Но я составил себе ложное понятие о характере моего отца, помня, какое место занимал я в его сердце и в его доме до отъезда во Францию. Я не знал тогда, что иной отец балует своих детей в их раннем возрасте, потому что для него это занятно и забавно, но может впоследствии оказаться очень суровым, когда эти дети, в более зрелую пору, не оправдают возлагавшихся на них надежд. Напротив, я убеждал самого себя, что самое страшное, чего я должен опасаться, это временного охлаждения ко мне с его стороны, может быть даже ссылки на несколько недель в деревенскую глушь, а такое наказание, думал я, будет мне только приятно, так как даст возможность довести до конца начатый мною перевод «Orlando Furioso»[18] — поэмы, которую я мечтал перевести в стихах на английский язык. Я так свыкся с этой уверенностью, что в одно прекрасное утро достал свои черновики и углубился в поиски повторяющихся рифм спенсеровой строфы,[19] как вдруг услышал негромкий и осторожный стук в дверь моей комнаты.
— Войдите, — сказал я и увидел мистера Оуэна.
Достойный человек был так методичен во всех своих привычках и поступках, что, вероятно, впервые поднялся сейчас на второй этаж дома своего патрона, как ни часто посещал он нижний; и я до сих пор не могу понять, как он нашел мою дверь.
— Мистер Фрэнсис, — сказал он, перебивая мои излияния радости и удивления, — не знаю, хорошо ли я делаю, что прихожу к вам со своим сообщением: не годится болтать о делах конторы за ее дверьми; говорят, что нельзя шепнуть даже стропилам пакгауза, сколько записей внесено в главную книгу. Но скажу вам: молодой Твайнол уезжал из дому на две недели, и только два дня, как вернулся.
— Прекрасно, дорогой сэр, — а нам-то какое дело?
— Постойте, мистер Фрэнсис. Ваш отец дал ему секретное поручение; и я уверен, что ездил он не в Фальмут для закупки сельдей; и не в Эксетер, потому что с Блеквелом и Компанией счеты у нас улажены; корнваллийские горнопромышленники Треваньон и Трегвильям выплатили всё, на что можно было рассчитывать, и все другие дела также должны были бы пройти сперва через мои книги, — короче сказать, я убежден, что Твайнол ездил на север.
— Вы в самом деле так думаете? — сказал я с некоторым смущением.
— С самого своего приезда, сэр, он только и говорит, что о своих новых сапогах, о риппонских шпорах[20] да о петушином бое в Йорке, — это верно, как таблица умножения. Итак, с божьего благословения, дитя мое, постарайтесь угодить вашему отцу и решите, что вам пора стать взрослым человеком — и притом купцом.
В ту минуту я почувствовал сильное желание покориться и охотно осчастливил бы Оуэна поручением сообщить отцу, что я повинуюсь его воле. Но гордость — источник стольких и хороших и дурных деяний в нашей жизни — гордость удержала меня. Слова примирения застряли у меня в горле; и пока я откашливался, стараясь вытолкнуть их оттуда, мой отец позвал Оуэна. Тот поспешно вышел из комнаты, и благоприятный случай был упущен.
Отец мой отличался во всем методичностью. В то же время дня, в той же комнате, тем же тоном и в тех же выражениях, к каким прибег он ровно месяц тому назад, он повторил свое предложение принять меня компаньоном в фирму и отдать под мое начало одно из отделений конторы, — повторил и потребовал моего окончательного ответа. Что-то слишком жесткое послышалось мне в его словах. Я до сих пор думаю, что отец повел себя со мною неразумно. При некоторой уступчивости он, по всей вероятности, достиг бы цели. Но тут я твердо стоял на своем и, как мог почтительней, отклонил сделанное мне предложение. Возможно — кому судить о движениях собственного сердца? — я счел унизительным для моего мужского достоинства уступить по первому требованию и ждал дальнейших уговоров, чтоб иметь по крайней мере предлог для отказа от своего решения. Если так, меня ждало разочарование. Мой отец холодно повернулся к Оуэну и сказал только:
— Видите, вышло, как я говорил. Отлично, Фрэнк, — обратился он ко мне, — ты почти достиг совершеннолетия и вполне способен судить самостоятельно, что нужно тебе для твоего счастья, как ты сам судил о том и раньше; итак, не стану с тобою спорить. Но я так же не обязан способствовать твоим планам, как не обязан ты подчиняться моим; разреши мне, однако, спросить, есть у тебя какой-либо план, для осуществления которого необходима моя поддержка?
Сильно смущенный, я ответил, что, не будучи подготовлен воспитанием ни к какому занятию и не имея собственных средств, я, очевидно, лишен возможности существовать без некоторой денежной помощи со стороны отца, что потребности мои очень скромны и что, я надеюсь, мое отвращение к занятию, избранному им для меня, не послужит для него причиной, чтобы окончательно лишить меня отцовской поддержки и покровительства.
— Иными словами, ты хочешь опираться на мою руку и всё-таки идти своим путем? Вряд ли это осуществимо, Фрэнк. Однако ты, как я понимаю, готов подчиняться моим указаниям в той мере, в какой они не будут идти вразрез с твоими собственными желаниями?
Я приготовился возразить, но он меня остановил:
— Нет, прошу тебя, помолчи, — и продолжал: — Предположим, что так. В таком случае ты тотчас отправишься на север Англии, навестишь твоего дядю и познакомишься с его семьей. Я избрал из его сыновей (у него их, кажется, шестеро) одного, который, думается мне, наиболее достоин занять в моей конторе место, предназначавшееся мною для тебя. Но дальше может возникнуть необходимость в некоторых дополнительных мероприятиях, для чего понадобится, наверно, твое присутствие здесь. Ты получишь дальнейшие указания от меня в Осбальдистон-Холле, где я прошу тебя остаться впредь до моих распоряжений. Завтра утром всё будет готово к твоему отъезду.
С этими словами отец вышел из комнаты.
— Что всё это значит, мистер Оуэн? — обратился я к своему доброму другу, который стоял предо мною в глубоком унынии.
— Вы погубили себя, мистер Фрэнк, вот что; когда ваш отец говорит таким спокойным, решительным тоном — значит, ничего не изменишь, итог подведен.
Так и оказалось; на следующее утро, в пять часов, я уже ехал по дороге в Йорк верхом на довольно приличной лошади, с пятьюдесятью гинеями в кармане, — ехал, как мне казалось, с целью помочь другому занять мое место в доме и в сердце моего отца и, насколько я понимал, отнять у меня в конце концов отцовское наследство.
Глава III
Жестокий ветер парус рвет,
Теченье лодку прочь несет,
Плывет в седую даль земля,
И вёсел нет, и нет руля.
Я оснастил рифмованными и белыми стихами разделы этой важной повести с целью прельстить ваше неотступное внимание силой поэтического дара, более пленительного, чем мой. Вышеприведенные строки относятся к моряку, отважно спустившему с причала лодку, которой он не мог управлять, и отдавшегося на волю течения судоходной реки. Ни один школьник, рискнувший ради озорства на ту же опрометчивую проделку, уносимый сильным течением, не мог бы чувствовать себя более беспомощным, чем оказался я, пустившись без компаса по океану жизни. С такой неожиданной легкостью разрубил мой отец ту связь, которая считается обычно основой, скрепляющей общество, и позволил мне уехать изгнанником из родного дома, что вера моя в собственные достоинства, дававшая мне до сих пор поддержку, теперь странно ослабела. Принц-красавец, из принца обратившийся в сына рыбака, не мог больнее чувствовать унижение. В слепом себялюбии мы привыкаем считать все те блага, которыми нас одаряет неизменный успех, чем-то постоянным и неотъемлемо нам присущим; а после, как только, предоставленные собственным силам, мы увидим, как мало мы сто́им, это открытие становится для нас невыразимо обидным. Когда шум Лондона замолк в моих ушах, отдаленный звон его колоколен еще не раз прозвучал мне вещим «Вернись», как некогда услышал это слово будущий лорд-мэр.[22] И когда я оглянулся с вершины Хайгетского холма на сумрачное великолепие Лондона, у меня возникло чувство, точно я оставляю позади удобства, изобилие, соблазны света и все удовольствия цивилизованной жизни.
Но жребий был брошен. В самом деле, представлялось маловероятным, чтобы запоздалое и неохотное повиновение воле отца могло восстановить меня в утраченных правах. Напротив, такого твердого человека, как он, всегда неотступно идущего к намеченной цели, скорее отвратило бы, чем примирило просроченное, вынужденное согласие подчиниться его воле и заняться торговлей. Пришло на помощь и врожденное упрямство, а гордость нашёптывала, что я буду жалок, если прогулка на расстоянии четырех миль от Лондона развеет по ветру решение, которое я вынашивал целый месяц. К тому же, и надежда, никогда не оставляющая юного и стойкого, приукрасила своим блеском мои виды на будущее. Отец, полагал я, едва ли всерьез намерен лишить меня наследства, как он, не колеблясь, объявил. Своим приговором он, наверно, хочет только испытать мою стойкость; если я терпеливо и твердо выдержу испытание, это возвысит меня в его глазах и приведет к дружественному разрешению спора. Я даже мысленно намечал, как далеко пойду я в уступках и в каких пунктах нашего предполагаемого договора буду твердо стоять на своем; после чего, по моим расчетам, я буду вполне восстановлен в сыновних правах и только заплачу́ легкий штраф в виде некоторого показного покаяния в проявленной непокорности.
А пока что я мог свободно располагать собою и упивался тем чувством независимости, которое волнует юную грудь одновременно и радостью и опасениями. Кошелек мой, хоть и не туго набитый, позволял мне удовлетворять все нужды и прихоти путешественника. Живя в Бордо, я приучился обходиться без слуги; мой конь был молод и ретив; и вскоре присущая мне бодрость духа взяла верх над печальными мыслями, владевшими мною в начале пути.