— А теперь, друг мой, — сказал офицер, — извольте сообщить мне, сколько человек имеет сейчас при себе ваш господин?
Дугал смотрел во все стороны, только не на допрашивающего, и начал, запинаясь:
— Она сейчас не может знать точно…
— Гляди мне в глаза, шотландская собака, — сказал офицер, — и помни, что твоя жизнь зависит от твоего ответа! Сколько негодяев было под командой у этого разбойника, когда ты с ним расстался?
— О, не больше как шесть негодяев, когда я ушел.
— А где остальные бандиты?
— Пошли войной с помощником командира на западных молодцов.
— На западные кланы? — переспросил капитан. — Гм, похоже на правду. А по какому гнусному делу отрядил он тебя?
— Посмотреть, что делает здесь в клахане ваша честь и шентльмены красные кафтаны.
— Бездельник всё-таки в конце концов оказался предателем, — сказал олдермен, понемногу продвигавшийся ко мне и теперь стоявший за моей спиной, — хорошо, что я не вошел в расход ради него.
— А теперь, мой друг, — сказал капитан, — давайте договоримся. Вы признались, что вы шпион, — значит, вас следует повесить на ближайшем дереве; но если вы окажете мне услугу, я отплачу вам тем же. Будь любезен, Доналд, провести меня и небольшой отряд моих людей к тому месту, где ты оставил своего господина: я хочу сказать ему несколько слов по важному делу; а потом я отпущу тебя на все четыре стороны и дам тебе впридачу пять гиней.
— Ох, ох! — воскликнул Дугал в отчаянье и смятенье. — Она не может эта сделать, не может; лучше пусть она висит на дереве.
— Хорошо, ты будешь повешен, друг мой, — сказал офицер, — и да падет твоя кровь на твою собственную голову. Капрал Крэмп, возьмите на себя обязанности провост-маршала [219] — и прикончите его!
Капрал встал против бедного Дугала и начал неторопливо вязать из найденной им в доме веревки внушительную петлю. Затем он накинул ее на шею преступника и с помощью двух солдат проволок Дугала до порога, когда страх неминуемой смерти одержал верх и вырвал у несчастного крик:
— Стойте, шентльмены, стойте! Сделаю, как приказала его честь! Стойте!
— Бездельника еще не убрали? — сказал олдермен. — Сейчас он больше чем когда-либо заслуживает петли! Кончайте с ним, капрал; почему вы его не уводите?
— Я глубоко убежден, почтенный джентльмен, — сказал капрал, — что если бы вас самого вели на виселицу, вы, чёрт возьми, не стали бы нас торопить!
Этот побочный диалог помешал мне расслышать, что произошло между пленником и капитаном Торнтоном, но я уловил, как первый прохныкал еле слышно:
— И вы меня не попросите идти дальше? Только показать, где стоит Мак-Грегор? Ох-ох-ох!
— Тише, негодяй, не орать! Да. Даю тебе слово, я не попрошу тебя идти дальше. Капрал, постройте людей перед домами и выведите этим джентльменам их лошадей: нам придется взять их с собой. Я не могу оставить с ними здесь ни одного человека. Идите, ребята, становитесь под ружье.
Солдаты засуетились и приготовились выступать. Нас, в качестве пленников, повели бок о́ бок с Дугалом. Когда мы выходили из хибарки, я слышал, как наш товарищ по плену напомнил капитану о пяти гинеях.
— Вот они, — сказал офицер, положив золото ему на ладонь. — Но смотри, если ты вздумаешь повести меня не той дорогой, я размозжу тебе голову своею собственной рукой.
— Этот бездельник, — проговорил достойный олдермен, — еще хуже, чем я думал: корыстная и вероломная тварь! О, мерзкий блеск наживы, обольщающий человека! Мой отец, декан, говаривал, бывало: больше душ убито серебряной монетой, чем тел обнаженным мечом.
Подошла хозяйка и потребовала уплаты, включая в счет и то, что было выпито и съедено майором Галбрейтом с его друзьями горцами. Английский офицер стал возражать, но миссис Мак-Альпин объявила, что она полагалась только на честное имя офицера, упоминаемое между ними, а иначе не поставила бы им ни одной стопки; увидит ли она когда-нибудь мистера Галбрейта — неизвестно: может да, может нет; но она знает наверное, что получить с него свои деньги ей уже не придется, а она — бедная вдова и живет только с того, что платят постояльцы.
Капитан Торнтон положил конец ее сетованиям, уплатив по счету сполна, — что составило лишь несколько английских шиллингов, хотя та же сумма на шотландские деньги казалась весьма внушительной. Щедрый офицер хотел было расплатиться заодно за меня и за мистера Джарви, но достойный олдермен, пренебрегши тихим советом хозяйки «выжимать из англичан всё, что можно, потому что нам от них достаточно приходится терпеть», потребовал формальной справки, какая доля расхода падала на нас, и соответственно заплатил. Капитан воспользовался случаем принести нам извинение за наш арест: если мы благонамеренные подданные, сказал он, мы не обидимся, что нас дня на два задержали, когда это понадобилось для королевской службы; а если нет, то он только исполнил свой долг.
Мы вынуждены были принять извинение, раз отклонять его было бесполезно, и вышли из дому, чтобы сопровождать отряд в походе.
