— Ох, вы строго судите Роба, — сказал достойный олдермен, — строго вы его судите, мой бедный мальчик. Всё дело в том, что вы совсем не знаете Верхнюю Шотландию — Горную Страну, как мы ее зовем. У горцев совсем другой уклад, чем здесь, у нас; нет у них ни мирового суда, ни выборных судей, ни городских старшин, которые запрещали бы обнажать попусту меч и соблюдали бы закон, как соблюдал его мой отец, достойный декан, — упокой господь его душу! — и, смею сказать, как соблюдаю я сам в настоящее время вместе с прочими членами нашего глазговского городского совета. А у горцев — как лэрд приказал, так тому и быть; они не знают иного закона, кроме длины своего клинка. Палаш у них истец, а щит ответчик; кто сохранил голову на плечах, тот и прав, — другой правды в Горной Стране не найти.
Оуэн глубоко вздохнул, и, признаюсь, такая характеристика не слишком укрепила во мне желание отправиться в страну, такую беззаконную, какой описал почтенный олдермен Горную Страну.
— Мы, сэр, — добавил Джарви, — мало говорим об этих вещах, потому что нам они и так хорошо известны; а что проку хулить свою родину и порочить своих соплеменников перед южанами и чужестранцами? Только дурная птица гадит в собственном гнезде.
— Вы правы, сэр, но так как меня толкает на расспросы не дерзкое любопытство, а подлинная необходимость, — я надеюсь, вас не оскорбит мое желание получить от вас еще кое-какие сведения. Мне придется вести дела от имени отца с несколькими джентльменами, уроженцами этой дикой страны, и я должен обратиться к вашему ясному разумению и опытности — так сказать, попросить у вас светильник, чтобы мне не блуждать в потемках.
Скромная доза лести не пропала даром.
— Опытность! — сказал мистер Джарви. — Да, опыт у меня бесспорно есть, и я проделал кое-какие подсчеты, да и, говоря между нами, я даже навел некоторые справки через Эндру Уайли, моего старого клерка; сейчас он служит у Мак-Витти и Компании, но в субботу после службы он иногда выпивает стаканчик с прежним своим хозяином. И раз вы говорите, что намерены следовать совету глазговского ткача, не такой я человек, чтоб отказать в нем сыну негоцианта, с которым я издавна веду дела, и мой покойный отец, декан, тоже был не таким человеком. Я не раз подумывал зажечь светильник перед герцогом Аргайлом или его братом, лордом Айлеем (зачем же прятать светильник под сосудом?). Но большие люди не стали бы слушать человека вроде меня, какого-то жалкого суконщика, — для них важно, кто говорит, а не что в сущности говорится. Тем хуже, тем хуже! То есть я не хочу сказать ничего дурного о Мак-Коллум Море: «Не кляни богатого и в спальне своей, — говорит сын Сираха, — ибо птица небесная может разнести твои слова, и у жбана длинные уши».
Опасаясь, как бы за таким предисловием не последовала длинная речь, я прервал мистера Джарви, сказав, что мы с Оуэном будем держать в строгой тайне всё, что будет сообщено нам доверительно.
— Не в том дело, — ответил почтенный олдермен, — я никого не боюсь. Чего мне бояться? В моих словах нет крамолы. Но у горцев цепкие руки, а я иногда заезжаю в их горные долины проведать кого-нибудь из родни, и мне не хотелось бы ссориться ни с одним кланом. Да, на чем же мы остановились? Я, вы понимаете, основываю свои замечания на цифрах, а цифры, как хорошо известно и мистеру Оуэну, единственный подлинный и осязательный корень человеческого знания.
Оуэн охотно подтвердил высказанное положение, столь согласное с его собственными взглядами, и наш собеседник продолжал свою речь:
— Горная Страна, как мы называем наш край, дорогие джентльмены, представляет собою совсем особенный, дикий мир: лощины, леса, пещеры, лохи,[183] реки, горы, такие высокие, что дьяволу самому не долететь до их вершины в один перелет. В этой стране и на островах, которые немногим лучше, а по совести сказать, даже хуже материка,[184] имеется около двухсот тридцати приходов, включая оркнейский, где говорят, я сам не знаю, по-гэльски ли, или на другом каком языке, но жители его совершенно нецивилизованный народ. Так вот, сэр, я кладу на каждый приход, по самому умеренному счету, восемьсот человек, не считая детей до девятилетнего возраста, — и затем прикинем одну пятую на ребятишек девяти лет и моложе. Итого имеем население круглым счетом… восемьсот разделить на четыре пятых, это будет у нас множимое, двести тридцать — множитель…
— Произведение, — подсказал мистер Оуэн, с восхищением следивший за статистикой мистера Джарви, — составит двести тридцать тысяч.
— Правильно, сэр, совершенно правильно. А войсковое ополчение по нашей Горной Стране, где призывается каждый мужчина, способный носить оружие, от восемнадцати до пятидесяти шести лет, должно составлять без малого пятьдесят семь тысяч пятьсот человек. Так вот, сэр, печальная и страшная истина: половина этих несчастных ходит без работы, без всякой работы, — иными словами, земледелие, скотоводство, рыболовство и все другие виды честного промысла в стране не могут охватить и половины населения, дать людям возможность работать хотя бы так лениво, как они сами пожелали бы, — а они работают обычно так, точно плуг или заступ обжигает им руки. Прекрасно, сэр! Значит, безработная половина населения достигает…
— Ста пятнадцати тысяч душ, — сказал Оуэн, — половины найденного нами произведения.
