Мне был не совсем понятен смысл поговорки, которой утешал себя мистер Джарви, но я видел, что к устройству дел моего отца он относится с благосклонным и дружеским участием; он предложил кое-какие мероприятия, одобрил некоторые планы Оуэна и своими советами и поддержкой значительно приободрил опечаленного представителя фирмы «Осбальдистон и Трешам».
Так как я оставался при этом праздным зрителем, а может быть и потому, что я неоднократно делал поползновение возвратиться к запретной и явно затруднительной теме о мистере Кэмпбеле, олдермен Джарви без особых церемоний спровадил меня, посоветовав «прогуляться» к колледжу, где я могу встретить молодых людей, которые умеют говорить по-гречески и по-латински, — а если не умеют, то, чёрт их знает, зачем же тогда тратится на них такая уйма денег! — и где мне представится возможность почитать священное писание в переводе достойного мистера Захарии Бойда; лучшей поэзии и быть не могло, — так уверяли его люди, которые знают толк в подобных вещах — или должны бы знать. Он, однако, тут же смягчил свою невежливость радушным приглашением вернуться и отобедать у него ровно в час, в домашней обстановке; будет бараний окорок, а может быть, и заливное — по сезону; но особенно он подчеркнул, чтобы я пришел ровно в час, — потому что и он и отец его, декан, всегда обедали в это время; ни для кого и ни для чего на свете они не отступали от установленного правила.
Глава XXV
Пастух фракийский так с копьем в руке
Медведя ждет — и слышит вдалеке
Сквозь шелест леса грузный быстрый шаг;
И видит — мчится тень; и знает: «Враг!
Мой кровный враг! Он смертью мне грозит;
И должен быть один из нас убит».
Я направился, как посоветовал мне мистер Джарви, по дороге к колледжу не столько в поисках развлечения, сколько для того, чтобы собраться с мыслями и пораздумать, как мне вести себя дальше. Я бродил сначала по дворам старинных зданий колледжа, потом прошел в сад, служивший местом прогулок, и там, радуясь безлюдью (студенты были на занятиях), я прохаживался взад и вперед и думал о превратностях своей судьбы.
Обстоятельства, сопровождавшие мое первое знакомство с этим самым Кэмпбелом, не позволяли мне сомневаться, что он причастен к таинственным и отчаянным замыслам, а мистер Джарви так неохотно упоминал о нем, о его делах, да и обо всем, что разыгралось минувшей ночью, что это лишь подтвердило мои подозрения. И, однако, Диана Вернон не поколебалась послать меня к этому человеку за содействием; да и у почтенного олдермена в обращении с ним сквозила странная смесь благосклонности и даже уважения с осуждением и жалостью. Что-то необыкновенное должно было быть в положении Кэмпбела и в его характере; но еще более странным казалось то, что его судьбе как бы предназначено было влиять на мою и находиться с нею в какой-то связи. Я решил при первом же удобном случае вызвать мистера Джарви на откровенный разговор и узнать от него как можно больше об этой таинственной личности, а затем рассудить, не рискую ли я запятнать свое доброе имя, если стану и впредь поддерживать с ним тесные сношения, как он предлагал мне.
Пока я так раздумывал, мое внимание привлекли три человека, появившиеся в дальнем конце аллеи, по которой я прохаживался, и занятые, видно, очень важным разговором. То неосознанное чувство, которое предупреждает нас о приближении особенно нами любимого или ненавистного нам человека задолго до того, как мог бы его узнать равнодушный взор, возбудило во мне твердую уверенность, что средний из этих троих — Рэшли Осбальдистон. Первым моим побуждением было подойти и заговорить с ним; вторым — проследить за ним, пока он не останется один, или по крайней мере распознать его спутников, прежде чем сойтись с ним лицом к лицу. Все трое были еще на таком расстоянии и так увлечены разговором, что я имел время отступить незамеченным за кусты, окаймлявшие местами аллею.
В ту пору у молодых щеголей была мода, выходя на утреннюю прогулку, накидывать поверх прочей одежды алый плащ, иногда украшенный вышивкой и позументом, и считалось особым шиком укладывать складки так, чтоб они закрывали часть лица. Подделываясь под эту моду и воспользовавшись частичным прикрытием, какой давала мне живая изгородь, я мог приблизиться к двоюродному брату с уверенностью, что ни он, ни те двое меня не заметят или примут за случайного прохожего.
Я был немало удивлен, узнав в одном из его спутников того самого Морриса, по чьей милости мне пришлось предстать пред судьей Инглвудом, и мистера Мак-Витти, купца, который своим чопорным и суровым видом оттолкнул меня накануне.
Едва ли можно было бы нарочно создать союз, более зловредный как для моих дел, так и для дел моего отца. Я вспомнил ложное обвинение Морриса, которое тот так же легко мог возобновить, как раньше со страху легко от него отказался; я вспомнил, какое вредное влияние оказал Мак-Витти на дело моего отца, засадив Оуэна в тюрьму, и вот я увидел их обоих в обществе третьего — того, кто своим даром сеять раздор немногим уступал в моих глазах великому зачинателю всякого зла и внушал мне отвращение, граничащее с ужасом.
Когда они, поровнявшись со мною, сделали еще несколько шагов, я повернулся и, незамеченный, пошел за ними следом. У конца аллеи они разлучились: Моррис и Мак-Витти ушли из сада, Рэшли же повернул назад и побрел один по аллеям. Теперь я решил остановить его и потребовать возмещения за всё зло, причиненное им моему отцу, — хотя в какой форме могло бы выразиться это возмещение, я и сам не знал. Я просто доверился случаю и удаче и, распахнув плащ, в который был закутан, вышел из-за кустов, преградив путь Рэшли, в глубоком раздумье шагавшему по аллее.
Рэшли был не из тех, кто может смутиться или растеряться при какой-либо неожиданности. Но всё же, увидев меня так близко и, несомненно, прочитав на лице моем отпечаток того гнева, который горел в моей груди, он содрогнулся, словно перед неожиданным и грозным призраком.
— Удачная встреча, сэр, — обратился я к нему: — я думал отправиться в длинное и рискованное путешествие, чтобы вас разыскать.
— Плохо ж вы знаете того, кого искали, — возразил Рэшли с обычным своим невозмутимым спокойствием. — Меня всегда легко находят мои друзья — и еще легче враги; ваш тон принуждает меня спросить, к какому разряду я должен отнести мистера Фрэнсиса Осбальдистона?
— К разряду врагов, сэр, — был мой ответ, — смертельных врагов — если вы сейчас же не загладите свою вину перед вашим благодетелем, моим отцом, и не дадите отчета, как распорядились вы его имуществом.
— Кому же, мистер Осбальдистон, — ответил Рэшли, — я, представитель и пайщик торгового дома вашего отца, должен, по-вашему, дать отчет в своих действиях, преследующих цели, которые совпадают во всем с моими личными целями? Уж наверное не молодому джентльмену, которому при его вкусе к изящной словесности подобная беседа показалась бы скучной и невразумительной.
— Ваша насмешка, сэр, не ответ; я от вас не отступлюсь, пока не получу полного разъяснения относительно ваших бесчестных замыслов: вы пойдете со мною в суд.
— Да будет так, — сказал Рэшли и сделал два-три шага, как бы сопровождая меня, но остановился и добавил: — Если б я уступил вашему желанию, вы скоро почувствовали бы, у кого из нас больше причин бояться суда. Но я не хочу ускорять вашу гибель. Ступайте, юноша! Ищите забавы в мире поэтических фантазий и предоставьте жизненные дела тем, кто знает в них толк и умеет их вести.
Он, я думаю, нарочно старался меня раздразнить — и достиг своего.
— Мистер Осбальдистон, — сказал я, — этот тон спокойной наглости вам не поможет. Вам следует знать, что имя, которое мы оба носим, никогда не допускало оскорбления, и в моем лице оно никогда не покроется позором.
— Вы мне напоминаете, — сказал Рэшли, метнув в меня самый мрачный взгляд, — что оно было опозорено в моем лице, и напоминаете мне также, кем! Вы думаете, что я забыл тот вечер в Осбальдистон-Холле, когда вы пошло и безнаказанно глумились надо мной? За оскорбление, которое может быть смыто только кровью; за то, что вы неоднократно становились мне поперек дороги, и каждый раз с ущербом для меня; за безумное упорство, с которым вы старались разрушить мои замыслы, важности которых вы не знаете и не способны оценить, — за всё это, сэр, вы обязаны со мной расквитаться, и скоро настанет день расплаты.
— Пусть настает когда угодно, — был мой ответ, — я встречу его с готовностью. Но вы забыли, кажется, самое тяжкое обвинение: что я имел удовольствие помочь мисс Вернон — при поддержке ее собственного здравого смысла и врожденной добродетели — выпутаться из ваших гнусных сетей.
Помню, темные глаза Рэшли зажглись настоящим огнем при этом язвительном уколе; и всё же голос его сохранил тот же спокойный, выразительный тон, которым мой противник вел до сих пор разговор.
— Мои намерения относительно вас, молодой человек, — отвечал он, — были первоначально менее для вас опасны и согласовались более с моим теперешним положением и полученным мною воспитанием. Но вы, я вижу, непременно желаете навлечь на себя наказание, какого заслуживает ваша мальчишеская наглость. Идите за мною следом к укромному месту, где мы можем меньше опасаться, что нам помешают.
Итак, я пошел за ним, зорко следя за каждым его движением, так как считал его способным на самые дурные поступки. Мы вышли на открытую лужайку в глухой части сада, распланированной в голландском вкусе, — подстриженные кусты живой изгороди, две-три статуи. Я был настороже — и хорошо сделал, потому что Рэшли обнажил шпагу и направил ее в мою грудь, прежде чем я успел сбросить плащ или вынуть клинок из ножен; только быстрый прыжок на два шага назад спас мне жизнь. Рэшли имел преимущество в оружии: его шпага, насколько я помню, была длиннее моей, и клинок был у нее трехгранный, какие теперь везде в ходу; тогда как у меня был так называемый саксонский клинок — узкий, плоский, обоюдоострый и менее послушный, чем у противника. В остальном мы были, пожалуй, равны; если я превосходил Рэшли ловкостью, то он был сильнее и хладнокровней. В самом деле, он дрался, как дьявол, не как человек, — с ярой злобой и жаждой крови, умеряемыми той холодной расчетливостью, от которой самые дурные поступки его казались еще более дурными, превращаясь в обдуманное действие. Откровенно преследуя злую цель, о