— Не бойтесь, не бойтесь, — сказал Кэмпбел. — Я буду верен, как стальной клинок, никогда не изменявший своему хозяину. Но мне пора уходить, кузен, ибо воздух глазговской тюрьмы не очень полезен для здоровья горца.
— Истинная правда, — подхватил купец. — И выполни я свой долг, ты не так-то скоро переменил бы атмосферу, как выражается наш тюремный священник. Ох-ох-ох! Дожил до того, что вот самолично помогаю преступнику скрыться от правосудия! Это ляжет вечным стыдом и позором на меня, на мой дом, на память моего отца.
— Бросьте, о чем горевать! Села муха на стену — и пусть сидит, — отвечал его родственник. — Грязь, когда подсохнет, легко ототрется. Ваш отец, милый человек, не хуже всякого другого умел смотреть сквозь пальцы на грехи иного своего приятеля.
— Пожалуй, ты прав, Робин, — молвил после минутного раздумья почтенный олдермен, — он был рассудительный человек, покойный декан, он понимал, что у всех у нас есть свои слабости, а друзей своих он любил. Так ты его не забываешь, Робин?
Он спросил это с умилением в голосе, и смешным и трогательным.
— Забыть покойного декана! — отозвался его родственник. — Ну как же я могу его забыть? Он был искусный ткач, и первые мои штаны сработаны были им. Однако давайте поскорей, любезный родич:
Налейте мне чарку, налейте полней,
Людей созывайте, седлайте коней,
Пошире ворота — и прочь со двора,
Из милого Дунди нам ехать пора.
— Потише, сэр, — властным голосом проговорил достойный олдермен. — Разве можно так громко петь, когда еще не кончилось воскресенье? Эти стены должны бы услышать от вас совсем другие песни. Нам еще придется отвечать за этот побег. Стэнчелз, откройте дверь.
Тюремщик повиновался, и мы все вместе вышли. Стэнчелз глядел в изумлении на двух незнакомцев, вероятно недоумевая, как они проникли сюда без его ведома; но мистер Джарви коротко сказал: «Это мои друзья, Стэнчелз, мои друзья», — и у того пропала всякая охота вдаваться в расспросы. Мы спустились вниз в караульную и несколько раз окликнули Дугала, но призыв остался без ответа; Кэмпбел заметил, наконец, с насмешливой улыбкой:
— Если Дугал остался тем же молодцом, каким я знал его раньше, вряд ли он ждет, пока ему принесут благодарность за его долю участия в ночной проделке; сейчас он, по всей вероятности, скачет во весь опор к Балламахскому проходу.
— И оставил нас… а главное — меня, меня самого, запертыми на всю ночь в тюрьме! — воскликнул судья в ярости и смятении. — Дайте сюда скорей молоток и стамеску, клещи и зубило; пошлите к старосте Йетлину, кузнецу, и дайте ему знать, что судья Джарви заперт в тюрьме разбойником-горцем, которого он повесит так высоко, как не висел и Аман…[169]
— Когда поймает, — серьезно добавил Кэмпбел. — Но постойте, дверь, наверное, не заперта.
В самом деле, проверив, мы убедились, что дверь не только оставлена отпертой, но что Дугал при своем отступлении захватил с собою ключи, позаботившись таким образом, чтобы никто не поспешил взять на себя брошенную им обязанность привратника.
— Однако у бедняги Дугала оказались некоторые проблески здравого смысла, — сказал Кэмпбел, — он сообразил, что открытая дверь может мне пригодиться в трудную минуту.
Мы были уже на улице.
— Говорю вам, Робин, — молвил блюститель законности, — по моему скромному суждению, если вы хотите жить и дальше такой жизнью, вам нужно на случай беды держать привратника из своих молодцов при каждой шотландской тюрьме.
— Мне достаточно иметь по одному родственнику-олдермену в каждом городе, кузен Никол. Желаю вам доброй ночи, вернее — доброго утра! И не забудьте про клахан Аберфойл.
Не дожидаясь ответа, он кинулся на другую сторону улицы и скрылся в темноте. И тотчас же мы услышали, как он подал приглушенный, странно звучащий свист, на который мгновенно кто-то ответил.
— Слышите? Свищут, горные дьяволы, — сказал мистер Джарви, — воображают, что они уже у себя, на окраинах Бен-Ломонда, где они могут галдеть и свистать, не глядя ни на субботу, ни на воскресенье.
Но тут его речь прервал тяжелый лязг какого-то предмета, упавшего перед нами на мостовую.
— Храни нас господь! Что тут еще стряслось? Матти, подыми повыше фонарь… Ключи, честное слово ключи! Что ж, это неплохо — они, как-никак, стоят городу денег, из-за их потери поднялись бы еще разговоры! Ох, если дойдут слухи о сегодняшнем дельце до олдермена Грэхема, я не оберусь хлопот!
Так как мы пока успели всего на несколько шагов отойти от тюремных ворот, то понесли ключи обратно и вручили их старшему тюремщику, который, вместо того, чтобы, по своему обычаю, запереть ворота и уйти на покой, стоял на часах в караульной до прихода одного из помощников, вызванного им заместить сбежавшего кельта Дугала.
Выполнив этот долг перед городом, мы двинулись дальше, и так как мне было по пути с почтенным олдерменом, я воспользовался светом его фонаря, а он оперся на мою руку, и так мы пробирались по улицам, которые, не знаю, как теперь, а в те времена были темны, неровны и плохо вымощены. Пожилого человека подкупает внимание со стороны молодого. Достойный олдермен выказал теплое участие ко мне и сказал в заключение, что, так как я «не актер и не театрал», каких немало в современном поколении и которых он ненавидит всей душой, то он, олдермен, был бы очень рад, если бы я утром отведал у него жареной вахни и свежей сельди, — тем более, что за завтраком будет присутствовать и мой друг, мистер Оуэн, которого он к тому времени успеет освободить из тюрьмы.
— Дорогой сэр, — сказал я, с благодарностью приняв приглашение, — как могли вы подумать, что я комедиант?
— Да я и не думал, — ответил мистер Джарви, — это всё тот болтун, по имени Ферсервис, который явился ко мне вчера за ордером, чтоб выслать утром глашатая искать вас по городу. Он рассказал мне, кто вы такой и как отец выпроводил вас из дому, потому что вы не желали сделаться купцом, и что ваши опасаются, как бы вы не опозорили весь род, поступив на сцену. Регент нашего хора, некто Хамморго, привел Ферсервиса ко мне и сказал, что он его старый знакомый; но я их выставил вон, отчитав как следует за то, что приходят ко мне с таким делом в святой вечер. Теперь, однако, я вижу, что он вообще остолоп и относительно вас глубоко ошибался. Вы мне нравитесь, юноша, — продолжал он. — Мне нравится, когда человек приходит на помощь своим друзьям в трудную минуту, — я и сам так поступаю, и так же поступал мой отец декан, да упокоит господь его душу! Но держитесь вы лучше подальше от горцев и всей этой шайки. Как тронешь смолу, непременно измажешься, — вы этого не забывайте. Конечно, самый умный и хороший человек может заблуждаться. Вот и я — раз, и другой, и третий оступился и совершил нынче ночью три проступка, — мой отец не поверил бы собственным глазам, если бы мог поднять веки и увидеть, что делает его сын.
К этому времени мистер Джарви дошел до дверей своего дома. Однако он остановился у порога и торжественным тоном глубокого раскаяния добавил:
— Во-первых, я думал в воскресный день о личных своих делах; во-вторых, я поручился за англичанина; в-третьих, и в последних, — подумать только! — я позволил правонарушителю бежать из тюрьмы. Но есть бальзам в Джайледе,[170] мистер Осбальдистон. Матти, я могу войти в дом и один; проводи мистера Осбальдистона до Лукки Флайтер — знаешь, угловой дом. — И он добавил шёпотом: — Мистер Осбальдистон, вы, конечно, не позволите себе в отношении Матти никакой невежливости, — она дочь честных родителей и близкая родственница лэрда Лиммерфилда.
Глава XXIV
Угодно будет вашей милости принять мои скромные услуги? Умоляю, позвольте мне есть ваш хлеб, будь он самый черный, и пить ваше вино, будь оно самое скудное; за сорок шиллингов я стану служить вашей милости столь же усердно, как другой служил бы за три фунта.
Я помнил прощальное наставление почтенного олдермена, однако не счел зазорным прибавить поцелуй к полукроне, данной мною Матти за проводы; и ее «как не совестно, сэр!» прозвучало не такой уж смертельной обидой. Долгий стук мой у ворот миссис Флайтер разбудил, как полагается, сначала двух-трех бездомных собак, поднявших громкий лай; затем из окон соседних домов высунулись три-четыре головы в ночных колпаках, чтобы сделать мне выговор за нарушение торжественной тишины воскресной ночи несвоевременным шумом. Пока я в трепете ждал, как бы их ярость не разразилась над моей головой настоящим ливнем, как некогда ярость Ксантиппы,[172] — проснулась сама миссис Флайтер и тоном, какой вполне подобал бы премудрой супруге Сократа, принялась отчитывать бездельников слуг на кухне за то, что те не поспешили к воротам на мой столь шумный призыв.
Эти достойные люди искренно огорчились суматохой, возникшей по их нерадению; ибо это были не кто иные, как верный мистер Ферсервис, его друг мистер Хамморго и еще один человек — как я узнал впоследствии, городской глашатай; они сидели втроем за жбаном эля (моим угощением — как показал потом поданный мне счет) и трудились сообща над текстом и слогом воззвания, которое предполагалось огласить на следующий день по улицам города с целью незамедлительно вернуть «несчастного молодого джентльмена», как они имели бесстыдство меня назвать, в круг его друзей. Я, разумеется, не стал скрывать своего недовольства этим дерзким вмешательством в мои дела; но Эндру разразился такою бурей восторга по поводу моего прибытия, что упреки мои совершенно в них потонули. Возможно, его ликование было отчасти притворным, а пролитые им слезы радости, несомненно, брали начало в благородном источнике всех эмоций — в оловянной кружке. Искренняя или притворная радость Эндру по поводу моего возвращения всё-таки сохранила в целости его череп, который я собирался проломить по двум причинам: во-первых, за его разговоры с регентом хора о моих делах; во-вторых, за неуместную историю, сочиненную им обо мне мистеру Джарви. Однако я ограничился тем, что хлопнул перед его носом дверью своей спальни, когда он поплелся за мною, прославляя небо за мое благополучное возвращение и перемежая возгласы радости призывами ко мне действовать более осторожно, если я и впредь захочу шагать своим путем. Я улегся спать, решив, что утром первой моей заботой будет уволить этого нудного, утомительного, самодовольного наглеца, считавшего себя, по-видимому, не слугою, а наставником.