Мы вошли так тихо, а участники пиршества, описанные мною, были так страстно увлечены разговором, что несколько минут они не замечали нас. Но я видел, что горец, лежавший у огня, приподнялся на локте, когда мы переступили порог, и, прикрыв пледом нижнюю половину лица, две-три секунды пристально глядел на нас; потом опять растянулся и, казалось, снова погрузился в сон, прерванный нашим появлением.
Мы подошли к огню (приятное зрелище представлял он после долгой езды, после прохлады осеннего вечера в горах) и, кликнув хозяйку, впервые привлекли внимание постояльцев. Хозяйка подошла, поглядывая опасливо и боязливо то на нас, то на другую компанию, и нерешительно ответила на нашу просьбу подать какую-нибудь еду.
— Право, не знаю, — сказала она, — едва ли в доме что-нибудь найдется. — И тут же смягчила свой отказ уточнением: — то есть что-нибудь подходящее для таких гостей.
Я уверил ее, что качество ужина нам безразлично, поискал глазами, куда бы примоститься, и, не найдя ничего более удобного, приспособил старую клетку для кур вместо стула для мистера Джарви, а сам, опрокинув поломанную кадку, уселся на нее. Едва мы сели, вошел Эндру Ферсервис и стал у нас за спиной. Туземцы, как я могу их назвать, глядели на нас неотрывно, точно растерявшись перед нашим хладнокровием, а мы, или по крайней мере я, старались скрыть под напускным безразличием всякое подобие тревоги по поводу приема, какой окажут нам те, чье право первенства мы так бесцеремонно нарушили.
Наконец тот горец, что был поменьше ростом, обратившись ко мне, сказал на превосходном английском языке и тоном крайнего высокомерия:
— Вы, я вижу, располагаетесь здесь как дома, сэр?
— Как и всегда, — отвечал я, — когда захожу в гостиницу.
— А она не видал, — сказал высокий горец, — не видал по белому посоху на пороге, что дом заняли шентльмены для себя?
— Я не притязаю на знанье обычаев этой страны; но пусть мне объяснят, — возразил я, — каким образом три человека получают право лишить всех остальных путешественников единственного пристанища на много миль вокруг, где можно подкрепиться и найти ночлег?
— У вас нет никакого права, — сказал олдермен. — Мы никого не хотим обидеть, но нет такого закона и права! Однако, если графин хорошей водки разрешит спор, мы народ миролюбивый и готовы…
— К чёрту вашу водку, сэр! — сказал третий и свирепо поправил на голове треуголку. — Нам не нужны ни ваша водка, ни ваше общество.
Он встал со скамьи. Его товарищи тоже встали, переговариваясь вполголоса, оправляя пледы, фыркая и раздувая ноздри, как обычно делают их соплеменники, когда хотят сами себя распалить.
— Я вас предупреждала, джентльмены, что добра не будет, — сказала хозяйка, — а вы не послушали. Уходите прочь из моего дома, не учиняйте мне здесь беспорядка! Не бывать тому, чтобы в доме у Джини Мак-Альпин потревожили джентльмена и чтоб она молчала. Бездельник англичанин шатается по дорогам в ночную пору и вздумал беспокоить честных джентльменов, когда они мирно пьют у очага!
В другое время я вспомнил бы латинскую пословицу: Dat veniam corvis, vexat censura columbas,[206] но не было времени на классические цитаты, потому что, по всей очевидности, схватка была неизбежна; и я был так возмущен негостеприимным и дерзким приемом, что ничего против нее не имел, если б меня не смущала забота о мистере Джарви, который ни по званию своему, ни по телосложению не годился для подобных злоключений. Однако, видя, что те встают, я тоже вскочил и, скинув с плеч свой плащ, приготовился к защите.
— Нас трое на трое, — сказал малорослый горец, примериваясь взглядом к нашей компании, — если вы порядочные люди, докажите это!
И, вынув палаш из ножен, он двинулся на меня. Я встал в оборонительную позицию и, сознавая превосходство своего оружия — рапиры, нисколько не опасался за исход борьбы. Почтенный олдермен проявил неожиданный пыл. Увидев перед собой великана горца, обнажившего против него оружие, он схватился за эфес своей сабли, как он ее называл, и рванул раз, другой, но убедившись, что сабля не склонна разлучиться с ножнами, с которыми ее прочно связали ржавчина и долгое бездействие, он схватил вместо оружия раскаленный докрасна резак, заменявший в хозяйстве кочергу, и стал орудовать им так успешно, что с первого же выпада подпалил на горце плед и тем вынудил противника отойти на почтительное расстояние, чтоб загасить на себе огонь. Эндру же, которому пришлось драться с воителем из Нижней Шотландии, говорю об этом с прискорбием, исчез в самом начале сражения. Но его противник, крикнув: «Играем честно!» — по-видимому решил благородно воздержаться от участия в драке. Таким образом, когда мы вступили в поединок, в смысле численности стороны были равны. Я ставил себе целью обезоружить своего противника, однако остерегался подойти к нему вплотную, боясь кинжала, который он держал в левой руке, отводя им удары моей рапиры. Достойному олдермену между тем, несмотря на успех первого натиска, приходилось круто: тяжесть его оружия, собственная дородность и самая горячность быстро исчерпали его силу; он пыхтел в тяжелой одышке, и уже его жизнь почти зависела от милости победителя, когда спавший горец вскочил с полу, где лежал с обнаженным мечом в одной руке, со щитом в другой, и ринулся между изнемогшим олдерменом и его противником со словами:
— Я сам ел городской хлеб в Гласко, и, честное слово, я буду драться за олдермена Шарви в клахане Аберфойл, непременно!
