Наконец он достиг твердой и сравнительно ровной земли, или, вернее сказать, растянулся во всю длину на земле, так как у него в последнюю минуту подкосились колени, но горцы, которые стояли, приготовившись принять Эндру, поставили его на ноги, и, прежде чем он встал, успели отобрать у него не только всё содержимое его карманов, но также парик, шляпу, камзол, чулки и башмаки. Это было проделано с такой удивительной быстротой, что мой слуга, упав на спину прилично одетым, осанистым городским слугой, встал раскоряченным, общипанным, плешивым, жалким вороньим пугалом. Несмотря на боль, испытываемую его незащищенными пятками от соприкосновения с острыми камнями, по которым его гнали, — горцы, обнаружившие Эндру, продолжали волочить его вниз к дороге через все препятствия, встававшие на пути.
Пока они спускались, мистер Джарви и я попали в поле зрения зорких, как у рыси, глаз, и тотчас же шестеро вооруженных горцев окружили нас, поднимая к нашим лицам и горлу острия своих кинжалов и мечей и почти вплотную наводя на нас заряженные пистолеты. Сопротивляться было бы чистым безумием, тем более что у нас не было оружия, которым мы могли бы оказать сопротивление. Поэтому мы покорились своей судьбе, и те, кто помогал нам совершить наш туалет, довольно невежливо принялись приводить нас в такое «незамаскированное состояние» (говоря словами Лира), какое представляла собою беспёрая двуногая тварь — Эндру Ферсервис, стоявший, дрожа от страха и холода, на расстоянии нескольких ярдов от нас. Счастливая случайность спасла нас, однако, от этой крайности: ибо как только я отдал свой шейный платок (великолепный «стейнкэрк», скажу мимоходом, с богатой вышивкой), а почтенный олдермен — свой куцый кафтан, как появился Дугал, и дело приняло другой оборот. Настойчивыми увещаньями, руганью и угрозами (если судить о тоне его слов по силе жестикуляции) он принудил разбойников, как ни было им это обидно, не только приостановить грабеж, но и вернуть по принадлежности уже присвоенную добычу. Он вырвал мой платок у завладевшего им молодца и в своем усердии восстановителя порядка обмотал его вокруг моей шеи с убийственной энергией, пробудившей во мне подозрение, что, проживая в Глазго, он был не только помощником тюремщика, но, должно быть, учился заодно ремеслу палача. Мистеру Джарви он накинул на плечи остатки его кафтана; и так как с большой дороги к нам стекалось всё больше горцев, он пошел вперед, приказав остальным оказать нам, и в особенности олдермену, необходимую помощь, чтобы мы могли совершить спуск сравнительно легко и благополучно. Но Эндру Ферсервис тщетно надрывал легкие, умоляя Дугала принять и его под свое покровительство или хотя бы своим заступничеством обеспечить ему возвращение башмаков.
— Чего там! — сказал в ответ Дугал. — Ты, я думаю, не из благородных; твои деды, как я понимаю, ходили босые!
И, предоставив Эндру неторопливо следовать за нами, — точнее говоря, настолько неторопливо, насколько угодно было окружавшей его толпе, — он быстро привел нас вниз на тропу, где разыгралось сражение, и поспешил представить нас, как добавочных пленников, предводительнице горцев.
Итак, нас поволокли к ней, причем Дугал дрался, боролся, вопил, точно его обидели больше всех, и отстранял угрозами и пинками каждого, кто пытался проявить больше усердия при нашем пленении, чем проявлял он сам. Наконец мы предстали перед героиней дня, которая своим видом — так же как и дикие, причудливые и воинственные фигуры, окружавшие нас, — признаюсь, внушала мне сильные опасения. Я не знаю, действительно ли Елена Мак-Грегор вмешалась лично в битву (впоследствии меня убеждали в обратном), но пятна крови у нее на лбу, на ладонях, на обнаженных по локоть руках и на клинке меча, который она всё еще держала в руке, ее горевшее огнем лицо и спутанные пряди иссиня-черных волос, выбившихся из-под красной шапки с пером, — всё наводило на мысль, что она приняла непосредственное участие в сражении. Ее проницательные черные глаза и черты ее лица выражали торжество победы и гордое сознание удовлетворенной мести. Но ничего кровожадного или жестокого не было в ее облике; и она напомнила мне, когда улеглось первое волнение встречи, изображения библейских героинь, виденные мною в католических церквах во Франции. Правда, она не обладала красотой Юдифи и черты ее не были отмечены той вдохновенностью, какую придают художники Деборе или жене кенита Хебера,[224] к чьим ногам склонился могучий притеснитель Израиля, пребывавший в языческом Харошете, и пал, и лег бездыханный. Но всё же горевший в ней восторг придавал ее лицу и осанке какое-то дикое величие, сближавшее ее с образами тех чудесных мастеров, которые дали нам возможность увидеть воочию героинь священного писания.
Я стоял в растерянности, не зная, как начать разговор с такой необыкновенной женщиной, когда мистер Джарви, разбив лед вступительным покашливанием (нас слишком быстро вели на аудиенцию, и у него опять началась одышка), обратился к Елене Мак-Грегор в таких выражениях:
— Ух, ух! (И снова, и так далее.) Я очень рад счастливому случаю (дрожь в его голосе жестоко противоречила тому ударению, какое он сделал на слове «счастливому») …счастливой возможности, — продолжал он, стараясь придать эпитету более естественную интонацию, — пожелать доброго утра жене моего сородича Робина… Ух, ух! Как живете? (Он разговорился и овладел к этому времени своей обычной бойкой манерой, фамильярной и самоуверенной.) Как вам жилось всё это время? Вы меня, конечно, забыли, миссис Мак-Грегор Кэмпбел, вашего кузена, ух, ух! Но вы помните, верно, моего отца, декана Никола Джарви с Соляного Рынка в Глазго? Честнейший был человек, почтеннейший и всегда уважал вас и вашу семью. Итак, как я уже сказал вам, я чрезвычайно рад встрече с миссис Мак-Грегор Кэмпбел, супругой моего сородича. Я позволил бы себе вольность приветствовать вас по-родственному, если б ваши молодцы не скрутили мне так больно руки; и, сказать вам правду, божескую и судейскую, вам тоже не мешало бы умыться, перед тем как выйти к своим друзьям.
Развязность этого вступления плохо соответствовала приподнятому состоянию духа той особы, к которой оно было обращено, — женщины, только что одержавшей победу в опасной схватке, а теперь приступившей к вынесению смертных приговоров.
— Кто ты такой, — сказала она, — что смеешь притязать на родство с Мак-Грегором, хотя не носишь его цветов и не говоришь на его языке? Кто ты такой? Речь и повадка у тебя, как у собаки, а норовишь лечь подле оленя.
— Не знаю, — продолжал неустрашимый олдермен, — может быть, вам и не разъясняли никогда, в каком мы с вами родстве, кузина, но это родство не тайна, и можно его доказать. Моя мать, Элспет Мак-Фарлан, была женой моего отца, декана Никола Джарви (упокой господь их обоих!). Элспет была дочерью Парлана Мак-Фарлана из Шийлинга на Лох-Слое. А Парлан Мак-Фарлан, — как может засвидетельствовать его ныне здравствующая дочь Мэгги Мак-Фарлан, иначе Мак-Наб, вышедшая замуж за Дункана Мак-Наба из Стукаврал-лахана, — состоял с вашим супругом, Робином Мак-Грегором, не больше и не меньше как в четвертой степени родства, ибо…
Но воительница подсекла генеалогическое дерево, спросив высокомерно:
— Неужели же бурному потоку признавать родство с жалкой струйкой воды, отведенной от него прибрежными жителями на низкие домашние нужды?
— Вы правы, уважаемая родственница, — сказал судья, — но тем не менее родник был бы рад получить обратно воду из мельничной запруды среди лета, когда заблестит на солнце белая галька. Я отлично знаю, что вы, горцы, ни в грош не ставите нас, жителей Глазго, за наш язык и одежду; но каждый говорит на своем родном языке, которому его обучили в раннем детстве; и было бы смешно смотреть, если бы я, с моим толстым пузом, облачился бы в куцый кафтанчик горца, и надел бы чулки до колен на свои короткие лодыжки, подражая вашим голенастым молодцам. Мало того, любезная родственница, — продолжал он, не обращая внимания ни на знаки, которыми Дугал как бы призывал его к молчанию, ни на жесты нетерпения, вызванного у амазонки его болтовней, — вам следует помнить: самого короля нужда приводит иногда к дверям торговца. И я, как ни высоко вы чтите вашего мужа (и должны чтить: так положено каждой жене, в писании на это указано), — как ни высоко чтите вы его, говорю я, всё же вы должны признать, что я оказал Робу кое-какие услуги; уж я не поминаю жемчужного ожерелья, которое я прислал вам к свадьбе, когда Роб был еще честным скотоводом, делал дела и не водил компании с ворами и разбойниками, нарушая мир в королевстве и разоружая королевских солдат.
Олдермен, видимо, задел больную струну в сердце родственницы. Она выпрямилась во весь рост, и смех, в котором презрение смешалось с горечью, выдал остроту ее чувств.
— Да, — сказала она, — вы и вам подобные охотно признаёте нас родственниками, покуда мы гнем спины, как ничтожные людишки, вынужденные жить под вашим господством, колоть вам дрова и таскать вам воду, поставлять скот для ваших обедов и верноподданных для ваших законов, чтоб вам было кого угнетать и кому наступать на горло. Но теперь мы свободны, — свободны по тому самому приговору, который отнял у нас кров и очаг, пищу и одежду, который лишил меня всего, всего!.. И я не могу не застонать всякий раз, как подумаю, что я еще попираю землю не для одной только мести. К делу, так успешно начатому сегодня, я прибавлю такое дело, которое порвет все узы между Мак-Грегором и скрягами с Низины. Эй, Алан, Дугал! Вяжите этих сассенахов пятками к затылку и киньте их в наше горное озеро — пусть ищут в нем своих родичей-горцев!
Олдермен, встревоженный таким приказом, начал было увещевать эту женщину и, по всей вероятности, только сильней распалил ее негодование, — когда Дугал кинулся между ними и, заговорив на родном языке в быстрой и плавной манере, резко отличавшейся от его английского разговора — замедленного, неправильного, смешного, выступил с горячей речью — очевидно, в нашу защиту.