— Н-да, славная церковка! Нет на ней этих ваших выкрутасов и завитушек и разных там узорчиков, — прочное, ладно слаженное строение, простоит до скончания века, только держите от него подальше руки да порох. Было время, в реформацию, ее чуть не разрушили, когда сносили церковь святого Андрея и Пертскую церковь и все другие, чтоб очистить страну от папистской нечисти, от идолопоклонства, от икон и стихарей и прочего отребья великой блудницы, что восседает на семи холмах, — точно и одного недостаточно для ее старой, дряблой задницы. С окрестных поселков, из Ренфру, Баронии, Горбалса, в одно прекрасное утро привалили в Глазго толпы народа: надумали своими руками очистить собор от папистской дребедени. Но горожане испугались, как бы у их старой церкви не лопнули все подпруги от такого невежливого обращения; они забили в набат, собрали с барабанным боем ополчение, — по счастью, в тот год гильдейским старшиною был почтенный Джемс Рабат (он сам был отличный каменщик, так что ему пристало отстаивать старое здание), — все цеха дружно поднялись и объявили, что дадут настоящее сражение, а разрушить церковь не позволят, как это делалось всюду вокруг. Не из любви к папизму, конечно, — никто не посмеет этого сказать о цехах города Глазго. Договорились на том, чтоб вынести из ниш идольские статуи святых (вспомним о них с прискорбием!), — вынесли, разбили эти каменные кумиры в мелкие куски по слову священного писания и бросили те куски в воду, в речку Молендинар; а старый храм остался целехонек — стоит себе веселый, точно кот, когда ему вычешут блох; и все остались довольны. Слышал я от знающих людей, что если бы так же обошлись со всеми церквами в Шотландии — реформатское учение сохранилось бы в той же чистоте, как и сейчас, но было бы у нас побольше христианских храмов приличного вида. Я достаточно пожил в Англии, и вы не выбьете у меня из головы мыслишки, что собачья конура в Осбальдистон-Холле лучше многих божьих храмов в Шотландии.
С этими словами Эндру, ведя меня за собою, вошел в собор.
Глава XX
…В благоговенье
И в ужасе склоняю взор. Могилы
И эти мрачные пещеры смерти
Глядят так сумрачно, и страшный холод
Трепещущее сердце обдает.
Как ни торопил меня мой нетерпеливый проводник, я всё же задержался на несколько минут, любуясь внешним видом здания, которое мне показалось еще величавей в своем одиночестве, когда его до той поры открытые двери затворились, поглотив всю толпу, недавно теснившуюся на кладбище. В храме началось торжественное богослужение, как о том возвестило нарастающее гудение голосов. Их мощный хор сливался в отдалении в единую гармонию и, очищенный от хриплых диссонансов, раздражающих слух, когда их слышишь вблизи, теперь, в соединении с рокотом ручья и пеньем ветра в еловых ветвях, вызывал во мне чувство высокого восторга. Вся природа, как сказано у псалмопевца, чьи стихи пели молящиеся, как бы объединилась, вознося торжественную хвалу, в которой сочетала трепет с ликованием, обращаясь к своему творцу. Мне доводилось слушать праздничную службу во Франции, справляемую со всем éclat,[135] какой только могут придать обедне самая изысканная музыка, роскошные уборы, пышная обрядность; однако по силе впечатления она уступала пресвитерианской службе, прекрасной в своей простоте. Молитва, когда в ней участвует каждый, сильнее действует на душу, чем если ее исполняют музыканты, как затверженный урок; шотландская служба по сравнению с французской имела все преимущества подлинной жизни перед актерской игрой.
Так как я всё еще медлил, слушая издали торжественный хор, Эндру, не сдерживая больше своего нетерпения, потянул меня за рукав:
— Идемте, идемте, сэр; не пристало нам приходить с опозданием, нарушать богослужение; если мы тут замешкаемся, сторожа нас увидят и потащат в караульню за то, что мы тут бездельничаем во время церковной службы.
Выслушав это внушение, я последовал за своим проводником, однако, не в самый собор, как рассчитывал.
— Куда вы, сэр, — в тот притвор! — закричал он и повлек меня в сторону, когда я направился было к главному входу. — Там вы услышите только холодное пустословие — плотскую мораль, сухую и никчемную, как листья руты на святки. Истинную сладость учения вам дадут вкусить только здесь.
Так он сказал, и мы с ним прошли под свод низких ворот с калиткой, которую степенный привратник едва не захлопнул перед нами, и спустились по нескольким ступенькам как бы в могильный склеп под церковью. Так и оказалось: в этом подземельном помещении, неизвестно почему выбранном для подобной цели, устроена была очень странная молельня.
Представьте себе, Трешам, длинный ряд угрюмых темных или полутемных склепов, какие в других странах служат местом погребения и с давних пор предназначались для той же цели и в нашей стране; но здесь некоторые из них были заставлены скамьями и служили церковью. Эти склепы, хотя и могли вместить несколько сот благочестивых прихожан, казались, однако, маленькими по сравнению с более темными и более просторными пещерами, зиявшими вокруг этой, так сказать, обитаемой площади. Там, в просторном царстве забвения, тусклые знамёна и полустертые гербы отмечали могилы тех, которые, бесспорно, были некогда «князьями во Израиле». В эпитафиях, доступных для чтения только кропотливому антиквару, написанных на языке таком же отжившем, как то благостное милосердие, о котором молили они, путник приглашался помолиться за души тех, чьи тела покоились под камнем. Среди этих склепов, приявших последние останки бренной жизни, я увидел многочисленную толпу погруженных в молитву прихожан. Шотландцы молятся в церкви не преклонив колени, а стоя, — ради того, вероятно, чтобы как можно дальше уйти в своих обрядах от Рима; вряд ли есть у них к тому другая, более глубокая причина; мне приходилось наблюдать, как, творя молитву в кругу своей семьи или на домашних молитвенных собраниях, они в непосредственном обращении к богу принимают ту позу, какую все прочие христиане признают наиболее для того подобающей: смиренную и благоговейную. Итак, не преклоняя колен (мужчины — с обнаженными головами), толпа в несколько сот человек обоего пола и всех возрастов чинно и очень внимательно слушала импровизированную или, по меньшей мере, незаписанную молитву престарелого священника,[136] весьма популярного в городе. Воспитанный в тех же верованьях, я с искренним чувством присоединился к молитве, и только когда прихожане заняли свои места на скамьях, снова принялся внимательно разглядывать окружающее.
