотел бы, сэр, — отвечал я, призвав всё свое мужество, — на два-три года отправиться в путешествие, если будет на то ваше соизволение; в противном случае, хоть и с опозданием, но я охотно провел бы то же время в Оксфорде или Кембридже.
— Во имя здравого смысла! Где это слыхано? Сесть на школьную скамью с педантами и якобитами,[13] когда ты можешь пробивать себе дорогу к богатству и почету! Коли на то пошло, почему тебе сразу не отправиться в Вестминстер или Итон — долбить грамматику по учебнику Лилли и отведать березовой каши?
— Тогда, сэр, если вы полагаете, что учиться мне поздно, я охотно вернулся бы на континент.
— Вы и так провели там слишком много времени с очень малой пользой, мистер Фрэнсис.
— Хорошо, сэр; если я должен выбирать практическую деятельность в жизни, я предпочел бы пойти в армию.
— Хоть к дьяволу! — вырвалось у отца. Но затем, совладав с собою, он сказал: — Ты, я вижу, считаешь меня таким же глупым, как ты сам. Ну разве не может он кого угодно свести с ума, Оуэн?
Бедняга Оуэн покачал головой и потупил глаза.
— Слушай, Фрэнк, — продолжал отец, — долго я с этим возиться не стану. Я сам был в твоем возрасте, когда мой отец выставил меня за дверь и передал мое законное наследство моему младшему брату. Верхом на дряхлом гунтере,[14] с десятью гинеями[15] в кошельке я оставил Осбальдистон-Холл. С тех пор я никогда не переступал его порога — и не переступлю. Не знаю и не желаю знать, жив ли еще мой брат, или свернул шею на лисьей охоте, но у него есть дети, Фрэнк, и один из них будет моим сыном, если ты и дальше пойдешь мне наперекор.
— Распоряжайтесь вашим имуществом, как вам желательно, — ответил я, и, боюсь, в моем голосе прозвучало больше холодного упрямства, чем почтительности.
— Да, Фрэнк, если труд приобретения и забота об умножении приобретенного дают право собственности, — мое имущество — действительно мое: мною приобретено и мною приумножено в неустанных трудах и заботах! И я не позволю трутню кормиться от моих сотов. Подумай об этом хорошенько: то, что сказал я, сказано не наобум, и то, что решу, я исполню.
— Почтенный сэр, дорогой сэр! — воскликнул Оуэн, и слёзы выступили у него на глазах. — Не в вашем обычае поступать опрометчиво в важных делах. Дайте мистеру Фрэнсису просмотреть баланс, перед тем как вы ему закроете счет, — он, я уверен, любит вас, и когда он запишет свое сыновнее повиновение на per contra,[16] оно — я уверен — перевесит все его возражения.
— Вы полагаете, — сурово сказал мой отец, — что я буду дважды просить его сделаться моим другом, моим помощником и поверенным, разделить со мною мои заботы и мое достояние? Оуэн, я думал, вы лучше знаете меня!
Он посмотрел на меня, как будто хотел что-то добавить; но тотчас же резко отвернулся и вышел из комнаты. Меня, признаться, задели за живое последние слова отца: ведь до сих пор мне не приходило на ум взглянуть на дело под таким углом, и, возможно, отцу не пришлось бы жаловаться на меня, начни он спор с этого довода.
Но было поздно. Я унаследовал то же упорство в своих решениях, и мне суждено было понести кару за собственное ослушание, — хотя, может быть, и не в той мере, как я того заслуживал. Когда мы остались вдвоем, Оуэн долго глядел на меня грустным взором, время от времени застилавшимся слезой, — словно высматривал, перед тем как выступить в роли посредника, с какой стороны легче повести атаку на мое упрямство. Наконец сокрушенно, срывающимся голосом он начал:
— О боже! Мистер Фрэнсис!.. Праведное небо, сэр!.. Звёзды небесные, мистер Осбальдистон!.. Неужели я дожил до такого дня? И вы еще совсем молодой джентльмен, сэр! Ради господа бога, взгляните на обе стороны баланса. Подумайте, что вы готовы потерять — такое прекрасное состояние, сэр!.. Наш торговый дом был одним из первых в Лондоне, еще когда фирма называлась Трешам и Трент; а теперь, когда она зовется Осбальдистон и Трешам… Вы могли бы купаться в золоте, мистер Фрэнсис. Знаете, дорогой мистер Фрэнк, если бы какая-нибудь сторона дела пришлась бы вам особенно не по душе, я мог бы… — тут он понизил голос до шёпота, — приводить ее для вас в порядок каждый месяц, каждую неделю, каждый день, если вам угодно. Не забывайте, дорогой мистер Фрэнсис: вы должны чтить вашего отца, чтобы продлились дни ваши на земле.
— Я вам очень признателен, мистер Оуэн, — сказал я, — в самом деле очень признателен; но моему отцу лучше судить, как ему распорядиться своими деньгами. Он говорит об одном из моих двоюродных братьев. Пусть располагает своим богатством, как ему угодно; я никогда не променяю свободу на золото.
— На золото, сэр? Если б вы только видели сальдо нашего баланса за последний месяц! Пятизначные цифры — сумма в десятки тысяч на долю каждого компаньона, мистер Фрэнк! И всё достанется паписту,[17] какому-то мальчишке из Нортумберленда, да, к тому же, бунтовщику… Это разобьет мне сердце, мистер Фрэнсис! А ведь я работал не как человек — как пес, из любви к фирме. Подумайте, как прекрасно звучало бы: «Осбальдистон, Трешам и Осбальдистон» или, может быть — кто знает? — тут он понизил голос, — «Осбальдистон, Осбальдистон и Трешам»: ведь мистер Осбальдистон может откупить у них хоть все паи.
— Но, мистер Оуэн, мой двоюродный брат тоже носит имя Осбальдистонов, так что название фирмы будет так же приятно звучать для вашего слуха.
— Ох, стыдно вам, мистер Фрэнсис, вам ли не знать, как я вас люблю! Ваш двоюродный брат! Уж и скажете! Он, без сомнения, такой же папист, как и его отец, и, к тому же, противник нашего протестантского королевского дома, — это совсем другая статья!
— Есть немало хороших людей и среди католиков, мистер Оуэн, — возразил я.
Оуэн только собрался ответить с необычным для него пылом, как в комнату снова вошел мой отец.
— Вы были правы, Оуэн, — сказал он, — а я неправ: отложим решение на более длительный срок. Молодой человек, приготовьтесь дать мне ответ по этому важному предмету ровно через месяц.
Я молча поклонился, весьма обрадованный отсрочкой, пробудившей во мне надежду, что отец поколеблен в своем упорстве.
Испытательный срок протекал медленно, без особых событий. Я уходил и приходил и вообще располагал своим временем, как мне было угодно, не вызывая со стороны отца ни вопросов, ни нареканий. Я даже редко видел его — только за обедом, когда он старательно обходил предмет, обсуждение которого сам я, как вы легко поймете, отнюдь не старался приблизить. Мы вели беседу о последних новостях или на общие темы — как разговаривают далекие друг другу люди; никто по нашему тону не распознал бы, что между нами оставался неразрешенным столь важный спор. Предо мною, однако, не раз возникало, как кошмар, тяжелое сомнение: возможно ли, что отец сдержит слово и лишит наследства единственного сына в пользу племянника, в существовании которого он даже не был уверен? Правильно взглянув на дело, я должен был бы понять, что поведение моего деда в подобном же случае не предвещало ничего доброго.