— На рапире, нанесшей эту рану, никогда и не было пуговицы. Эх, молодая кровь! Молодая кровь! Но мы, хирурги, умеем держать язык за зубами. Не будь на свете горячей крови да больной крови, что сталось бы с двумя учеными сословиями — аптекарей и хирургов?
Высказав это нравственное соображение, он отпустил меня; и я после этого не ощущал особой боли или беспокойства от полученной мною царапины.
Глава XXVI
Народ железный там живет в горах,
Он жителю равнин внушает страх.
. . . . . . . . .
Твердыню скал обводит гордый глаз,
Приют нужды и воли, — и не раз
Уверенностью вскормленная сила
Низине разорением грозила.
— Что вас так задержало? — сказал мистер Джарви, когда я вошел в столовую этого честного джентльмена. — Час давно пробило, сейчас уже добрых пять минут второго. Матти два раза подходила к дверям с блюдом на подносе, и ваше счастье, что сегодня у нас на обед голова барашка, — она от задержки не испортится. Овечья голова, если чуточку ее переварить, — сущий яд, как, бывало, говаривал мой достойный отец! Он больше всего любил ушко — понимающий был человек!
Я должным образом извинился за свою неаккуратность, и вскоре меня усадили за стол, где председательствовал мистер Джарви, с великим усердием и гостеприимством понуждая и меня и Оуэна оказывать шотландским лакомствам, под которыми ломился его стол, больше чести, чем это было приемлемо для наших южных вкусов. Я лавировал довольно успешно, пользуясь теми светскими навыками, которые помогают человеку спастись от такого рода благожелательного преследования. Но на Оуэна смешно и жалко было смотреть: придерживаясь более строгих и формальных понятий о вежливости и желая всеми законными средствами почтить и уважить друга своей фирмы, он со скорбной покорностью глотал кусок за куском паленую шерсть и расхваливал это блюдо жалким голосом, в котором отвращение почти заглушало учтивость.
Когда сняли скатерть, мистер Джарви собственной рукой замешал небольшую чашу бренди-пунша — первую, какую довелось мне отведать.
Лимоны, поведал он нам, были с его собственной маленькой заморской фермы (в Вест-Индии, как показало нам многозначительное движение его плеча), а рецепт составления напитка он узнал от старого капитана Коффинки, который сам перенял это искусство, — как полагают в народе, — шёпотом добавил почтенный олдермен, — от вестиндских пиратов. — Но напиток превосходный, — сказал он, потчуя нас. — Ведь нередко хороший товар покупается на дурном рынке. И надо сказать, капитан Коффинки, когда я водил с ним знакомство, был вполне достойный человек, только вот божился он отчаянно. Он умер, бедняга, и дал свой отчет всевышнему, и я надеюсь, что отчет его принят, надеюсь, что принят.
Пунш показался нам чрезвычайно вкусным и привел к долгому разговору между Оуэном и нашим хозяином о выгодах соединения королевств, открывших для Глазго благотворную возможность завязать торговлю с британскими колониями в Америке и Вест-Индии и благодаря новым рынкам расширить свой вывоз. Однако на замечание Оуэна, что Шотландии трудно было бы удовлетворить американский спрос, не закупая товаров в Англии, мистер Джарви стал возражать горячо и красноречиво:
— Ну нет, сэр, мы твердо стоим на своих ногах и нащупываем всё, что нужно, на дне своей кошёлки. В Стирлинге есть у нас шевиот, в Муссельбурге дамское сукно, в Абердине чулки, Эдинбург поставляет нам шелун[178] и всякие сорта шерстяной пряжи; и есть у нас полотно всех сортов, лучше и дешевле, чем у вас в Лондоне; а ваши североанглийские товары — манчестерскую мануфактуру, шеффильдскую сталь, ньюкастльскую глиняную посуду — мы покупаем не дороже, чем вы у себя в Ливерпуле. Ну, а с бумажными тканями и с муслинами мы делаем просто чудеса. Так-то, сэр! Дайте каждой селедке висеть на собственной ее голове, каждой овце на собственном окороке, и вы увидите, сэр, что мы, глазговцы, не так уж много от вас отстали, — как бы еще не пришлось вам нас догонять. Вам скучно слушать нашу беседу, мистер Осбальдистон, — добавил он, заметив, что я давно молчу, — но вы знаете пословицу: коробейник всегда говорит о своем коробе.
Я извинился и объяснил, что причина моего рассеянного невнимания — печальные обстоятельства и необычное приключение, случившееся со мною утром. Таким образом я достиг того, чего искал, — удобного случая ясно, без помехи рассказать свою повесть. Я только умолчал о полученной ране, находя, что она не заслуживает упоминания. Мистер Джарви слушал с большим вниманием и явным интересом, моргая серыми глазками, часто прикладываясь к табакерке и перебивая меня только короткими восклицаниями. Когда я дошел в своем отчете до поединка и Оуэн, сложив руки, возвел глаза к небесам — живой образ скорбного удивления, — мистер Джарви перебил мой рассказ словами:
— Нехорошо, очень нехорошо! И божеский закон и человеческий запрещает обнажать меч против родича; обнажать же меч на улице королевского города есть преступление, наказуемое штрафом и тюрьмой; дворы колледжей в этом смысле не дают никаких привилегий — в таких местах, мне кажется, надлежит соблюдать покой и тишину. Колледж получает добрых шестьсот фунтов в год из епископских доходов (к большому огорчению для епископской братии) и субсидию от самого глазговского архиепископства вовсе не для того, чтобы разные бездельники устраивали свои драки на его дворе или чтоб озорники мальчишки кидались там снежками, как они это нередко себе позволяют: когда мы с Матти там проходим, мы должны то и дело приседать и кланяться или же идти на риск, что нам раскроят головы, — тут бы надо принять кое-какие меры.[179] Но продолжайте ваш рассказ; что случилось дальше?
