н ни на миг не терял осторожности, пользовался приемом ложной атаки и всеми тонкими уловками, какие имеет в запасе искусство обороны; в то же время он обдумывал отчаянный выпад, который должен был дать кровавую развязку нашей встрече.
Я со своей стороны дрался сперва довольно спокойно. Я был горяч и вспыльчив, но не зол; а две-три минуты ходьбы дали мне время размыслить, что Рэшли — племянник моего отца, сын дяди, который был ко мне по-своему добр, и гибель его от моей руки будет большим горем для всей нашей семьи. Поэтому я сначала пытался только обезоружить противника: полагаясь на свое превосходство в искусстве фехтования, я думал, что сделаю это без труда. Однако мне пришлось убедиться, что силы наши равны; два-три фортеля, гибельного следствия которых я едва избежал, заставили меня отнестись к поединку с большей осторожностью. Постепенно явное посягательство Рэшли на мою жизнь ожесточило меня, и теперь я отвечал на его выпады почти с такой же яростью, с какой дрался он. Так что поединок, по всей видимости, должен был иметь трагический исход, и я сам едва не пал его жертвой. Делая сильный выпад, я поскользнулся и не успел оправиться и отпарировать как следует удар, которым ответил мне противник. Всё же удар не достиг цели: шпага Рэшли проткнула спереди мой камзол, слегка задела рёбра и вышла сзади, пробив кафтан. Но эфес ее сильно ударил меня в грудь. Я почувствовал жестокую боль и одно мгновение был уверен, что получил смертельную рану. В жажде мести я кинулся на врага, схватившись левой рукой за эфес его шпаги и отводя назад свою, чтобы вернее пронзить противника. Нашу смертельную схватку прервал посторонний человек. Он бросился между нами и, оттолкнув нас в разные стороны, воскликнул громко и властно:
— Как! Сыновья отцов, вскормленных одною грудью, готовы пролить братскую кровь, точно они друг другу чужие? Клянусь рукою своего отца, я проколю грудь первому из вас, кто вздумает ударить другого!
Я глядел в изумлении. Говоривший был не кто иной, как Кэмпбел. Он обнажил палаш с чашевидной рукоятью и, говоря, быстро вертел им над головой, словно в подкрепление своих слов. Рэшли и я молча глядели на неожиданного посредника, который продолжал увещевать нас, каждого по очереди.
— Неужели, мистер Фрэнсис, вы предполагаете восстановить кредит вашего отца, перерезав горло вашему двоюродному брату или дав себя заколоть в саду глазговского колледжа? А вы, мистер Рэшли, как вы думаете, станут люди вверять человеку свою жизнь и достояние, если он в такое время, когда ему поручено большое политическое дело, ввязывается в драку, точно пьяный гилли?[175] Нечего, молодой человек, смотреть на меня волком; если вас разбирает злоба, сорвите ее на себе самом.
— Вы зазнаётесь, пользуясь моим теперешним положением, — ответил Рэшли, — иначе вы не посмели бы вмешаться в дело, где задета моя честь!
— Та-та-та! Я зазнаюсь? Как я могу «зазнаваться»? Вы, может быть, богаче меня, мистер Осбальдистон, — охотно допускаю; и, может быть, из нас двоих вы более ученый, — не спорю; но, думается, вы не порядочней меня и не выше родом; и для меня будет большой новостью, если скажут, что в этом вы со мной равны. Я «не посмел бы»? Смелости тут и не требовалось. Мне думается, я на своем веку бывал в не менее жарких схватках, чем любой из вас, и, сделав утром дело, не вспоминал о нем за обедом. Будь у меня под ногами горный вереск, а не мощеная улица или, что немногим лучше, усыпанная гравием дорожка, тогда о моей «смелости» не было б и речи и сами вы с трепетом слушали б мою отповедь.
Рэшли к этому времени вполне овладел собой.
— Мой двоюродный брат, — сказал он, — не станет отрицать, что он сам вызвал меня на ссору. Я ее не искал. Я рад, что нас остановили раньше, чем я успел более сурово наказать его дерзость.
— Вы ранены, молодой человек? — спросил Кэмпбел с видимым участием.
— Легкая царапина, — отвечал я, — которою, если б не ваше вмешательство, моему кузену не долго пришлось бы хвастаться.
— Что правда, то правда, мистер Рэшли, — сказал Кэмпбел, — холодная сталь уже готова была познакомиться с кровью вашего сердца, когда я перехватил правую руку мистера Фрэнка. Но не сопите вы, как свинья, играющая на корнете из любви к искусству; пройдемтесь со мною. У меня есть для вас новости; и вы придете в себя и поостынете, как тюря Мак-Гиббона, когда он выставляет ее за окно.
— Простите, сэр, — сказал я, — мне не раз представлялся случай убедиться в вашем добром расположении ко мне; но я не должен и не стану упускать из виду этого человека, пока он не вернет мне средства, которые были назначены на уплату по обязательствам моего отца и которыми он вероломно завладел.
— Вы сошли с ума, молодой человек, — ответил Кэмпбел. — Ничего вы не добьетесь, если сейчас пойдете за нами; мало вам было одного — вы хотите потягаться с двумя противниками?
— Хотя бы с двадцатью, если будет нужно.
Я схватил Рэшли за ворот. Тот не сопротивлялся и только сказал с презрительной улыбкой:
— Вы видите, Мак-Грегор, он сам торопит свою судьбу! Моя ли будет вина, если она свершится? Приказ об аресте теперь уже подписан, всё готово.
Шотландец был явно смущен. Он поглядел по сторонам, вперед, назад, потом заговорил:
— Я ни в коем случае не дам согласия, чтобы молодой человек расплачивался за попытку помочь отцу, который его породил. И да падет проклятье и мое и божье на всех чиновников, судей, олдерменов, шерифов, констеблей, на всю их черную свору, которая вот уже сотню лет душит, как чума, добрую старую Шотландию. Веселое было житье, когда каждый крепко держал в руках свое добро и страна не знала докуки с ордерами, и с описями, и с повестками, и со всяким крючкотворством. Еще раз повторяю: совесть моя не позволяет мне смотреть спокойно, как хотят окрутить этого бедного несмышленыша, да еще такими средствами! Уж лучше беритесь за старое и решайте спор железом, как честные люди.
— Ваша совесть, Мак-Грегор?! — сказал Рэшли. — Вы забыли, как давно мы с вами знакомы.
— Да, моя совесть! — повторил Кэмпбел, или Мак-Грегор, или как там его звали в действительности. — Она во мне еще сохранилась, мистер Осбальдистон, и в этом, пожалуй, я имею над вами преимущество. А наше знакомство… Если вы знаете, что я собой представляю, то вам известно также, что сделало меня таким, каков я есть; и как бы вы на это ни смотрели, я б не поменялся положением с самым гордым из угнетателей, заставивших меня признать своим домом поросшие вереском скалы. Но кто такой вы, мистер Рэшли, и какое у вас оправдание, если вы стали тем, что вы есть, — это тайна вашего сердца и судного дня. А теперь, мистер Фрэнсис, разожмите руку, потому что он сказал вам правду: судьи для вас опасней, чем для него; и если бы даже ваше дело было прямым, как стрела, он нашел бы способ очернить вас. Так что разожмите руку и оставьте в покое его ворот, как я уже сказал.
Свои слова он поддержал действием, таким неожиданным и быстрым, что сразу освободил Рэшли из моих рук, и для большей безопасности заключив меня, несмотря на всё мое сопротивление, в свои геркулесовы объятия, воскликнул:
— Пользуйтесь минутой, мистер Рэшли. Покажите, что пара ног стоит двух пар рук; вам не впервой.
— Благодарите этого джентльмена, мой любезный родственник, — сказал Рэшли, — за то, что я не выплатил вам полностью свой долг; и если сейчас я от вас ухожу, то лишь в надежде, что скоро мы встретимся с вами опять, но уже в такой обстановке, где нам не помешают.
Он поднял свою шпагу, вытер ее, вложил в ножны и скрылся за кустами. Шотландец, отчасти силой, отчасти увещанием, помешал мне кинуться за ним; и в самом деле, я начинал понимать, что этим я всё равно ничего не достиг бы.
— Не есть мне хлеба, если это не так! — сказал Кэмпбел, когда после некоторой борьбы, в которой доказал свое решительное превосходство в силе, он убедился, что я готов стоять спокойно. — Отроду не встречал я такого бешеного мальчишки! Я бы высек первейшего человека в стране, если б он доставил мне столько возни, сколько вы. Куда вас несет? Хотите полезть за волком в его берлогу? Знайте же, юноша, он расставил вам старую ловушку — подбил таможенную крысу Морриса поднять опять ту старую историю, — а здесь я не выступлю свидетелем в вашу пользу, как у Инглвуда, не ждите! Мне вредно для здоровья наведываться к судьям из породы вигаморов.[176] Ступайте вы домой, как пай-мальчик, нырните поглубже и ждите, пока спадет волна. Старайтесь не попадаться на глаза Рэшли и Моррису и этой скотине Мак-Витти. Помните о клахане Аберфойле, как был у нас уговор, — и, вот вам слово джентльмена, я вас не дам в обиду. А до нашей встречи держитесь потише. Я должен выпроводить Рэшли из города, пока он чего-нибудь не натворил, — где он покажет свой нос, там всегда жди какой-нибудь пакости. Помните: клахан Аберфойл!
Он повернулся и ушел, оставив меня одного размышлять о моих странных приключениях. Первой моей заботой было оправить на себе одежду и снова накинуть плащ, уложив его складки так, чтобы они скрывали кровь, струившуюся из правого бока. Едва я это сделал, как сад начал наполняться группами студентов, — видимо, занятия окончились. Я, разумеется, поспешил уйти, и по дороге к мистеру Джарви (до обеда оставалось недолго) я остановился у маленькой, невзрачной лавки, вывеска которой сообщала, что в ней обитает Кристофер Нилсон, хирург и аптекарь. Я попросил маленького мальчика, растиравшего в ступке какое-то снадобье, исхлопотать мне прием у многоученого фармаколога. Мальчик отворил дверь в заднюю комнату, где я увидел веселого старичка, который недоверчиво покачал головой, когда я, не задумываясь, рассказал ему какую-то басню о том, как я упражнялся в фехтовании и был случайно ранен, потому что у моего противника соскочила пуговица с острия рапиры. Приложив к моей пустяковой ране корпию и что-то еще, что он считал полезным, аптекарь заметил: