Однако Форт, насколько позволял мне судить тусклый свет месяца, поистине заслуживал, чтоб им восторгались его бесчисленные поклонники. Красивый холм самой правильной округлой формы, поросший орешником, рябиной и карликовым дубом вперемешку с величественными старыми деревьями, которые высились кое-где над подлесьем, протягивая к серебряному свету месяца раскидистые голые ветви, казалось охранял те источники, где брала начало река. Если верить повести моего спутника, которую он передавал мне, затаив дыхание и с робостью в голосе, хоть и прибавлял через каждое слово, что не верит в подобные вымыслы, — этот холм, столь правильной формы, такой зеленый, увенчанный так красиво старыми деревьями и молодою порослью, по уверению окрестных жителей укрывал в своих невидимых пещерах чертоги эльфов. Эльфы — это племя воздушных существ, составляющее промежуточную категорию между людьми и демонами; и хотя они прямо и не враждебны человеку, их всё же следует избегать и опасаться, потому что они своенравны, злопамятны и раздражительны.[199]
— Их зовут, — промолвил шёпотом мистер Джарви, — Дуун-Ши, что означает, насколько мне известно, «мирный народ»: этим хотят их задобрить. И мы тоже можем называть их этим именем, мистер Осбальдистон; не стоит, знаете, говорить дурно о лэрде, когда находишься в его владениях.
Но, завидев мерцавшие впереди огни, он добавил:
— Это всё, в конце концов, просто дьявольское навождение, и я не боюсь сказать о том напрямик, потому что теперь уже недалеко до христианского жилья: я вижу огни клахана Аберфойл.
Признаюсь, сообщение, сделанное мистером Джарви, меня порадовало — не столько потому, что оно, по его мнению, развязывало ему язык и позволяло спокойно высказывать свои истинные взгляды на Дуун-Ши, или эльфов, сколько потому, что обещало нам несколько часов отдыха: проехав пятьдесят миль, да к тому же в гору, и мы и лошади наши изрядно в нем нуждались.
Мы переправились через только что возникший Форт по старинному каменному мосту, очень высокому и очень узкому. Мой путеводитель, однако, сообщил мне, что обычная дорога из Горной Страны на юг шла на так называемый Фрусский брод, где можно было перебраться через эту глубокую, полноводную реку и воздать ей подобающую дань почтения: переправа там всегда бывала затруднительна, а по большей части и вовсе невозможна. Ниже Фрусского брода не было никакой переправы вплоть до Стирлингского моста, так что Форт образует как бы оборонительную линию между Верхней и Нижней Шотландией, от своих истоков и почти до самого Фрита, узкого залива, где река впадает в океан. Последующие события, свидетелями которых мы были, привели мне на память брошенное олдерменом Джарви крылатое слово: «Форт — узда на дикого горца».
Проехав после моста еще с полмили, мы остановились у ворот постоялого двора, где предполагали провести вечер. То была лачуга не лучше или даже хуже той, где мы обедали; но в маленьких окнах ее горел свет, из горницы доносились голоса и всё обещало ужин и ночлег — к чему мы были далеко не равнодушны. Эндру первый заметил, что на пороге приоткрытой двери лежит очищенная от коры ивовая ветка. Он отшатнулся и посоветовал нам не входить.
— Уж наверное, — заметил Эндру, — кто-нибудь из их вождей или важных лэрдов хлещет здесь юсквебо[200] и не желает, чтоб его беспокоили; если мы ввалимся незваными гостями, нам проломят черепа, чтоб научить нас вежливости, или всадят нам кинжал в живот, что столь же вероятно.
Я поглядел на мистера Джарви, и тот подтвердил шёпотом, что «раз в год и кукушка прокукует не впустую».
Между тем, заслышав топот конских копыт, из кабака и соседних хибарок высыпали полуодетые ребятишки и уставились на нас во все глаза. Никто с нами не здоровался, никто не предлагал взять наших лошадей, когда мы спешились; и на все наши расспросы мы могли добиться в ответ только беспомощного: «Га ниель сассенах».[201] Почтенный олдермен, однако, как опытный человек, нашел способ заставить их говорить по-английски.
— А если я дам тебе бо́би,[202] — сказал он мальчугану лет десяти, кутавшемуся в лоскут истрепанного пледа, — ты будешь тогда понимать по-английски?
— Эге! Тогда буду, — отвечал пострел на очень приличном английском языке.
— Тогда пойди и скажи своей матери, милый, что приехали два сассенахских джентльмена и хотят с ней поговорить.
Между тем показалась и хозяйка с горящей еловой лучиной в руке. От смолы, пропитывающей такого рода факелы (обычно их добывают на торфяных болотах), они горят искристо и ярко, так что горцы часто пользуются ими взамен свечей. Факел осветил хмурое и встревоженное лицо женщины, бледной, худой и довольно рослой, в грязном рваном платье, которое даже вместе с пледом, или клетчатой шалью, с трудом могло отвечать требованиям приличия и уж никак не согревало. Черные волосы женщины, выбивавшиеся из-под чепца нечесаными прядями, и странный, растерянный взгляд, который она на нас остановила, — всё это вызывало в уме представление о ведьме, потревоженной при свершении бесовских обрядов. Она наотрез отказалась впустить нас в дом. Мы взволнованно спорили, ссылались на дальность нашего пути, на состояние наших лошадей, на тот неоспоримый факт, что мы не найдем ночлега ближе, чем в Калландере, а до него, по словам олдермена, оставалось семь шотландских миль. (Сколько это составляет в переводе на английскую меру, я никогда не мог в точности узнать; но думаю, надо считать приблизительно вдвое.) Упрямая хозяйка с пренебрежением отклонила наше требование. «Лучше проехаться дальше, чем худо заночевать», — сказала она нам, изъясняясь на нижнешотландском наречии, так как была родом из Леннокса; ее дом занят гостями, которым не понравится, если их потревожат посторонние. Она и сама не знает, что они за люди и кого они ждут к себе, — как будто красные кафтаны из гарнизона (последние слова она проговорила шёпотом и очень выразительно).
— Погода превосходная, — продолжала она, — ночевка на вольном воздухе охладит вашу кровь; вы можете лечь не раздеваясь, как спят многие джентльмены в походе; в кустах, если выбрать хорошее местечко, право не так уж сыро, а лошадей можно выгнать на гору, никто за это вас не попрекнет.
— Послушайте, добрая женщина, — сказал я, тогда как почтенный олдермен вздыхал, не зная, на что решиться, — с нашего обеда прошло шесть часов, и за это время у нас не было во рту ни росинки. Я положительно умираю с голоду, и мне вовсе не по вкусу ночевать, не поужинав, в здешних ваших горах. Я непременно должен войти в дом. Извинитесь, как можете, перед вашими гостями, и скажите, что к ним прибавятся еще два-три путника. Эндру, проводите лошадей в стойло.
Геката[203] поглядела на меня в изумлении и воскликнула:
— Когда человек упрям, что с ним поделаешь? Если он хочет лезть чёрту на рога, пусть лезет! И какие же они чревоугодники эти англичане: он съел сегодня полный обед, а готов скорее поступиться жизнью и свободой, чем остаться без горячего ужина! Поставьте жаркое и пуддинг по ту сторону Тоффетской ямы,[204] и англичанин прыгнет через нее, чтоб достать их. Я умываю руки. Идите за мною, сударь, — обратилась она к Эндру, — я покажу вам, где поставить коней.
Признаюсь, я был несколько смущен речами хозяйки, очевидно предупреждавшими о близкой опасности. Однако, высказав уже свое решение, я не желал отступать и отважно вошел в дом. Едва не переломав ноги о корзину с торфом и бочку с засолом, стоявшие по обеим сторонам узкого прохода, я отворил обветшалую, полуразвалившуюся дверь, сделанную не из досок, а из прутьев, и, сопровождаемый олдерменом, вступил в главную залу этого шотландского караван-сарая.
Вид ее казался довольно необычайным для глаз южанина. Посредине, питаемый пылающим торфом и валежником, весело полыхал огонь; но дым, не находя иного выхода, кроме отверстия в крыше, вился у стропил и висел черными клубами на высоте пяти футов от пола. Нижняя часть комнаты довольно основательно очищалась бесчисленными струями воздуха, тянувшегося к огню сквозь щели изломанной плетенки, заменявшей дверь, сквозь два четырехугольных проема, служивших, очевидно, окнами и завешенных один — платком, а другой — разодранной юбкой, но главным образом — сквозь различные мало заметные щели в стенах лачуги: сложенные из булыжника и торфа и сцементированные глиной, стены эти пропускали воздух через бесчисленные трещины.
За старым дубовым столом, стоявшим у огня, сидели три человека, очевидно постояльцы, которые невольно привлекали к себе внимание. Двое были в одежде горцев; один — маленький смуглый человек с живым, переменчивым и раздражительным выражением лица — был в трузах, узких штанах из особой клетчатой вязаной ткани. Олдермен шепнул, что это, вероятно, «важная персона, потому что в трузах ходят здесь только дуньевассалы,[205] и нелегко соткать их по вкусу горцев».
Другой горец был очень высокий, крепкий мужчина, рыжеволосый, веснушчатый, с резкими скулами, с длинным подбородком — карикатура на типичного шотландца. Его плед отличался от пледа его спутника: в нем было много красного, тогда как у того преобладали в клетке черные и темно-зеленые тона. Третий, сидевший за тем же столом, был одет в городское платье, — смелый, крепкий с виду человек, с уверенным взглядом и осанкой военного; камзол его был богато и пышно расшит золотым позументом, а треуголка отличалась устрашающими размерами; шпага и пара пистолетов лежали перед ним на столе. Каждый из горцев воткнул перед собою в доску стола свой кинжал — в знак того, как мне объяснили впоследствии (странный знак!), что их собеседование не должна нарушить ссора. Большая оловянная кружка, содержавшая около английской кварты юсквебо — напитка, почти такого же крепкого, как водка, который горцы гонят из солода и пьют, не разбавляя, в изрядном количестве, — красовалась посреди стола перед достойными мужами. Щербатый кубок на деревянной ножке служил бокалом для всех троих и переходил из рук в руки с быстротой почти непостижимой, если принять в соображение крепость напитка. Эти люди говорили между собой громко и страстно, иногда по-гэльски, а иногда и по-английски. Еще один горец, закутанный в плед, растянулся на полу, положив голову на камень, прикрытый только пучком соломы, и спал, или делал вид, что спит, безразличный ко всему, что творилось вокруг. Он тоже, по всей вероятности, был случайным путником, потому что лежал одетый, с мечом и щитом — обычное дорожное снаряжение его соплеменников. Койки различных размеров стояли по стенам — одни из поломанных досок, другие из ивовых прутьев или переплетенных веток; на них спала семья хозяев — мужчины, женщины, дети; место их отдыха скрывала только темная завеса дыма, клубившегося сверху, снизу и вокруг.