Никогда не забуду, с каким отрадным чувством переменил я продымленный, душный воздух темной шотландской хижины, где мы так неуютно провели ночь, на живительную прохладу утра; светлые лучи восходящего солнца падали из шатра лиловых и золотых облаков на такую романтически-прекрасную картину, какая никогда до той поры не радовала моих глаз. Слева лежала долина, где в своем пути на восток протекал Форт, огибая красивый одинокий холм с гирляндами лесов. Справа, среди буйных зарослей, пригорков, скал, лежало широкое горное озеро; дыхание утреннего ветра вздымало на нем легкие волны, и каждая сверкала на бегу под лучами солнца. Высокие холмы, утесы, косогоры с колыхавшимися на них несаженными березовыми и дубовыми рощами образовали кайму у берегов пленительной водной глади и, так как листва перешёптывалась с ветром и блистала на солнце, сообщали картине одиночества движение и жизнь. Только человек казался еще более приниженным среди этого ландшафта, где каждая обыденная черта природы дышала величием. Десять — двенадцать убогих лачуг (буроков,[220] как называл их олдермен), составлявших поселок, именуемый клаханом Аберфойл, были сложены из булыжника, скрепленного вместо извести глиной, и покрыты дерном, бесхитростно положенным на перекладины из нетесаных бревен — березовых и дубовых, срубленных в окрестных лесах. Кровли так близко спускались к земле, что мы, по замечанию Эндру Ферсервиса, прошлой ночью могли бы проехать по поселку и не заметить его, — пока наши лошади не провалились бы сквозь какую-нибудь крышу.
Мы видели, что лачуга миссис Мак-Альпин, при всем своем убожестве, была значительно лучше всех других домов в поселке; и смело скажу (если после моего описания у вас возникла охота посмотреть на неё) едва ли и в наши дни она вам показалась бы лучше, потому что шотландцы не так-то быстро вводят у себя какие-нибудь новшества, хотя бы и полезные.[221]
Обитатели этих убогих жилищ всполошились при нашем шумном отъезде; и когда наш отряд в двадцать примерно человек, выстраивался в ряды перед выступлением, старые ведьмы поглядывали на нас в приоткрытые двери лачуг. Когда эти сивиллы высовывали свои седые головы, наполовину покрытые тугими фланелевыми чепцами, и хмурили косматые брови, и поднимали длинные костлявые руки со странными жестами и ужимками, и перекидывались замечаньями на гэльском языке — мне вспоминались ведьмы из «Макбета», и мне чудилось, что лицо каждой старой карги отмечено коварством вещих сестер. Выползали и маленькие дети: одни совсем голые, другие кое-как прикрытые лоскутами клетчатого сукна, они хлопали в крошечные ладошки и скалили зубы на английских солдат с выражением ненависти и злобы, глубокой не по годам. Меня особенно поразило, что среди жителей клахана, многолюдного при небольших его размерах, совсем не видно было мужчин — ни даже мальчиков десяти — двенадцати лет; и мне, естественно, пришло на ум, что от мужчин мы, пожалуй, получим в дороге более ощутимые доказательства той ненависти, которая тлела на лицах женщин и детей и пробуждала ропот среди них.
Только когда мы тронулись в поход, озлобление старших членов общины прорвалось наружу. Последняя шеренга солдат вышла из деревни, чтобы двинуться по узкой избитой колее, оставленной санями, на которых местные жители перевозят торф, и ведущей в леса, что окаймляют нижний конец озера, когда вдруг пронзительный женский вопль пронесся в воздухе, мешаясь с писком малых детей, гиком мальчишек и хлопаньем в ладоши, каким обычно гэльские дамы подкрепляют изъявления ярости и горя. Я спросил у бледного как смерть Эндру, что всё это значит.
— Боюсь, мы узнаем это слишком скоро, — ответил тот. — Что это значит? Это значит, что аберфойлские женщины клянут и поносят красные кафтаны и призывают беду на них и на каждого, кто говорит на саксонском языке. Я слышал и в Англии и в Шотландии, как ругаются бабы, — услышать, как бабы ругаются, нигде не диво; но таких зловредных языков, как у этих северных ведьм, таких мрачных пожеланий: чтоб людей перерезали, как баранов, чтоб врагу по локоть искупать руки в крови их сердец и чтоб им умереть смертью Уолтера Куминга из Гийока,[222] от которого ничего не осталось и собакам на обед, — такой страшной ругани я не слыхивал из человечьей глотки; сам дьявол не научил бы их лучше проклинать. Хуже всего то, что они нам советуют идти вдоль озера и поглядеть, на что мы там нарвемся.
Сопоставив сказанное мне Ферсервисом с моими собственными наблюдениями, я окончательно уверился, что горцы намерены напасть на наш отряд. Дорога, пока мы шли всё вперед и вперед, представляла, казалось, все возможности для такой неприятной помехи. Вначале она вилась стороной от озера по болотистому лугу, поросшему кустами, проходя иногда сквозь темные густые заросли, где легко могла бы укрыться засада в нескольких ярдах от нашего пути, и много раз пересекая бурные горные потоки, в которых вода часто доходила пехотинцам до колен, а теченье было так стремительно, что устоять против него можно было только, если идти по двое, по трое, крепко взявшись под руку. Я был совершенно незнаком с военным делом, но мне представлялось несомненным, что полудикие воины, какими были, как я слышал, шотландские горцы, на таких переходах могли очень выгодно атаковать отряд регулярных войск. Природный здравый смысл и острая наблюдательность почтенного олдермена привели его к тому же выводу, как я это понял из его попытки договориться с капитаном, к которому он обратился в таких выражениях: