Эндру был сильно опечален и расстроен, когда я вытягивал из него эти подробности; северная гордость его жестоко страдала, ибо он вынужден был признать, что законник остается законником по обе стороны Твида и что судейскому секретарю Таутхопу та же цена, что и судейскому секретарю Джобсону.
Он и вполовину так не огорчился бы, что у него отнимают добычу, взятую, можно сказать, с опасностью для жизни, случись это дело среди англичан, «но где же это видано, — сетовал Эндру, — чтобы ястреб ястребу глаз выклевал? Чтобы добрый шотландец грабил другого шотландца?». Впрочем, понятное дело, многое изменилось у него на родине со времени печального и прискорбного соединения королевств, — этим событием Эндру объяснял все признаки испорченности и вырождения, наблюдаемые им среди соотечественников, в особенности дутые счета трактирщиков, уменьшение меры пива и прочие непорядки, на которые он указывал мне во время нашей поездки.
При таком обороте дел я, со своей стороны, сложил с себя всякую заботу о кобыле и написал сэру Гильдебранду, при каких обстоятельствах она была уведена в Шотландию, сообщив в заключение, что теперь она находится в руках правосудия и его достойных представителей — судьи Трэмбула и его секретаря Таутхопа, к каковым я и отсылал его за дальнейшими подробностями. Была ли она возвращена в собственность нортумберлендскому зверолову или продолжала носить на себе шотландского законоведа — здесь нет сейчас необходимости объяснять.
Мы теперь продолжали путь на северо-запад значительно медленней, чем начали его при нашем ночном бегстве из Англии. Цепи голых и однообразных холмов сменяли одна другую, пока перед нами не открылась более плодородная долина Клайда; и вскоре со всею доступной нам быстротой мы достигли города Глазго — шотландской столицы, как его упрямо величал мой проводник. За последние годы, я знаю, Глазго вполне заслужил это название, которое Эндру Ферсервис дал ему тогда в силу некой политической прозорливости. Обширная и непрерывно растущая торговля с Вест-Индией и американскими колониями, если сведенья мои не ложны, положили основание богатству и благоденствию, и оно, если его заботливо укрепить и правильно возводить постройку, со временем станет, быть может, фундаментом коммерческого процветания всей страны; но в то давнее время, о котором я рассказываю, заря этой славы еще не занималась. Соединение королевств в самом деле открыло для Шотландии торговлю с английскими колониями; однако недостаток капитала, с одной стороны, национальная ревность англичан — с другой, отнимали у большей части шотландских купцов возможность пользоваться привилегиями, какие дал им этот памятный договор. Расположенный на западном побережье острова, Глазго не мог участвовать в сношениях с восточными графствами или с континентом, которыми только и пробавлялась в то время шотландская торговля. И всё же, хоть в ту пору и речи не было о том, что он может получить большое значение для торговли, как ему, по моим сведениям, сулят теперь, Глазго уже и тогда, в качестве главного города Западной Шотландии, был значительным и важным центром. Широкий и полноводный Клайд, протекая близко от его стен, давал возможность сообщения с внутренними областями страны, отдаленными от моря. Не только плодородная равнина, непосредственно прилегающая к городу, но и округи Айр и Дамфриз смотрели на Глазго как на столицу, куда они везли свои произведения, получая взамен те предметы необходимости и роскоши, каких требовал их обиход.
Мрачные горы западной части Верхней Шотландии часто высылали своих угрюмых обитателей проведать рынки любимого города святого Мунго. Гурты диких, косматых, малорослых быков и лошадок, погоняемые горцами — такими же дикими, такими же косматыми, а порой такими же малорослыми, как вверенные им быки и лошади, — нередко проходили по улицам Глазго. Приезжие глазели на их старинную и причудливую одежду, вслушивались в незнакомые и немелодичные звуки их языка, в то время как жители гор, даже при этом мирном промысле вооруженные мушкетами и пищалями, мечами, кинжалами и щитами, взирали с удивлением на предметы роскоши, употребление которых было им незнакомо, и с опасной жадностью на предметы, которые знали и ценили. Горец всегда неохотно оставляет свою нелюдимую родину; а в ту давнюю пору пересадить его на другую почву было всё равно, что оторвать сосну от ее родной скалы. Однако уже и тогда горные долины были перенаселены, хотя временами их опустошал голод или меч, и многие их обитатели устремлялись в Глазго. Здесь они заселяли целые кварталы, здесь искали и находили промыслы, хоть и не те, к каким приучены были в родных своих горах. Этот постоянный приток населения, смелого и трудолюбивого, немало способствовал обогащению города, доставлял рабочую силу нескольким мануфактурам, которыми уже и тогда мог похвалиться Глазго, и обеспечивал его процветание в будущем.
Внешний вид города отвечал его возрастающему значению. Главная улица была широка, величественна, украшена общественными зданиями скорее вычурной, нежели стильной архитектуры и шла между рядами высоких каменных домов, фасады которых нередко изобиловали богатыми каменными украшениями, что придавало улице внушительный и величавый вид, какого лишено большинство английских городов, потому что построены они из легкого, неосновательного, непрочного и с виду и на деле кирпича.
Я и мой проводник прибыли в столицу Западной Шотландии в субботу вечером, в слишком поздний час, когда нельзя было и думать о каких бы то ни было делах. Мы спешились у гостиницы, выбранной Эндру, — ни дать ни взять чосеровская корчма,[133] — где нас учтиво приняла миловидная хозяйка.
На следующее утро колокола затрезвонили на всех колокольнях, возвещая о праздничном дне. Но хоть я и слышал, как строго соблюдается в Шотландии воскресный отдых, первым моим побуждением было, естественно, отправиться на розыски Оуэна; однако, порасспросив, я узнал, что все мои старания будут напрасны, пока не окончится церковная служба. Хозяйка гостиницы и мой проводник наперебой убеждали меня, что я не только не найду ни души ни в конторе, ни на дому у Мак-Витти, Мак-Фина и Компании, к которым меня направляло письмо Оуэна, — но даже не застану там, конечно, и никого из компаньонов фирмы: они-де люди серьезные и в такое время будут там, где надлежало быть всем добрым христианам, — в Баронской церкви.
Эндру Ферсервис, по счастью, не распространил еще свою неприязнь к отечественным юристам на прочие ученые сословия родной страны, и теперь он стал возносить хвалы проповеднику, который должен был совершать в этот день службу, а наша хозяйка отвечала на его славословия громкими возгласами «аминь!». Наслушавшись их, я решил отправиться в этот пользующийся известностью храм, не столько надеясь получить назидание, сколько желая узнать, если будет возможно, прибыл ли Оуэн в Глазго. Меня уверили, что если мистер Эфраим Мак-Витти (достойнейший человек!) не лежит на смертном одре, то он не преминет почтить в этот день Баронскую церковь своим присутствием; и если под его кровом нашел приют приезжий гость, хозяин непременно возьмет его с собою послушать проповедь. Этот довод меня убедил, и я в сопровождении верного Эндру отправился в Баронскую церковь.
На этот раз я, впрочем, мало нуждался в проводнике: по булыжной мостовой, круто шедшей в гору, валом валил народ послушать популярнейшего проповедника Западной Шотландии, и этот людской поток всё равно увлек бы меня за собою. Достигнув вершины холма, мы свернули влево, и большая двустворчатая дверь впустила нас вместе со всеми на открытое обширное кладбище, окружающее собор, или кафедральную церковь города Глазго. Архитектура здания была скорее мрачна и массивна, нежели изящна, но особенности ее готического стиля были так строго выдержаны и так хорошо гармонировали с окружающей местностью, что с первого взгляда создавалось впечатление благоговейной и великой торжественности. В самом деле, я был так поражен, что несколько минут противился настойчивым усилиям Эндру затащить меня внутрь собора; я был слишком поглощен созерцанием его внешнего вида.
Расположенное в большом и многолюдном городе, это древнее и массивное строение, казалось, стояло в полном одиночестве. С одной стороны высокие стены отделяют его от строений города; с другой пролег рубежом глубокий овраг, на дне которого, невидимый для глаза, шумит блуждающий ручей, усиливая мягким рокотом величавую торжественность картины. С противоположной стороны оврага поднимается крутой косогор, поросший частым ельником, сумрачная тень которого, простираясь над могилами, создает подобающее месту угрюмое впечатление. Кладбище само по себе довольно необычно: хоть и очень обширное, оно, однако, мало́ по сравнению с числом почтенных горожан, которые погребены на его земле и могилы которых почти все покрыты надгробными камнями. Поэтому здесь не остается места для густой и высокой травы, какая обычно одевает почти сплошным покровом места упокоения, «где злодей забудет козни, где усталый отдохнет». Надгробные камни, широкие и плоские, лежат так близко один к другому, что кажется, будто кладбище вымощено ими, и хоть крышей над ним простирается только небо, но кладбище походит на пол какой-нибудь старой английской церкви с выведенными на плитах могильными надписями. Содержание этих горестных анналов смерти, их тщетная печаль, и заключенный в них суровый урок о ничтожестве человечества, и эта пространная площадь, которую они так тесно покрывают, и их однообразный и горестный смысл напомнили мне свиток пророка, который был «исписан изнутри и снаружи, и написаны были в нем жалобы, и скорбь, и горе».
Собор своим внушительным величием соответствует своему окружению. Он кажется вам тяжеловесным, но вы чувствуете, что целость впечатления была бы нарушена, если б он был легче или имел бы больше витиеватых украшений. Это единственная епархиальная церковь в Шотландии — за исключением еще, как мне передавали, Керкуолского собора на Оркнейских островах, — оставшаяся нетронутой во время реформации; и Эндру Ферсервис, возгордившись тем впечатлением, которое она на меня произвела, счел нужным усилить его следующими словами: