ое-то своеобразие аудитории, которая без них была бы его лишена. Их было больше обычного, объяснил мне потом Эндру, потому что где-то в окрестностях города была ярмарка рогатого скота.
Таковы были те лица, ряды которых, вставая один над другим, открывались моему критическому взору при слабом свете солнца, какой пробивался сквозь частые решётки готических окон глазговской Низкой церкви и, озарив внимательную паству, терялся в глубине могильных склепов, наполняя ближайшую часть их лабиринта тусклым полумраком, а дальнюю оставляя в полной темноте; и казалось от этого, что склепам нет конца.
Я сказал уже, что стоял с другими в наружном кругу, лицом к проповеднику, а спиною к склепам, о которых так часто здесь упоминаю. Тем ощутительней была для меня всякая помеха, возникавшая от самого легкого шороха в анфиладе этих сводов, где каждый звук подхватывало тысячеголосое эхо. Шелест дождевых капель, которые, проникнув сквозь какую-нибудь щель в обветшалой крыше, падали одна за другой и разбивались о плиты, не раз и не два заставил меня повернуть голову в ту сторону, откуда он, казалось, доносился; и когда глаза мои устремлялись в том направлении, их было трудно отвести — такую сладость доставляет нашему воображению попытка проникнуть как можно дальше в запутанный и скудно освещенный лабиринт, предлагающий взору предметы, которые дразнят любопытство только потому, что, нечеткие и смутные, они нам кажутся таинственными. Мои глаза свыклись с сумраком, к которому я обращал их, и те наблюдения, которые я делал, стали мало-помалу больше привлекать мое внимание, чем метафизические тонкости, развиваемые проповедником.
Отец мой часто бранил меня за эту шаткость и хаотичность мыслей, возникающую, может быть, от большой возбудимости воображения, чуждой ему самому; и теперь я поймал себя на мысли о том времени, когда отец водил меня, бывало, за руку в часовню мистера Шоуера и внушительно призывал меня искупить грехи, потому что наступили зловещие дни. Но картины, вставшие в памяти, не сосредоточили моего внимания на проповеди, — напротив того, они заставили меня и вовсе о ней позабыть, напомнив о грозивших отцу моему опасностях. Я попробовал самым тихим шёпотом, на какой оказался способен, попросить Эндру, чтоб он разведал, не присутствует ли среди молельщиков кто-либо от фирмы Мак-Витти и Компания. Но Эндру, казалось слушавший проповедь с глубоким вниманием, ответил на мою просьбу ударом локтя в бок и тем призвал меня к молчанию. Тогда я снова напряг зрение и столь же безуспешно начал всматриваться в людей, склонивших взоры к кафедре, как к единому общему центру, — я разыскивал среди моря лиц лицо Оуэна, трезвого дельца. Но ни под широкополыми касторовыми шляпами обывателей города Глазго, ни под еще более широкими полями головных уборов ленаркширских крестьян я не мог найти ничего похожего на почтенный парик, крахмальные манжеты и неизменный светлокоричневый камзол, принадлежавшие старшему клерку торгового дома Осбальдистон и Трешам. Беспокойство овладело мною вновь с такою силой, что подавило не только интерес к новизне окружающего, на время отвлекший меня от моих забот, но даже чувство приличия. Я резко дернул Эндру за рукав и выразил желание оставить церковь и продолжать свои розыски, как сумею. Эндру, такой же упрямый в глазговской Низкой церкви, как и в Чивиотских горах, некоторое время не удостаивал меня ответом; и только убедившись, что иначе он не заставит меня соблюдать тишину, мой проводник соизволил довести до моего сведения, что, раз попавши в церковь, мы не могли выйти из нее до окончания службы, ибо, как только начинается молебствие, двери запирают на замок. Сообщив мне это отрывистым и злорадным шёпотом, Эндру снова изобразил на своем лице важную проницательность критика и внимание к речи проповедника.
Пока я старался обратить необходимость в добродетель и сосредоточиться на проповеди, опять явилась нечаянная помеха: чей-то голос сзади отчетливо прошептал мне на ухо: «В этом городе вам грозит опасность». Я обернулся, как бы невзначай.
Рядом и позади стояли три-четыре ремесленника, чопорных и заурядных с виду, — пришлые люди, забредшие сюда, как и мы, слишком поздно. Но один взгляд на их лица убедил меня — трудно сказать, почему, — что среди них не было того, кто заговорил со мною. Физиономии их выражали спокойное внимание к проповеди, и ни один из них не ответил понимающим взглядом, когда я удивленно и пытливо посмотрел на них. Прямо сзади нас стояла массивная круглая колонна, — за нею мог укрыться говоривший в тот миг, когда произносил свое таинственное предостережение; но почему он сделал его в таком месте, и на какого рода опасность оно указывало мне или кем оно было сделано, я не мог сообразить, и фантазия моя терялась в напрасных догадках. Так или иначе, додумался я, оно будет повторено, — и я решил глядеть неотрывно в сторону священника, чтобы мой доброжелатель, заключив, что первое предостережение прошло незамеченным, поддался соблазну его возобновить.
Мой замысел увенчался успехом. Я сделал вид, будто слушаю проповедника, и не прошло и пяти минут, как тот же голос прошептал:
— Слушайте меня, но не оглядывайтесь.
Я стоял неподвижно, лицом к кафедре.
— Здесь вам грозит опасность, — продолжал голос, — мне тоже. Встретимся сегодня ночью на мосту, ровно в двенадцать; сидите дома до сумерек; старайтесь не привлекать к себе внимания.
Голос умолк, и я тотчас же повернул голову. Но говоривший еще проворнее ускользнул за колонну и скрылся с моих глаз. Я решил хоть мельком увидеть его, если будет возможность, и, выступив из круга слушателей, тоже прошел за колонну. Там было пусто; мне только удалось увидеть фигуру, закутанную в шотландский плащ — или в гэльский плед, я не мог различить, — которая, как привидение, удалялась в пустынный мрак описанных мною склепов.
Машинально я попытался последовать за таинственной тенью, когда она, ускользая, скрылась под сводами подземного кладбища, точно призрак одного из бесчисленных мертвецов, погребенных в его пределах. Представлялось маловероятным, что мне удастся остановить человека, явно решившего избежать моих расспросов, но и слабая эта вероятность исчезла, когда, едва успев отойти на три шага от колонны, я споткнулся и упал. Темнота, послужившая причиной несчастья, укрыла мой позор, — к большой для меня удаче, как я тотчас же оценил, потому что проповедник, с тою строгой властностью, с какою всегда шотландский пастор требует от прихожан соблюдения порядка, прервал свою речь и предложил «блюстителю» взять под стражу нечестивца, нарушившего благочиние в храме. Но так как шум больше не повторялся, служка — или как он там зовется? — не счел нужным проявлять особое рвение в розысках «нечестивца», так что я сумел, не привлекая ничьих взоров, занять свою прежнюю позицию рядом с Эндру. Служба продолжалась и закончилась без новых происшествий, достойных быть отмеченными.
Когда прихожане вышли из церкви и начали расходиться, мой приятель Эндру воскликнул:
— Смотрите! Вон идет почтенный мистер Мак-Витти и миссис Мак-Витти, и мисс Алисон Мак-Витти, и мистер Томас Мак-Фин, который собирается жениться на мисс Алисон, если не врет молва, — она, понятно, не красавица, зато денег за нею уйма.
Я взглянул в указанном направлении. Мистер Мак-Витти был пожилой человек, высокий, худой, с жесткими чертами лица, со светлыми глазами под густыми сивыми бровями. Мне почудилось в его лице нечто зловещее, отталкивающее. Я вспомнил полученное в церкви предостережение и медлил подойти к этому человеку, хоть и не видел разумной причины для недоброжелательства или подозрения.
Я всё еще был в нерешительности, когда Эндру, истолковав мое колебание как робость, решил меня приободрить:
— Поговорите-ка с ним, поговорите, мистер Фрэнсис; ведь его еще не выбрали городским головой, хотя поговаривают, что в будущем году выберут непременно. Поговорите же с ним; пусть он и богач, а всё-таки ответит вам честь честью, если только вы не станете просить у него денег, — раскошеливаться он, говорят, не любит.
Мне тотчас пришло на ум, что, если купец в самом деле жаден и скуп, как уверяет Эндру, неосторожно будет с моей стороны сразу же, не приняв никаких мер, заявлять ему о себе, когда мне неизвестно, каковы его счеты с моим отцом. Это соображение сочеталось с полученным мною таинственным указанием и с отвращением, которое внушила мне физиономия купца. Я отказался от намерения обратиться к нему прямо и только поручил Эндру Ферсервису узнать в доме Мак-Витти адрес мистера Оуэна, английского джентльмена; притом я приказал ему не упоминать, от кого исходит поручение, а ответ принести мне в скромную гостиницу, где мы остановились. Эндру обещал, что всё так и сделает. Он стал говорить, что мне надлежало бы еще пойти и на вечернюю службу, но добавил со свойственной ему язвительностью, что «если человек не умеет смирно стоять на месте и непременно должен спотыкаться о могильные камни, точно ему приспичило разбудить грохотом всю рать мертвецов, то уж лучше ему не соваться в церковь, — пусть сидит дома и греется у печки».
Глава XXI
Я часто по Риальто[138] в час полуночный
Прогуливаюсь, в думы погруженный:
Там мы с тобою встретиться должны.
Полный мрачного предчувствия, необъяснимого для меня самого, я удалился в свою комнату в гостинице и, с трудом отбившись от назойливых приглашений Эндру пойти с ним в церковь святого Еноха,[140] где должен был выступать некий «проникающий в душу» богослов, принялся серьезно обдумывать, как мне лучше поступить. Я никогда не был в полном смысле слова суеверен; но, мне думается, в трудный час, когда одолевают сомнения и тщетны оказываются все усилия разума, мы все бываем склонны в отчаянии дать волю воображенью и доверить руководство либо всецело случаю, либо тем капризным впечатлениям, которые вдруг овладеют умом и которым мы поддаемся как бы безотчетно. Было нечто до того отталкивающее в жестких чертах шотландского купца, что я не мог прямо прийти и отдаться в его руки: это значило бы забыть всякую осторожность, какую нам подсказывают правила физиогномики; в то же время голос, шепнувший предостережение, фигура, скрывшаяся, точно призрак, под сводами склепов, «в долине смертной мглы», — всё это пленяло чем-то воображение юноши, который (впредь прошу не забывать!) был, как-никак, поэтом. Если, как сообщил таинственный голос, меня подстерегала опасность, — как иначе мог я узнать, в чем она заключалась, или найти средство ее предотвратить, если не свидевшись с моим неведомым советчиком? И разве были у меня причины приписывать этому советчику иные намеренья, кроме добрых? Не раз подумывал я о Рэшли, о злых его кознях; но отъезд мой был слишком внезапен, так что трудно было бы предположить, что кузену моему уже известно о моем прибытии в Глазго; и еще невероятней представлялось, что он успел расставить мне здесь западню. Я по натуре был смел и самоуверен, силен и энергичен и в достаточной мере владел оружием, к чему во Франции была в то время приучена вся молодежь, поэтому встреча с ед