Едва я упомянул о появлении мистера Кэмпбела, Джарви встал, сильно удивленный, и зашагал по комнате, восклицая:
— Опять Робин!.. Роберт сошел с ума, просто спятил, рехнулся! Роб дождется, что его повесят, и позор падет на всю его родню. Разговоров тогда не оберешься! Мой отец, почтенный декан, выткал его первые штаны, — а теперь, чёрт возьми, декан Триппи, сучильщик каната, сплетет ему последний галстук! Да! Бедный Робин идет прямой дорогой к виселице… Но продолжайте, продолжайте, — послушаем, чем это кончилось.
Я старался вести свое изложение как можно обстоятельней; но мистер Джарви всё же находил в нем кое-какие неясности, пока я не вернулся вспять и не рассказал, хоть и очень неохотно, всю повесть о Моррисе и о встрече с Кэмпбелом в доме судьи Инглвуда. Мистер Джарви серьезно выслушал всё до конца и довольно долго хранил молчание, когда я закончил рассказ.
— Теперь я должен, мистер Джарви, попросить относительно всех этих дел вашего совета, который я уверен, укажет мне верный путь, как мне поправить дела моего отца и оградить мою собственную честь.
— Вы правы, молодой человек, вы правы, — сказал достойный олдермен, — всегда обращайтесь за советом к тому, кто старше вас и умнее; не уподобляйтесь нечестивому Ровоаму, который держал совет с кучкой безбородых юнцов, обходя старых советников, сидевших у ног отца его Соломона[180] и, несомненно, причастных к мудрости его, как справедливо заметил мистер Мейклджон в своей проповеди на текст из соответственной главы. Но я ничего не желаю слышать о «чести» — мы знаем здесь только кредит. Честь — человекоубийца и кровожадный буян, затевающий драки на улицах; а кредит — достойный, честный горожанин, который сидит дома у огня и следит за своим котелком.
— Совершенно верно, мистер Джарви, — сказал мой друг Оуэн, — кредит — это итог баланса; если б только мы могли его спасти, какой угодно ценой…
— Вы правы, мистер Оуэн, вы правы; вы говорите хорошо и мудро; и, я надеюсь, мячи у нас пойдут, как надо, хотя сейчас они и забирают немного вкось.[181] А что касается Робина, я держусь того мнения, что он, если это будет в его силах, поможет юноше. У него доброе сердце, у бедного Робина; и хоть я потерял по его прежним обязательствам двести фунтов стерлингов и не очень-то надеюсь получить назад даже и ту тысячу шотландских фунтов, которую он мне сейчас обещает, — я всё-таки всегда повторю, что Робин с каждым готов поступить по справедливости.
— Значит, я могу, — спросил я, — считать его честным человеком?
— Гм!.. — откликнулся Джарви, осторожно откашливаясь. — Да, он по-своему честен — честностью горца; честен, как говорится, на свой манер. Мой отец, декан, всегда, бывало, смеялся, объясняя мне, откуда взялась такая присказка. Некто капитан Костлет вечно говорил о своей преданности королю Карлу, и клерк Петтигру (вы услышите еще о нем немало занятных историй) спросил капитана: каким же это он манером служил королю, сражаясь против него под Вустером[182] в армии Кромвеля? Но капитан Костлет был боек на язык; вот он и ответил, что служил королю «на свой манер». Отсюда и пошла присказка.
— И вы полагаете, — сказал я, — что Кэмпбел сможет услужить мне «на свой манер» и что я смело могу ехать на назначенное им свидание?
— По-моему, откровенно говоря, стоит попытаться. Вы видите сами, оставаться здесь вам небезопасно. Пройдоха Моррис получил место при таможне в Гриноке — в портовом городке на Форте, неподалеку отсюда; и хотя всему свету известно, что он двуногая тварь с гусиной головой и цыплячьим сердцем, которая разгуливает по пристани и пристает к добрым людям со всякими разрешеньями, клеймами, пломбами и прочими скучными материалами, — всё же, если он подаст жалобу, всякий судья посодействует ему, и вы можете очутиться за решёткой, что вряд ли хорошо отразится на делах вашего отца.
— Верно, — заметил я, — но едва ли я исправлю их, если уеду сейчас из Глазго, откуда, по всей вероятности, Рэшли будет вести свои происки, и доверюсь сомнительной поддержке человека, о котором я только и знаю, что он боится правосудия и, бесспорно, имеет на то веские причины, — человека, который, к тому же, ради тайной и, вероятно, опасной цели состоит в тесной связи и союзе с возможным виновником нашего разорения.