— Это просто шотландские горы, шотландские горы. Вы вдоволь на них насмотритесь, вдоволь наслушаетесь о них, прежде чем увидите снова глазговский рынок. Не могу я на них глядеть: как взгляну — так побегут у меня по спине мурашки; не от страха, вовсе не от страха, а от скорби за бедных людей, ослепленных, полуголодных, которые там живут. Но довольно об этом; нехорошо говорить о горцах так близко от границы. Многие честные люди из моих знакомых не решились бы заехать так далеко в этот край, не составив наперед завещанья. Матти очень неохотно собирала меня в дорогу, даже разревелась, глупышка. Но женщине плакать так же свойственно, как гусю ходить босиком.
Я попытался затем перевести разговор на личность и биографию человека, к которому мы ехали в гости, но мистер Джарви упорно отклонял мои попытки — может быть из-за присутствия мистера Эндру Ферсервиса, которому угодно было держаться всё время поблизости, так что уши его не могли пропустить ни единого сказанного нами слова, между тем как его язык не упускал ни единого случая дерзко вмешаться в наш разговор. Поэтому мой слуга то и дело получал выговор от мистера Джарви.
— Держитесь сзади и подальше, сэр, как вам подобает, — сказал достойный олдермен, когда Эндру сунулся вперед, чтобы получше расслышать его ответ, на мой вопрос о Кэмпбеле. — Вы так рветесь вперед, что готовы сесть коню на самую шею. Вот никак не желает человек знать свое место! А что касается ваших вопросов, мистер Осбальдистон, теперь, когда этот наглец не может нас услышать, я вам скажу, что в вашей воле спрашивать, а в моей воле отвечать или нет. Хорошего я мало могу сказать о Робине — эх, бедняга Роб! — а дурного я о нем говорить не хочу: помимо того, что он мой родственник, мы сейчас приближаемся к его стране, и за каждым кустом, насколько мне известно, может сидеть один из его молодцов. Послушайте моего совета и помните: чем меньше вы будете говорить о Робе и о том, куда мы с вами едем и зачем, тем вернее мы достигнем успеха в нашем предприятии. Очень возможно, что мы натолкнемся на кого-нибудь из его врагов — их тут по всей округе слишком даже много; и хотя ему пока есть на что шапку надеть, я всё же не сомневаюсь, что в конце концов они одолеют Роба: рано или поздно лисья шкура всегда попадает под нож живодера.
— Я готов, конечно, — отвечал я, — следовать во всем совету опытного человека.
— Отлично, мистер Осбальдистон, отлично: но я должен еще поговорить по-своему с этим болтливым бездельником, потому что дети и дураки выбалтывают на улице всё, что слышали дома у камелька. Послушайте вы, Эндру!.. Как вас там?.. Ферсервис!
Эндру, далеко отставший от нас после последнего выговора, не соизволил услышать зов.
— Эндру, негодяй ты эдакий! — повторил мистер Джарви. — Сюда, сэр, сюда!
— «Сюда, сюда!» — так кличут собак, — сказал Эндру, подъехав с нахмуренным лицом.
— Я тебя проучу, как собаку, бездельник, если ты не будешь слушать, что я тебе говорю. Мы вступили в Горную Страну…
— Это я и сам соображаю, — сказал Эндру.
— Молчи ты, плут, и слушай, что я хочу тебе сказать. Мы вступили теперь в Горную Страну…
— Вы мне это уже сказали, — перебил неисправимый Эндру.
— Я разобью тебе башку, — сказал взбешенный олдермен, приподнявшись в седле, — если ты не придержишь язык!
— Если язык держать за зубами, — ответил Эндру, — изо рта потечет пена.
Видя, что мне пора вмешаться, я властным тоном приказал Эндру замолчать, чтоб не вышло худо для него же.
— Молчу, — сказал Эндру. — Я всегда исполню всякое ваше законное приказание и слова не скажу наперекор. Моя бедная мать говаривала, бывало:
Хороший он или дурной,
Тому служите, кто с мошной.
Так что можете говорить хоть до ночи — для Эндру всё одно.
Мистер Джарви, воспользовавшись передышкой в речи садовника после приведенной им пословицы, сделал ему, наконец, необходимое внушение:
— Так вот, сэр: если б дело шло только о вашей жизни — ей, конечно, цена невелика, горсточка серебряных монеток; но тут мы все трое можем поплатиться жизнью, если вы не запомните того, что я вам скажу. На тот постоялый двор, куда мы сейчас заедем и где, может статься, заночуем, заворачивают люди самого разного роду-племени, горцы всех кланов и жители Нижней Шотландии; там, когда виски возьмет свое, скорее увидишь в руках обнаженный кинжал, чем раскрытую библию. Смотрите ж, не мешайтесь в споры и никого не задевайте вашим длинным языком; сидите смирно, пусть каждый петух дерется сам за себя.
— Ох, как нужно всё это мне говорить! — сказал презрительно Эндру. — Точно я никогда не видывал горцев и не знаю, как с ними обходиться. Да ни один человек на земле не сумеет лучше моего сговориться с Доналдом.[197] Я с ними торговал, ел и пил…
— А дрались вы с ними когда-нибудь? — сказал мистер Джарви.