— Правильно, мистер Оуэн, правильно… Из коих имеем двадцать восемь тысяч семьсот здоровяков, способных носить оружие, — и они его носят и пальцем о палец не ударят, чтоб заработать на пропитание каким-либо честным промыслом, даже если б он у них и был; сейчас у них его нет и не предвидится.
— Но возможно ли, мистер Джарви! — сказал я. — Неужели такова подлинная картина жизни столь значительной части острова Великобритании?
— Сэр, вам это сейчас покажется простым и очевидным, как палка Питера Пасли. Допустим, что в каждом приходе занято в среднем пятьдесят плугов, — это совсем немало, если вспомнить, на какой жалкой почве приходится работать этим беднякам, — и что в нем хватает пастбищ на соответственное количество упряжных лошадей и быков и на сорок — пятьдесят коров; так вот, положим на обслуживанье этих плугов и скота семьдесят пять семей, по шесть душ в каждой, да накинем для круглого счета еще пятьдесят: итого получим пятьсот человек на приход — ровно половина населения! — занятых трудом и способных кое-как прокормиться коркой хлеба да кислым молоком. Но хотел бы я знать, что должны делать остальные пятьсот?
— Боже милостивый! — вскричал я. — Но что же они всё-таки делают, мистер Джарви? Меня бросает в озноб, когда я подумаю, в каком они положении.
— Сэр, — ответил почтенный олдермен, — вас и не так бы еще зазнобило, доведись вам пожить с ними бок о́ бок. Допустим даже, что половина из них может честно заработать кое-что в Нижней Шотландии, нанимаясь в пастухи, помогая при уборке сена и хлеба, на разных промыслах, — всё же остается еще много сотен и тысяч длинноногих горцев, которые не находят работы и слоняются, побираясь,[185] по своим знакомым или живут, выполняя повеления лэрда, правые и неправые. А кроме того, многие сотни горцев спускаются к границе Низины, где есть, что взять, и живут воровством, разбоем, уводом скота, всяческим хищничеством, — обстоятельство весьма прискорбное для христианской страны. И что хуже всего: они этим гордятся! На их взгляд, угнать стадо чужого скота есть доблестный подвиг, который больше подобает «порядочному человеку», как величают себя эти разбойники, нежели честный поденный труд ради куска хлеба. А лэрды ничуть не лучше этих голодранцев; они, правда, не приказывают им воровать и разбойничать, но и не запрещают. Чёрта с два — запретить! После любой проделки они укрывают их или разрешают им укрываться в своих лесах и горах и замках. Каждый лэрд содержит при себе столько бездельников одного с ним имени, или, как мы говорим, клана, сколько он может навербовать и прокормить, — или, что одно и то же, всех, кто может каким бы то ни было способом, честным или бесчестным, сам промыслить себе хлеб около него. И вот они бродят с ружьем и пистолетом, с ножом и дурлахом,[186] готовые по первому слову лэрда нарушить мир в стране; и в этом несчастие Горной Страны, которая и сейчас, как и тысячу лет назад, всегда была гнездом самых отъявленных, самых нечестивых беззаконников, постоянно тревоживших благонравное население долин по соседству, таких, как наш западный Лоуленд.
— А этот ваш родственник и мой друг — он один из таких крупных владельцев, содержащих при себе небольшое собственное войско? — спросил я.
— О нет, — сказал олдермен Джарви, — он не принадлежит к знати, к вождям, как у нас их зовут, вовсе нет. Но всё же он хорошего рода, прямой потомок старого Гленстрея, — мне, понятно, известна его родословная: ведь он мой близкий родственник и, как-никак, отпрыск благородного шотландского корня, как я уже говорил, хотя, смею вас уверить, я не придаю значения этой чепухе: это всё равно что отсвет месяца на воде; одни, как мы говорим, очески. Но я могу показать вам письма от его отца, потомка Гленстрея в третьем колене, к моему отцу, декану Джарви (благословенна будь его память!), которые все начинаются словами: «Дорогой наш декан», и подписаны: «ваш любящий, готовый к услугам родственник». Почти во всех этих письмах речь идет о деньгах, взятых в долг, так что покойный декан хранил их как документ и свидетельство; он был предусмотрительный человек.
— Но если ваш родственник и не принадлежит к их вождям или патриархальным предводителям, о которых мне немало рассказывал мой отец, — вернулся я к своей теме, — то всё же он пользуется в Горной Стране большим влиянием, не правда ли?
— Что верно, то верно: от Леннокса до Брэдолбена нет более известного имени. Робин был когда-то преуспевающим, трудолюбивым скотоводом, какого встретишь одного на десять тысяч. Любо-дорого было смотреть, когда он в перепоясанном плаще и брогах, с круглым щитом за спиной, с палашом и кинжалом у пояса шел следом за сотней горных бычков и двенадцатью молодцами, такими же косматыми и дикими, как погоняемый им скот. В делах он был всегда справедлив и вежлив; и если ему казалось, что мелкий торговец, бравший у него скот на перепродажу, плохо заработал, он возмещал ему из собственного барыша. Я знаю случаи, когда он отдавал таким образом по пять шиллингов с фунта.