По окончании молитвы почти все мужчины надели на головы шляпы или береты, и все, кому посчастливилось заранее занять места, сели. Мы с Эндру не принадлежали к числу этих счастливцев, так как пришли слишком поздно, когда всё уже было занято. Мы стояли вместе с другими опоздавшими, образуя как бы кольцо вокруг тех, кто сидел. Позади и вокруг нас были уже описанные мною могильные своды; перед нами — благоговейные молельщики в тусклом полусвете, который падал им на лица, струясь в два-три узких готических оконца, вроде тех, что открывают доступ воздуху и свету в склепы. Этот свет позволял разглядеть всё многообразие лиц, какие бывают обычно обращены к шотландскому пастору, — почти все внимательные и спокойные; только изредка здесь или там мать или отец одернет озирающегося по сторонам слишком резвого ребенка или нарушит дремоту слишком вялого; шотландское лицо, скуластое и резкое, часто отражающее в чертах своих ум и лукавство, больше выигрывает во время молитвы или в сражении в рядах бойцов, чем на веселом собрании.
Речь проповедника была как раз такова, что могла пробудить разнообразные чувства и наклонности. Годы и недуги ослабили его голос, от природы сильный и звучный. Выбранный текст он прочитал невнятно; но когда он закрыл библию и начал свою проповедь, голос его постепенно окреп, и наставления зазвучали горячо и властно. Они относились по большей части к отвлеченным вопросам христианской веры — важные, глубокие предметы, которых не постичь одним лишь разумом; но проповедник изобретательно и успешно подыскивал им ключ в обильных цитатах из священного писания. Мне было не под силу вникать в его аргументацию, и у меня нет уверенности, что я всегда правильно понимал его предпосылки. Но ничего не могло быть убедительней страстной, восторженной речи этого доброго старика, ничего остроумнее его доводов. Шотландцы, как известно, отличаются больше изощренной силой интеллекта, нежели тонкостью чувства; поэтому логика для них убедительней риторики; их больше привлечет острое и доказательное рассуждение на отвлеченную тему, и меньше подействуют на них восторженные призывы к сердцу и страсти, какими популярные проповедники в других странах завоевывают благосклонность слушателей.
Среди внимательной толпы, на лицах, меня окружавших, я мог наблюдать отражение тех же разнородных чувств, какими запечатлены на прославленном картоне[137] Рафаэля лица слушателей святого Павла, проповедующего в Афинах. Вот сидит ревностный и умный кальвинист: брови у него сдвинуты ровно настолько, насколько нужно, чтобы выразить глубокое внимание; губы чуть поджаты; глаза устремлены на священника, и в них сквозит скромная гордость — словно прихожанин разделяет с проповедником успех его победоносной аргументации; указательный палец правой руки поочередно прикладывается к пальцам левой, по мере того как оратор, переходя от довода к доводу, приближается к заключению. Другой прихожанин, с более строгим, почти злобным взглядом, выражает на своем лице презрение ко всем, кто не разделяет веры его пастыря, и одновременно радость по поводу возвещенной закоснелым грешникам заслуженной кары. Третий, принадлежащий, вероятно, к пастве другого толка и зашедший сюда только по случайности или из любопытства, смотрит с таким видом, точно мысленно отвергает то или иное звено в длинной цепи доказательств, и по легкому покачиванию его головы вы легко угадываете его сомнения в разумности доводов проповедника. Большинство прихожан слушает со спокойными, довольными лицами, словно сами ставят себе в честь и заслугу, что вот они пришли сюда и слушают такую умную речь, — хоть, может быть, она и не вполне для них понятна. Женщины принадлежали в общем к этому последнему разряду слушателей, только старухи, видимо, с мрачной сосредоточенностью больше старались вникнуть в излагаемые перед ними отвлеченные доктрины; тогда как женщины помоложе позволяли себе время от времени обвести стыдливым взором присутствующих; и некоторые из них, милый Трешам (если тщеславие не ввело меня в жестокий обман), успели отличить в толпе вашего друга и покорного слугу — молодого красивого незнакомца, и к тому же англичанина. Остальная же паства… что о ней сказать? Глупый таращил глаза, позевывал или дремал, пока его не разбудит более ревностный сосед, толкнув каблуком в лодыжку; ленивый выдавал свою нерадивость взглядом, блуждающим по сторонам, но не смел, однако, выказать более решительных признаков скуки. Среди кафтанов и плащей — обычной одежды жителей Низины — я различал здесь и там клетчатый плед горца; его владелец, опершись на меч, оглядывал присутствующих с нескрываемым любопытством дикаря и, по всей вероятности, был невнимателен к проповеди по очень веской причине: он не понимал языка, на котором говорил священник. Однако суровый, воинственный вид этих пришельцев придавал как