— Ну нет, — ответил Эндру, — этого я остерегался: красиво было б разве, если б я, художник в своем ремесле, почти что ученый, полез бы в драку с жалкими голоштанниками, которые не умеют назвать ни одной травинки, ни одного цветка не только что по-латински — на простом шотландском языке!
— Тогда, если вы хотите сохранить свой язык во рту, — сказал мистер Джарви, — и уши на голове (а вам недолго их лишиться, потому что они у вас нахальные), я вам советую никому в клахане не говорить без надобности ни единого слова, плохого или хорошего. И особенно запомните, что вы не должны называть имен — ни моего имени, ни имени вашего хозяина; не должны грубить и раззванивать, что это, дескать, олдермен, мистер Никол Джарви с Соляного Рынка, сын достопочтенного декана Никола Джарви, известный всему городу; а это — мистер Фрэнк Осбальдистон, сын главного пайщика и руководителя лондонского торгового дома «Осбальдистон и Трешам».
— Довольно, довольно, — ответил Эндру, — добавлять тут нечего! Подумаешь, большая мне нужда говорить о том, как вас зовут! Точно я не найду для разговора предметов поважнее!
— Поважнее? Я больше всего боюсь, как бы ты не затронул важных предметов, болтливый гусак; ты не должен произносить ни слова, ни плохого, ни хорошего, когда будет хоть малейшая возможность обойтись без него.
— Если вы полагаете, что я не могу разговаривать, как всякий другой человек, — обиделся Эндру, — пусть мне заплатят мое жалованье и харчевые, и я поеду обратно в Глазго. Расстанемся без печали, как сказала старая кобыла разбитой телеге.
Видя, что упрямство Эндру Ферсервиса опять дошло до точки, на которой оно начинало грозить мне неприятностями, я счел нужным объяснить своему слуге, что он может вернуться, если ему заблагорассудится, но что я в таком случае не заплачу ему ни полфартинга за прошлую службу. Аргумент ad crumenam,[198] как он зовется в шутку у риторов, оказывает свое действие на большинство людей, и Эндру в этом нисколько не отличался от других. Он тотчас, по выражению мистера Джарви, «спрятал свои рога» и, отказавшись от всяких бунтарских намерений, выразил полную готовность подчиняться любым моим приказаниям.
Итак, согласие в нашей небольшой компании благополучно восстановилось, и мы снова двинулись в путь. Дорога, шесть или семь английских миль поднимавшаяся непрерывно в гору, шла теперь под гору, на те же шесть миль, по местности, которая ни в смысле плодородия, ни в смысле живописности не могла похвалиться никакими преимуществами перед той, что лежала позади; изредка лишь какой-нибудь причудливый и грозный пик шотландских гор, встав на горизонте, нарушал однообразие. Мы, однако, ехали без остановок вперед и вперед; и даже когда наступила ночь и укрыла мглою безрадостную степь, нам, как я узнал от мистера Джарви, оставалось до места ночлега еще три мили с лишним.
Глава XXVIII
Барон Букливи, лысый чёрт!
Пускай вас дьявол унесет
И пусть на части раздерет, —
Построили ж вы домик, ваша честь!
Тут нет ни корма для коней, ни доброй пищи для людей
Ни стула, чтобы сесть.
Ночь была приятная, и месяц освещал нам дорогу. Под его лучами местность, по которой мы проезжали, казалась более привлекательной, чем при полном дневном свете, открывавшем всю ее наготу. Свет и тени, перемежаясь, придавали ей очарование, которого в ней не было, и, как вуаль на некрасивой женщине, дразнили наше любопытство, привлекая его к предмету, не заключавшему в себе ничего занимательного.
Спуск между тем всё продолжался, дорога поворачивала, извивалась и, уходя от просторных вересковых пустошей, сбегала по крутым откосам в ложбины, которые обещали как будто привести нас скоро к берегу ручья или реки — и в конце концов исполнили обещание. Мы очутились на берегу потока, похожего скорее на мои родные английские реки, чем на те, которые я видел до сих пор в Шотландии. Он был узок, глубок, спокоен и неговорлив; неясный свет, мерцая на его тихих водах, показывал, что мы находились теперь среди высоких гор, образовавших его колыбель.
— Вот перед вами Форт, — сказал достойный олдермен с тем почтением, какое шотландцы обычно воздают, как я заметил, своим значительным рекам.
Имена Клайда, Твида, Форта, Спея произносятся теми, кто живет на их берегах, всегда с уважением и гордостью, и мне известны случаи дуэлей из-за непочтительного отзыва о них. Но я, надо сказать, никогда не возражал против такого безобидного патриотизма. Сообщение моего друга я принял со всею серьезностью, какая, по его убеждению, подобала случаю. Да, по правде говоря, мне и самому отрадно было после долгой и скучной дороги добраться до привлекательной местности. Мой верный оруженосец Эндру держался, по-видимому несколько иного мнения, ибо на торжественное сообщение: «Вот перед вами Форт», — он отозвался:
— Хм! Если б нам сказали: «Вот перед вами харчевня», — больше было бы проку.