оги горцы своим огнем сметут всё. Я лез, пока хватало дыхания, ибо непрерывный огонь, при котором каждый выстрел множило тысячекратное эхо, шипенье зажигаемых фитилей и раздающиеся вслед за ним взрывы гранат, мешаясь с солдатским «ура!» и воплями горцев, — всё это вместе, не стыжусь признаться, разжигало во мне желанье достичь безопасного места. Подъем вскоре стал так труден, что я отчаялся догнать Дугала. А тот перемахивал с уступа на уступ, с пенька на пенек проворней белки, и я отвел от него глаза и глянул вниз, чтоб узнать, что сталось с другими моими спутниками. Оба находились в крайне неприятном положении.
Мистер Джарви, которому страх придал, я думаю, на время некоторую долю ловкости, взобрался на двадцать футов вверх от дороги, когда вдруг, перебираясь с уступа на уступ, поскользнулся и заснул бы вечным сном рядом со своим отцом, деканом, на чьи слова и действия он так любил ссылаться, если б не длинная ветка растрепанного терновника, за которую зацепились фалды его дорожного кафтана: поддерживаемый ею, несчастный олдермен повис в воздухе, уподобившись эмблеме золотого руна над воротами одного торговца возле Рыночных Ворот в родном его городе.
Что же до Эндру Ферсервиса, то он продвигался более успешно, пока не достиг вершины голого утеса, которая, поднимаясь над лесом, подвергала его (по крайней мере в его собственном воображении) всем опасностям идущей рядом битвы, но в то же время была так крута и неприступна, что он не смел ни двинуться вперед, ни отступить. Шагая взад и вперед по узкой площадке на вершине утеса (точь-в-точь фигляр на деревенской ярмарке, увеселяющий гостей во время пиршества), он взывал о пощаде то на гэльском языке, то на английском — смотря по тому, на чью сторону клонились весы победы, — меж тем как на его призывы отвечали только стоны почтенного олдермена, жестоко страдавшего не только от мрачных предчувствий, но и от неудобства позы, в которой он очутился, подвешенный за филейную часть.
Видя опасное положение олдермена, я прежде всего подумал, как бы мне оказать ему помощь. Но это было невозможно без содействия Эндру; а между тем ни знаки, ни просьбы, ни приказы, ни увещания не могли побудить его набраться мужества и слезть со своей злосчастной вышки: подобно бездарному и нелюбимому министру, мой слуга был неспособен спуститься с высоты, на которую самонадеянно поднялся. Он торчал на своем утесе, изливал жалобные мольбы о пощаде, не достигавшие ничьих ушей, и метался взад и вперед, извиваясь всем телом самым комическим образом, чтобы уклониться от пуль, свистевших, как ему мерещилось, над самой его головой.
Через несколько минут этот повод для страха вдруг отпал, так как огонь, вначале столь упорный, сразу стих, — верный знак, что борьба закончилась. Теперь предо мной встала задача подняться на такое место, откуда я мог бы видеть исход боя и воззвать к милости победителей, которые, думал я (чья бы сторона ни взяла верх), не оставят достойного олдермена висеть, подобно гробу Магомета, между небом и землей и протянут ему руку помощи. Наконец, взбираясь то на один, то на другой уступ, я нашел пункт, откуда открывался вид на поле битвы; она действительно пришла к концу; и, как я предугадывал, исходя из позиций противников, она завершилась поражением капитана Торнтона. Я увидел, как горцы разоружают офицера и остатки его отряда. Всего их уцелело человек двенадцать, и большинство из них было ранено; окруженные неприятелем, втрое превосходившим их численностью, не имея возможности ни пробиться вперед, ни отступить под убийственным и метким огнем, на который они не могли успешно отвечать, солдаты сложили, наконец, оружие по приказу своего офицера: тот увидел, что дорога в тылу занята и что сопротивляться долее значило бы напрасно жертвовать жизнью своих подчиненных. Горцам, стрелявшим из-за прикрытия, победа стоила недорого — один был убит и двое ранены осколками гранат. Всё это я узнал позднее. Теперь же я мог только догадаться об исходе сражения, видя, как у английского офицера, лицо которого было залито кровью, отбирают его шляпу и оружие и как его солдаты, угрюмые и подавленные, в тесном кольце обступивших их воинственных дикарей, подчиняются с видом глубокой скорби тем суровым мерам, какими законы войны позволяют победителю ограждать себя от мести побежденного.
Глава XXXI
«Горе сраженному», — сказал суровый Бренно,
Когда под галльский меч склонился Рим надменный.
«Горе сраженному», — сказал он, и клинок
Тяжеле на весы, чем римский выкуп, лег.
И горю на полях, где битва жертвы множит,
Власть победителя — одна предел положит.
С тревогой старался я различить Дугала в рядах победителей. Я почти не сомневался, что в плен он попал умышленно, с целью завести английского офицера в теснину; и я невольно дивился тому, с каким искусством невежественный и полудикий с виду горец разыграл свою роль: как он с притворной неохотой выдавал свои ложные сведения, сообщение которых и было с самого начала его целью. Я видел, что мы подвергнем себя опасности, если сейчас подступимся к победителям, в их первом упоении победой, не чуждом жестокости, — ибо два или три солдата, которым их раны не позволили встать, были заколоты победителями, или, вернее, оборванными мальчишками-горцами, сопровождавшими их. Отсюда я заключил, что для нас будет рискованно представиться без посредника; и так как Кэмпбела (которого я теперь не мог не отождествлять со знаменитым разбойником Роб Роем) нигде не было видно, я решил искать покровительства у его лазутчика, Дугала.
Я озирался кругом, но всё было бесполезно, и, наконец, я вернулся, чтобы выяснить, какую помощь я смогу оказать один моему несчастному другу, — когда, к моей великой радости, увидел мистера Джарви: избавившись от своего висячего положения, он, хотя и с почерневшим лицом и в разорванной одежде, но всё же целый и невредимый, сидел под той самой скалой, перед которой недавно висел. Я поспешил подойти к нему с поздравлениями, но он принял их далеко не так сердечно, как я их приносил. Задыхаясь в тяжелом приступе кашля, он в ответ на мои излияния с трудом выдавливал из себя отрывочные слова:
— Ух! ух! ух! ух!.. А еще говорят, что друг… ух-ух!.. что друг ближе родного брата… ух-ух-ух! Когда я приехал сюда, мистер Осбальдистон, в эту страну, проклятую богом и людьми, ух-ух! (да простится мне такая божба!) не ради чего иного, как только по вашим делам, — вы сперва бросаете меня на произвол судьбы, чтоб меня утопили или застрелили в схватке между бешеными горцами и красными кафтанами; а потом оставляете меня висеть между небом и землей, как пугало на огороде, и даже пальцем не пошевелите, чтоб вызволить меня. По-вашему, это честно?
Я принес тысячу извинений и так усердно доказывал невозможность вызволить человека в таком положении моими одинокими усилиями, без помощи третьего лица, что в конце концов достиг успеха, и мистер Джарви, по натуре такой же добродушный, как и вспыльчивый, вернул мне свое расположение. Только теперь я позволил себе спросить, как удалось ему высвободиться.
— Высвободиться? Я провисел бы там до судного дня! Что я мог сделать, когда голова у меня повисла в одну сторону, а пятки в другую — как чаши весов для пряжи на старой таможне. Меня, как и вчера, спас бездельник Дугал: он отрезал кинжалом фалды моего кафтана и вдвоем еще с одним голоштанником поставил меня на ноги так ловко, точно я век на них стоял, не отрываясь от земли. Но смотрите, что значит добротное сукно: будь на мне ваш гнилой французский камлот или какой-нибудь там драп-де-берри, он бы лопнул, как старые лохмотья, под тяжестью моего тела. Честь и слава ткачу, соткавшему такую материю, — покачиваясь на ней, я был в полной безопасности, как габбарт,[223] пришвартованный тройным канатом на пристани в Бруми Ло.
Я спросил затем, что сталось с его избавителем.
— Бездельник (так продолжал он называть горца) объяснил мне, что опасно было бы подходить к леди, пока он не вернется, и просил подождать его здесь. Я полагаю, — продолжал олдермен, — что Дугал разыскивает вас. Он толковый малый… И, сказать по правде, я готов поклясться, что он прав насчет леди, как он ее величает: Елена Кэмпбел и девушкой была не из кротких, а в замужестве не стала мягче; люди говорят, что сам Роб ее побаивается. Она, чего доброго, не узнает меня, ведь мы не виделись много лет. Я решительно не желаю подходить к ней сам, лучше подождать бездельника Дугала.
Я согласился с этим доводом; но судьбе не угодно было в тот день, чтобы осторожность почтенного олдермена пошла на пользу ему или кому-либо другому.
Эндру Ферсервис, правда, перестал плясать на вышке, как только закончилась стрельба, давшая ему повод к такому странному занятию; однако он всё еще сидел, как на шестке, на вершине голого утеса, где представлял собою слишком заметный предмет, чтобы ускользнуть от зорких глаз горцев, когда у них нашлось время глядеть по сторонам. Мы поняли, что он замечен, по дикому громкому крику, поднявшемуся в толпе победителей, из которых трое или четверо тотчас же бросились в кусты и с разных сторон стали взбираться по скалистому склону горы к тому месту, где они обнаружили это странное явление.
Те, которые первыми приблизились на расстояние выстрела к бедному Эндру, не стали утруждать себя попытками оказать ему помощь в его щекотливом положении, но, нацелившись в него из длинноствольных испанских ружей, очень недвусмысленно дали ему понять, что он должен во что бы то ни стало сойти вниз и сдаться на их милость, — или его изрешетят пулями, как полковую мишень для учебной стрельбы. Побуждаемый такою страшной угрозой к рискованному предприятию, Эндру Ферсервис больше не мог колебаться: поставленный перед выбором между неминуемой гибелью и тою, что казалась не столь неизбежной, он предпочел последнюю и начал спускаться с утеса, цепляясь за плющ, за дубовые пни и выступы камней; при этом он в лихорадочной тревоге ни разу не упустил случая, когда его рука оказывалась свободной, протянуть ее с видом мольбы к собравшимся внизу джентльменам в пледах, как бы заклиная их не спускать взведенных курков. Словом, бедняга, в страхе, подгоняемый противоречивыми чувствами, благополучно совершил спуск с роковой скалы, на который — я в том глубоко убежден — его мог подтолкнуть только страх немедленной смерти. Неуклюжие движения Эндру очень забавляли следивших снизу горцев и, пока он спускался, они раза два выстрелили — конечно, не с целью ранить его, а только чтобы еще больше позабавиться его безмерным ужасом и подстегнуть его проворство.