И, подкрепляя слова делом, неожиданный помощник наполнил свистом своего меча уши великана земляка, который, ничуть не растерявшись, с лихвой платил за каждый выпад. Но так как оба ловко принимали удары на круглые деревянные щиты, обтянутые кожей и покрытые медными бляхами, борьба сопровождалась только лязгом и звоном, не угрожая членовредительством. В самом деле, оказалось, что всё это было скорее бравадой, чем серьезной попыткой причинить нам вред; джентльмен из Нижней Шотландии, который, как я упоминал, в начале схватки отошел в сторону за неимением противника, теперь соблаговолил взять на себя роль арбитра и миротворца.
— Руки прочь! Руки прочь, довольно! Драка не на смерть. Пришельцы показали себя людьми чести и дали подобающее удовлетворение. Нет на свете человека, который так заботился бы о своей чести, как я, но напрасного кровопролития я не люблю.
У меня, разумеется, не было особого желания продолжать борьбу; мой противник также, по-видимому, склонен был вложить свой меч в ножны; достойного олдермена, всё еще не отдышавшегося, можно было считать hors de combat;[207] а наши два гладиатора прекратили свое состязание с той же готовностью, с какой они его начали.
— А теперь, — сказал достойный джентльмен, разыгравший роль посредника, — будем пить и беседовать, как честные люди; в доме хватит места для всех. Пусть этот славный маленький джентльмен, который, кажется, едва переводит дух после происшедшей здесь, как я сказал бы, легкой ссоры, закажет чарку водки, я поставлю другую в виде арчилоу,[208] и мы будем пить по-братски, в складчину.
— А кто заплатит за мой новый добрый плед? — сказал высокий горец. — В нем прожгли такую дыру, что можно просунуть в нее кочан капусты. Где ж это видано, чтобы достойный джентльмен сражался кочергой?
— Не извольте беспокоиться, за этим дело не станет, — сказал почтенный олдермен, который уже отдышался и, довольный сознанием, что проявил достаточную отвагу, отнюдь не склонен был разрешать новый спор тем же многотрудным и сомнительным способом. — Если я ушиб кому голову, — сказал он, — я же дам и пластырь. Вы получите новый плед, самого лучшего качества и цветов вашего клана, любезный, — скажите только, куда вам прислать его из Глазго.
— Мне излишне называть свой клан — я, как всякому известно, из клана короля,[209] — сказал горец, — но вы можете взять для образца лоскут от моего пледа, — фу ты, он пахнет паленой бараньей головой! Один джентльмен, мой двоюродный брат, когда повезет на продажу яйца из Гленкро, зайдет к вам за новым пледом на Мартынов день или около того — вы только укажите, где живете. Но всё же, мой добрый джентльмен, в следующий раз, когда вы станете драться, вы, из уважения к противнику, бейтесь вашим мечом, раз уж вы его носите, — а не резаком и не кочергой, как дикий индеец!
— По чести скажу, — ответил олдермен, — каждый выходит из положения, как может. Моя шпага не видела света со времени дела у Ботвелского моста, когда ею препоясался мой отец, упокой господь его душу! И я не знаю хорошенько, пришлось ли ей и тогда выйти из ножен, потому что битва длилась совсем недолго. Во всяком случае, клинок так присосался к ножнам, что мне не под силу оказалось его вытащить; убедившись в этом, я схватился за первое, что могло бы заменить мне оружие. Понятно, дни сражений для меня миновали, но я тем не менее не люблю покорно сносить обиду. Где же, однако, тот честный малый, который так добросердечно вступился за меня? Я разопью с ним чарку водки, хотя бы мне вовек не пришлось потом выпить другую.
Но воителя, которого судья искал глазами, давно уже не было. Он ушел, незамеченный мистером Джарви, как только окончилась драка, но всё же я успел его узнать: это дикое лицо, эти косматые рыжие волосы принадлежали, конечно, нашему старому знакомцу Дугалу, беглому привратнику глазговской тюрьмы. Я шёпотом сообщил о своем открытии судье, и тот ответил, также понизив голос:
— Хорошо, хорошо. Я вижу, известный вам человек сказал очень правильно: у бездельника Дугала есть некоторые проблески здравого разума; посмотрю, подумаю, нельзя ли что-нибудь сделать для него.
С этими словами он сел к столу и, раза два глубоко вздохнув, как будто бы в одышке, подозвал хозяйку:
— А теперь, голубушка, когда я убедился, что брюхо у меня не продырявлено, — чего я с полным основанием мог опасаться, судя по тем делам, какие творятся в вашем доме, — для меня, я полагаю, самое лучшее будет чем-нибудь его наполнить.