Хозяйка, обратившись в воплощенную услужливость, как только грозу пронесло мимо, тотчас принялась готовить нам ужин. И, право, ничто меня так не удивляло во всей этой истории, как чрезвычайное спокойствие, с каким хозяйка и вся ее челядь отнеслись к разыгравшемуся в доме сражению. Эта милая женщина крикнула только кому-то из своих помощников:
— Держите двери — двери держите! Хоть убей, не выпущу никого, пока не заплатят за постой.
А чада и домочадцы, спавшие на тянувшихся вдоль стен нарах, предназначенных для семьи, только приподнялись каждый на своей постели как были, без рубах, поглядели на драку, закричали: «Ой-ой!» — на разные голоса, соответственно их полу и возрасту, и снова крепко заснули, — прежде, думается мне, чем мы вложили клинки в ножны.
Теперь, однако, хозяйка хлопотала вовсю, чтобы приготовить какую-нибудь снедь, и, к моему удивлению, очень скоро принялась жарить нам на сковороде вкусное блюдо из мелконарубленной оленины, которое она состряпала так хорошо, что оно вполне могло удовлетворить если не эпикурейца, то проголодавшегося путешественника. На столе между тем появилась водка, к которой горцы, при всем пристрастии к своим спиртным напиткам, отнюдь не выказали отвращения — скорее даже наоборот; а джентльмен из Низины, когда чаша свершила первый круг, выразил желание узнать, кто мы такие и куда держим путь.
— Мы — обыватели города Глазго, коль угодно вашей чести, — сказал почтенный олдермен с напускным самоуничижением, — едем в Стирлинг, собрать кое-какие деньжата, у тех, кто нам должен.
По глупости, я был недоволен, что он вздумал представить нас в таком скромном свете; но, вспомнив данное мною обещание молчать, позволил своему спутнику вести дело по своему разумению. И правда, Уилл, когда я вспомнил, что не только завлек честного человека в далекое путешествие, которое и само по себе было для него достаточно затруднительно (он был, учтите, тяжел на подъем), но еще и подверг его смертельной опасности, — как мог я отказать ему в этой поблажке? Оратор противоположной партии, потянув носом, презрительно подхватил:
— Только вам и дела, торговцам из Глазго, только вам и дела, что тянуться с одного конца Шотландии в другой и донимать без зазрения совести честных людей, которые, может быть, вроде меня, случайно просрочили платеж.
— Если б наши должники были все такие честные джентльмены, каким я считаю вас, Гарсхаттахин, — возразил судья, — по совести скажу, мы не стали б утруждаться, потому что они бы сами приехали нас навестить.
— Э… что? как? — воскликнул тот, кого он назвал по имени. — Верно, как то, что я живу хлебом (а также, не забыть бы, говядиной и водкой), — это ж мой старый друг, Никол Джарви, лучший человек, когда-либо ссужавший деньги под расписку нуждающемуся джентльмену. Уж не в наши ли края вы держите путь? Не собирались ли вы заехать в Эндрик к Гарсхаттахину?
— Нет, по совести — нет, мистер Галбрейт, — отвечал достойный олдермен, — у меня другие заботы. А я думал, вы спросите, не приехал ли я поразведать, как у нас дела с выплатой ежегодной аренды с одного клочка земли, перешедшего ко мне по наследству.
— Да ну ее, аренду! — сказал лэрд тоном самого сердечного расположения. — Чёрт меня подери, если я позволю вам говорить о делах, когда мы встретились тут, так близко от моих родных мест. Но смотрите, до чего же рейтузы и джозеф[210] меняют человека, — не узнал я моего старого, верного друга, декана!
— С вашего позволения — олдермена, — поправил мой спутник. — Но я знаю, что ввело вас в заблуждение: земля была отказана моему покойному отцу, а он был деканом; и его звали, как и меня, — Никол. Сдается мне, после его смерти ни основная сумма, ни ежегодная аренда мне не выплачивались, — это-то, несомненно, и привело к ошибке.
— Ладно, чёрт с ней, с ошибкой и со всем, чем она вызвана! — ответил мистер Галбрейт. — Но я рад, что вас избрали в городской совет. Джентльмены, наполним кубок; за здоровье моего замечательного друга, олдермена Никола Джарви! Двадцать лет я знал его отца и его самого. Выпили всё? Полную чашу? Нальем другую! За то, чтоб он стал в скором времени провостом — вот именно, провостом! Выпьем за лорда провоста Никола Джарви! А тем, кто станет утверждать, что в Глазго можно найти более подходящего человека на эту должность, тем я, Дункан Галбрейт из клана Гарсхаттахин, посоветую молчать об этом при мне — только и всего!
На этом слове Дункан Галбрейт воинственно схватился рукой за шляпу и с вызывающим видом заломил ее набекрень. Водка, вероятно, показалась горцам лучшим оправданием для этих лестных тостов, и оба выпили здравицу, видимо не вникая в ее смысл. Они затем завели разговор с мистером Галбрейтом на гэльском языке, которым тот владел в совершенстве; как я узнал позднее, он был родом из соседних с Горной Страною мест.
— Я отлично узнал шельмеца с самого начала, — шёпотом сказал мне достойный олдермен, — но когда кровь кипела и были обнажены мечи, кто мог сказать, каким образом вздумал бы он уплатить должок? Не так-то скоро заплатит он его обычным способом. Но он честный малый, и сердце у него теплое; он не часто показывается в Глазго на рынке, но посылает нам немало дичи — оленины и глухарей. Я о деньгах своих не печалюсь. Отец мой, декан, очень уважал семью Гарсхаттахинов.
Так как ужин был теперь почти готов, я стал искать глазами Эндру Ферсервиса, но с той минуты, как начался поединок, верного моего оруженосца нигде не было видно. Хозяйка, однако, высказала предположение, что наш слуга пошел на конюшню, и предложила проводить меня туда со светильней. Ее молодцы, сказала она, сколько ни старались, так и не уговорили его отозваться, и, право же, ей неохота идти на конюшню одной в такой поздний час. Она женщина одинокая, а всякому известно, как Брауни[211] в Беннигаске обошел арднагованскую кабатчицу; «мы давно знаем, что Брауни повадился к нам на конюшню, потому-то и не уживается у нас ни один конюх».
Всё же она проводила меня к жалкому сараю, куда поставили наших злосчастных коней, предоставив им угощаться сеном, каждый стебель которого был толст, как черенок гусиного пера; и тут я тотчас убедился, что у нее были совсем другие основания увести меня от прочих гостей, чем те, какие она приводила.
— Прочтите, — сказала она, когда мы подошли к дверям конюшни, и сунула мне в руки клочок бумаги. — И слава тебе, господи, что я это сбыла с рук! Тут тебе и королевские солдаты, и англичане, и катераны,[212] и конокрады, грабежи и убийства — нет, честной женщине спокойней было бы жить в аду, чем на границе Горной Страны.
С этими словами она передала мне светильню и вернулась в дом.
Глава XXIX
Не лиры звон — волынка красит горы,
Мак-Лина клич и посвист Мак-Грегора.
Я остановился у входа в стойло, если можно было так назвать то место, где стояли кони вместе с козами, птицей, свиньями и коровами, — под одной крышей с жилым домом; но, впрочем, здесь была утонченность, неведомая прочим жителям деревни и приписываемая, как я узнал позднее, непомерной спеси Джини Мак-Альпин, нашей хозяйки: помещение это имело отдельный вход, помимо того, которым пользовались ее двуногие постояльцы. При свете факела я разобрал следующие строки, написанные на сыром, скомканном и грязном клочке бумаги и адресованные: «Мистеру Ф. О., молодому саксонскому джентльмену, в его почтенные руки». Письмо гласило:
«Сэр, коршуны вылетели на охоту, так что я не могу дать свидание вам и моему уважаемому родичу, о. Н. Д., в клахане Аберфойл, как я намеревался. Прошу вас по возможности избегать излишнего общения с теми, кого вы тут застанете: это чревато неприятностями. Особе, которая передаст вам письмо, можно довериться; она проводит вас в то место, где я, с божьей помощью, смогу безопасно свидеться с вами, — если вы и мой родич захотите навестить мой бедный дом, где я, назло врагам, еще могу оказать всё то гостеприимство, какое оказывает шотландец, и где мы торжественно выпьем за здоровье известной вам Д. В. и потолкуем об известных вам делах, в которых надеюсь посодействовать вам. Засим остаюсь, как говорится между джентльменами, готовый к услугам
Я был очень огорчен содержанием письма: оно, очевидно, отдаляло и место и срок той помощи, которую я рассчитывал получить от Кэмпбела. Но всё же утешительно было знать, что он по-прежнему готов мне помочь, а без него я не надеялся вернуть бумаги отца. Поэтому я решил следовать его наставлениям и, соблюдая всемерную осторожность по отношению к постояльцам, при первом же удобном случае добиться от хозяйки указаний, как мне увидеться с этой загадочной личностью.
Ближайшей моей задачей было разыскать Эндру Ферсервиса. Несколько раз я окликал его по имени, я заглядывал во все углы стойла, рискуя поджечь строение, — и поджег бы, если бы две-три охапки сена и соломы не терялись в обилии мокрой подстилки и навоза. Наконец на мои повторные призывы: «Эндру Ферсервис! Эндру! Болван! Осел! Где ты?» — прозвучало еле слышное «здесь», такое заунывное, точно и впрямь стонал сам Брауни. Я пошел на голос и пробрался в угол хлева, где, примостившись за бочкой с перьями всех птиц, погибших на благо обществу в течение последнего месяца, сидел отважный Эндру. Отчасти силой, отчасти приказаниями и уговорами я заставил его выйти на свежий воздух. Первые слова его были:
— Я честный человек, сэр.
— Какой дьявол спрашивает о вашей честности? — сказал я. — И на что она нам сейчас далась? Мне надо, чтоб вы пошли и прислуживали нам за ужином.
— Да, — повторил Эндру, едва ли понимая толком, что я ему говорю, — я честный человек, сколько бы олдермен ни порочил меня. Правда, я, как и многие грешники, слишком привержен душою к миру и благам мирским, но всё же я честный человек; и хоть я говорил, что брошу вас на болоте, но на самом деле, видит бог, я совсем не собирался вас бросать и говорил просто так — как люди, когда торгуются, мелют всякий вздор, чтобы выговорить побольше в свою пользу. Я очень люблю вашу честь, даром что вы молоды, и не расстался бы с вами так легко.